Заключение
Речь не может игнорироваться ни общей теорией человеческого поведения, ни специальной теорией поведения определенной группы людей. Однако независимо от того, сосредоточиваем ли мы внимание на когнитивной, экспрессивной или директивной роли словесного поведения или на роли речи в социализации, мы сталкиваемся с бедностью дескриптивных материалов по «этнологическому» изучению речи в контексте. Разумеется, есть немало исследований, которые в той или иной мере носят лингвистический характер. Но в них речь или фигурирует в качестве исходного материала, или используется как средство для других целей, или оценивается и рассматривается в некоторых специальных аспектах говорения (или письма). Очень немного говорится о речи как самостоятельном роде деятельности среди других ее разновидностей, об организации и функциях речи как полноправном объекте анализа. Имеются отрывочные или эпизодические данные и много разных конфликтующих понятийных схем, но нет ни полевых обследований, ни систематических теорий с ясно выделенным объектом. Угол зрения был таков, что говорение никогда не попадало в фокус.
Именно здесь скрывается причина той бесплодности, которая была уделом многих антропологических работ о языке и культуре. Отношение между языком и культурой представляет собой серьезную проблему, возникающую перед всяким вдумчивым антропологом, пытающимся построить единую концепцию культуры или поведения, и тем не менее обсуждение этой проблемы обычно не приводит ни к каким существенным выводам. Мы можем сопоставить язык и культуру и попытаться упорядочить их сходства и различия; мы можем посмотреть, будут ли применимы к культуре метод или модель, которые оказались плодотворными при исследовании языка; мы можем ожидать, что в будущем, после того как все частные культурные системы подвергнутся тщательному анализу, будет дано детальное сравнение языка и культуры; мы можем, наконец, переопределить проблему или выделить в ней более мелкие вопросы. Мы не хотим отлучать язык от культуры; предложение такого рода, сделанное несколько лет тому назад, было немедленно отвергнуто. Однако, удержав язык в сфере культуры, многие, как кажется, испытывают неуверенность относительно дальнейших действий (остается утешать себя мыслью, что некоторые из наиболее талантливых наших друзей — лингвисты — и делают честь нашей профессии).
Мне бы не хотелось, чтобы создавалось впечатление, будто я перечеркиваю охарактеризованные выше попытки; особенно много пользы можно извлечь из определения того, какие черты языка являются общекультурными, а какие нет. Поиск формальных аналогий между лингвистикой и другими системами может привести к открытиям, а распространение лингвистической методологии в модифицированной форме на изучение других областей культуры может оказаться очень важным. Действительно, лингвистика в этом случае представляется мне каналом, по которому в антропологию проникает качественная математика. Однако каковы бы ни были успехи в этих направлениях, они не снимают проблемы отношения языка и культуры. Она будет лежать тяжелым грузом на наших плечах, потому что формулировки, в которых она ставится, не допускают окончательного решения, если под окончательным решением понимать общую теорию культуры или поведения, объединяющую явления, которые мы считаем языковыми, с явлениями другого рода. Трудность состоит в том, что мы пытались соотнести язык, описываемый в основном как изолированный формальный объект, и культуру, описываемую почти без всякой связи с речью. Мы пытались соотнести две искусственно выделенные абстракции, забывая, что ни та ни другая аналитическая система не учитывает многое из того, что существенно для роли речи в поведении и культуре. Угол зрения был фактически раздвоенным, потому что речь рассматривалась преимущественно либо как проявление формального языкового кода, либо как проявление других аспектов культуры.
Почему это происходило? Я думаю, что игнорирование речи кажется терпимым из-за некоторых рабочих предположений. Предполагалось, что речь как таковая не имеете системы; что ее функции всюду одни и те же; что объект лингвистического описания более или менее однороден; кроме того, неявно предполагалось, что язык и культура находятся во взаимно-однозначном соответствии.
Сформулируем эти рабочие предположения несколько иначе:
а) Отношение языка к речи уподоблялось отношению живописного изображения к грунту. Структура и организация трактовались фактически как исключительное свойство языка (la langue; la parole). Для речи как физического феномена в этом взгляде есть доля правды. Качественно дискретные единицы языкового кода выделяются на фоне непрерывного изменения потока речи. Но если рассматривать речь как социальный феномен, картина меняется. Речь, подобно языку, организована, функционирует как система, допускает описание с помощью правил1.
б) Функции речи изучались только относительно свойств, которые считались (верно или ошибочно) универсальными. Если на различия и обращалось внимание, то их, в духе Уорфа, трактовали как различия в содержании кода, а не как различия в самой речи. Речь как переменная в изучении социализации почти полностью игнорировалась (она даже не упоминается в разделе «Словесное поведение» статьи «Социализация», помещенной в «Кратком руководстве по социальной психологии»,— Ч а и л д 1954).
в) Дескриптивный метод изучает отдельный язык или диалект, выделимый как таковой и в значительной мере однородный. Много внимания уделялось ясности и элегантности результатов, в угоду которым часто готовы были сузить объект исследования. В качестве объекта мог быть выделен один или несколько идиолектов, языковые навыки одного или нескольких индивидов (при этом в роли говорящих, а не слушающих); факты, которые в схему не укладывались, часто исключались, если их можно было определить как заимствования или стилистические особенности. Такой однородно понимаемый объект создавал основу для рассмотрения речевых явлений вообще. С этой точки зрения многие речевые явления представали как его вариации, порождаемые особенностями личности, социального уровня или ситуации. В последнее время более широкая концепция предмета лингвистики стала получать растущую поддержку со стороны тех, кто занимается двуязычием, унификацией структур нескольких диалектов, отношениями между литературным языком и его разговорными разновидностями и т. п. Однако в большинстве таких работ все еще разделяется концепция отдельного языка как первоосновы и носителя структуры. Глисон обнаружил интерес к «обобщениям, касающимся языкового варьирования как характерной черты языка. Они создают фундамент для второго типа лингвистической науки» (Глисон 1955, 285 и сл.). Однако в его представлении этот второй тип лингвистической науки является исключительно статистическим — в противоположность качественной природе дескриптивной лингвистики. Глисон не допускает, что второй тип лингвистической науки тоже может быть структурным.
г) Многоязычие, разумеется, никогда не отрицалось, но такие факты, как использование языковых единиц в этнологической классификации, преимущественный интерес к культуре, а не к обществу, ориентация на индивида, питали тот взгляд, что одному языку соответствует одна культура и наоборот.
Источники этих рабочих гипотез не могут быть здесь прослежены; можно лишь заметить, что они являются естественной составной частью идейного арсенала лингвистики и антропологии, как они развивались двумя предшествующими поколениями ученых. Одной из насущных нужд было опровержение заблуждений, касающихся примитивных языков, и научное определение общих черт всех языков, что вполне соответствовало релятивистской установке культурной антропологии. Исследование фукциональных различий языков могло быть воспринято как помощь и поддержка этноцентризма. С другой стороны, необходимо было обеспечить автономность формального языкового кода как предмета изучения, отдельного от расы, культуры, истории и психологии, и разработать соответствующие методы анализа. Сложность и увлекательность этой задачи отвлекает внимание от речи и переключает его на регулярные черты кода. Не все переменные могут быть рассмотрены сразу. Антропологические основания для этого были отчасти указаны выше в пункте г. Следует добавить, что в тех случаях, когда концепция взаимно-однозначного соответствия языка и культуры отвергалась, в противовес ей выдвигалась концепция их исторической независимости, а не концепция сложной социальной взаимозависимости между, например, несколькими языками в пределах одной культуры.
Теперь желательно заменить эти гипотезы следующей рабочей схемой: 1) речь группы представляет собой систему; 2) речь и язык в разных культурах выполняют различные функции; 3) речевая деятельность общества должна быть главным объектом внимания. Дескриптивная грамматика описывает эту речевую деятельность с помощью одной системы понятий, а этнография речи – с помощью другой. Таким образом (и это может рассматриваться как естественное следствие из 3), последняя должна фактически включать в себя первую. Число языковых кодов, охватываемых этнографией речи данной группы, должно определяться эмпирически.
Не следует рассматривать что-либо из здесь сказанного как попытку умалить значение лингвистики и филологии в том виде, как они существуют сейчас. Малиновский, защищавший очень похожую по духу, хотя и отличную по форме концепцию этнографии речи, признавал, что многим обязан обычным лингвистическим дисциплинам, и тем не менее называл их серой пылью на свежей зелени поля. Однако для любого исследования, имеющего дело с речью, эти дисциплины совершенно необходимы (и неудача попыток Малиновского объясняется отчасти тем, что тогда не существовало современной лингвистики). Антропология нуждается в них и должна их поддерживать. Тезис, который я защищаю, состоит в том, что антропология должна осознать свои собственные интересы и нужды и культивировать их; используя достижения лингвистики, она должна сформулировать свои собственные этнографические вопросы о речи и попытаться дать на них ответ1.
Может быть, мы вступаем в эпоху, когда пионерские исследования речи будут выполняться одновременно многими дисциплинами. Примером может служить новый подъем в психологии. Особые возможности, которые открываются перед антропологией, и ответственность, которая на нее ложится, связаны со сравнительным исследованием организации и функций речи. Такова фундаментальная эмпирическая проблема, стоящая перед наукой о поведении,— проблема, которую я предлагаю назвать «этнографией речи».
1 Dell H. Hymes. The Ethnography of Speaking. In «Readings in the Sociology of Language», J. A. Fishman (ed.), The Hague – Paris, 1968.
2 Я хотел бы посвятить эту статью Роману Якобсону. Он обсуждал ее со мной, не считаясь со временем, и его критические замечания позволили внести немало улучшений. В некоторых случаях я должен был повиноваться своему собственному чутью, и именно поэтому я хочу недвусмысленно признать стимулирующее влияние его идей и выразить убеждение, что его работа является для антропологии образцом широкого интегрирующего подхода к языку.
3 В американской научной традиции «антропология» обозначает комплексную научную дисциплину, изучающую взаимодействие материальной и духовной культуры общества, включая взаимодействие языка с другими аспектами культуры.— Прим. перев.
1 Опыт разработки первой из этих областей см. в Гамперц 1961; опыт разработки трех других см. соответственно в Хаймс 1961в, он же 19б1а ион же 1960а (вопросы типологии рассматриваются в конце последней работы). Реализация этой программы потребует сближения с традиционными филологическими дисциплинами, в распоряжении которых находится значительная часть важных для нее материалов.
1 Маль (М а л ь 1959) считает, что «инструментальный аспект языка» совершенно не изучен психологией. Он утверждает, что «инструментальная модель является более общей и действенной для целей определения эмоциональных состояний по языковому поведению» (стр. 40) и что инструментальная модель более тесно связана с поведением, чем репрезентационная (когнитивная, или ориентированная на грамматику и словарь). Однако предметом когнитивного подхода может быть влияние извлеченной из речи символической картины мира на решение задач, планирование и т. п., и, следовательно, он тоже может быть назван «инструментальным», так как он тоже имеет дело с речью как орудийным поведением. Исследуя речевое выражение эмоциональных состояний, Маль занимается изучением того, что здесь будет называться экспрессивной функцией; указывая, как оно воздействует на поведение других, он занимается тем, что здесь будет называться директивной функцией. Его термин «инструментальный» подразумевает и ту и другую. Я особенно ценю анализ Маля, поскольку он настаивает на «рассмотрении ситуационных или нелексических контекстов сообщений» (стр. 105) и фактически требует построить аналог этнографии речи в связи с анализом речевых событий в психологических целях.
1 Особенно ценной является работа Холла (Холл 1959) Если не считать мелочей, моя единственная оговорка состоит в том что 10 первичных систем сообщений, три уровня культуры, три компонента сообщении, три главных типа моделей и карта культуры со 100 категориями должны более откровенно рассматриваться как эвристические приемы, что в особенности касается .10 первичных систем сообщений которые, по-видимому, не имеют биологических оснований но представляют собой просто удобную классификацию, а также компонентов
(класс, единица, модель) и типов моделей (упорядоченность, селекция конгруэнтность), которые кажутся эффективной, но частичной экстраполяцией лингвистической концепции. Некоторые из этих экстраполяций, в особенности принадлежащие Якобсону (1955), Пайку (1960) и Ульдаллю, способствовали постановке задач но ни одна их не решила. Разработанная Холлом и Трагером система компонентов (класс, единица, конструкция) интересным образом сближается с трехчастной системой Пайка (манифестация, различительный признак, формы дистрибуции).
1 Аберле (А б е р л е 1960) утверждает, что язык был неадекватным средством для изучения взаимоотношений между личностью и культурой, поскольку в нем есть всего два типа объектов — индивидуальное речевое поведение и правила, свойственные всем говорящим, в то время как необходим еще один тип — культурная система, в которой люди участвуют, но которая не является общей для всех. В переводе на терминологию Аберле я здесь утверждаю, что двухчастная модель «индивидуальное поведение — общие правила» недостаточна и для лингвистических исследований. В «этнографию речи» входит речевой аналог «культурной системы».
1 На нижеследующее самое непосредственное влияние оказала трактовка факторов и функций, которая была дана Р. Якобсоном в его заключительном выступлении на конференции по вопросам стиля, состоявшейся в Индианском университете в апреле 1958 года при поддержке Комитета социологических исследований. В опубликованном позднее тексте выступления выделено шесть факторов и соответствующих им функций (Якобсон 1960). Богатая мыслями работа Якобсона заслуживает внимательного изучения. Я многим обязан также Кенн-ту Верку, Кеннету Л. Пайку, Синклеру (Синклер К и Бапкеру и Райту (Б а р к е р и Ра й т 1955).
1 Сюда же относятся явления, которые Фёгелин трактует как «непринужденную» и «официальную» (casual vs. non-casual) формы речи. Фёгелин (Фёгелин 1960) считает необходимым общий эмпирический подход ко всем формам речи при рассмотрении их различий по числу и характеру в разных обществах и ситуативных ограничений в их использовании. В его трактовке непринужденная речь представляет собой остаточную, немаркированную категорию; между тем следует предполагать, что все формы речи обнаруживают положительную стилистическую маркированность, и искать их различительные признаки. Он утверждает, что ни механическая тренировка, ни специальные научные занятия не способствуют овладению непринужденной речью и что оценки степени такого владения никогда не делаются; однако такие оценки были получены для метомини (Б л у м ф и л д 1927) и кроу (Л е в и 1935); они показывают, что этот вывод о непринужденной речи неверен. Действительно, для некоторых групп большинство высказываний может быть отнесено, в терминах Фёгелина, к числу «официальных» поскольку обучение разговорной речи проводится интенсивно и упором на активное владение (ср. нгони в Ньясаленде и многие группы в Гане).
2 Якобсон рассматривает два последних фактора (в его терминологии - Контекст и Референт) как один фактор. Чтобы подчеркнуть мои дескриптивный интерес к факторам, я избегаю теоретически перегруженного термина «Контекст» в качестве обозначения фактора, но сохраняю в качестве альтернативных термины «Обстановка» (ср. Б а р к е р и Р а й т 1955), «Сцена» (Б ё р к 1945) и «Ситуация» (Ф и р т 1935, вслед а Малиновским). Я говорю об Обстановке и Теме как различных факторах, потому что одно и то же высказывание может иметь совершенно разный смысл (ср. хотя бы различие между репетицией и спектаклем). В известной мере это вопрос о том, что должно быть занесено в инвентарь при описании экономии речи данной группы. Мне представляется, что Обстановки и Темы требуют двух очевыдным образом различающихся списков, имеющих такой же статус как списки Адресующих. Адресатов. Каналов связи и т. д. Другими словами, «Кто это сказал?», «Кому он это сказал?», «Каковы были его слова?», «Он позвонил или написал?», «Это было сказано по-английски?», «О чем он говорил?», «Где он это говорил?» кажутся мне вопросами одного порядка. Говоря о функциях, я не могу избежать использования термина «Контекст». Я согласен с Якобсоном, что референционная функция связана с контекстом (как это ясно показано в предыдущем разделе), но не считаю, что это создает трудности, если функция может быть определена относительно двух или более факторов. Я согласен с Якобсоном и в том, что все аспекты акта речи являются в некотором смысле аспектами контекста, но я пытался показать, что все аспекты могут быть рассмотрены в терминах любого фактора; уровень, на котором все является аспектом контекста, сливает воедино не только контекст и референцию, но и остальные факторы, в то время как уровень, на котором другие факторы воспринимаются раздельно, разделяет, как мне кажется, и контекст и референцию, как об этом, по-моему, свидетельствует иллюстративный материал, особенно из литературных источников. Конечно, если референция меньше, чем глобальный смысл предложения, тогда перенос строки «And seal the hushed Casket of my Soul» [«И ларь души умолкшей запечатай».— Пер. О. Чухонцева] из начальной части сонета «To sleep» [«Ко сну»] в его конец (а рукописи показывают, что Ките это сделал) увеличивает ее эффект и ее вклад в стихотворение, не меняя ее референции.
1 Снелл (С н е л л 1952) пытается подвести все языковые признаки, включая части речи и грамматические категории, под бюлеровскую классификацию трех типов языковых функций («побуждение», «извещение», «сообщение», эквивалентные в системе Снелла функциям «воздействия», «выражения» и «сообщения» и соответствующие в данной работе директивной, экспрессивной и референционной функциям). Это может представить интерес для кодирования выражения личности в речи. Однако языковая основа теории Снелла ограничена индоевропейским материалом, ее применение априорно, а три функции недостаточны. В своей рецензии на работу Снелла Уинтер (У и н т е р 1953) назвал ее интересной, но неубедительной. [Д. Хаймс ссылается на раннюю формулировку функций, впервые данную Бюлером в 1918 году. В книге «Теория языка» (1934 г.) Бюлер заменил термины «побуждение» и «извещение» терминами «обращение» и «выражение» соответственно. По-видимому, именно на эту более позднюю систему ориентировался Снелл.— Прим. перев.]
1 Если в ранних работах различается более двух или трех функций, то новые функции обычно представляют собой их разновидности. В книге «The meaning of meaning» Огден и Ричарде перечисляют пять функций, но сосредоточивают внимание на намерениях Отправителя, и более детальной разработке и классификации подвергается экспрессивная функция.
1 Ср. работу, которую ведет в настоящее время Базиль Бернстейн (Бернстейн 1958, он же 1959, он же 1960а, он же 19606, он же 1961). Он противопоставляет две формы (modes) речи — литературную (formal) и простонародную (public),— связываемые с английским средним и низшим классами соответственно. Бернстейн приходит к следующим выводам: две формы речи возникают вследствие того, что два общественных слоя по-разному оценивают средства языка, порождаемые такой оценкой формы речи постоянно заставляют говорящих по-разному относиться к вещам и людям; это находит свое отражение в различных результатах экспериментов по определению понимания слов, в словесном оформлении субъективных намерений и т. п.
1 Примером может служить Джордж Герберт Мид (Меай). Другой пример — А. Ирвинг Холлоуэлл, который в своей обзорной статье «Культура, личность и общество» говорит: «Необходимым условием социализации человека является усвоение и использование языка. Но в этом отношении разные языки функционально эквивалентны и один язык сравним с другим, потому что человеческая речь имеет определенные общие черты» (Холлоуэлл 1953, 612)
1 Пайк (П а й к 1960, 52) отвергает деление «la langue; la parole», потому что оно предполагает, будто структура свойственна только языку. Я предполагаю, вслед за Пайком, что la parole тоже имеет структуру, но считаю, что различение языка и речи может быть с пользой сохранено. В рамках системы Пайка его, может быть, следует трактовать как различие в точке зрения на объект.
1 Якобсон предлагает использовать хорошо известный термин «социология языка» и настаивает на том, что эти проблемы не могут быть выведены за рамки лингвистики. Действительно, эта область должна разрабатываться лингвистикой и социологией, но также и антропологией; для перспектив сравнительного анализа ее вклад имеет первостепенное значение. Более того, я надеюсь, что значительную лепту в это дело внесет младшее поколение антропологов, которые возрождают этнографию как сознающую свою ценность теоретическую дисциплину и для которых «этнография», «этнографическая наука», «этнографическая теория» — термины, исполненные значения и престижа. Отсюда «этнография» в моем заголовке. Что касается «речи» («speaking), то этот термин отражает теоретическое пристрастие которое я надеюсь в скором времени развить более детально и связать с широким кругом других идей, включая некоторые идеи Талкотта Парсонса Я очень сожалею, что не имею здесь возможности уделить большевнимания работам Фирта. Уже после того как статья была сдана в типографию и прошли все сроки ее напечатания, я обнаружил что Фиот более чем четверть века тому назад в ясной форме поставил общую проблему факторов и функций речи (Ф и р т 1935). В значительной мере я лишь возродил идеи, уже содержавшиеся в его работе к сожалению поздно прочитанной, хотя в некоторых отношениях наши точки ^Рения различны (ср. Ф и р т 1935, о н ж е 1950 и Б у р с и л л-Х о л л 1960).