Географическое направление в российской социологии. Социологические представления л.И. Мечникова

Одним из весьма распространенных направлений натурализма в российской социологии было географическое. Это обстоятельство имело ряд причин. Главной среди них было, по всей видимости, геополитическое положение России. Рассмотрим основные позиции географического направления, или географического детерминизма, как его часто называют в литературе, на примере творчества Льва Ильича Мечникова (1838—1888).

Он родился в Петербурге, в дворянской семье, детство провел в Харькове. Получил медицинское образование, характерное для его семьи (брат Л.И. Мечникова, И.И. Мечников был знаменитым врачом и биологом). Знал более 10 иностранных языков. Служил переводчиком, торговым агентом в странах Ближнего Востока, что позволило ему детально изучить их историю и использовать полученные материалы при написании главного труда жизни — "Цивилизация и великие исторические реки" (опубликована после смерти автора сначала на французском языке, почти через 10 лет — на русском).

Мечников много путешествовал, участвовал в революционной борьбе гарибальдийцев в Италии. В течение двух лет жил в Японии, где занимался организацией университета (в этой стране до сих пор о нем вспоминают с благодарностью). Последние годы жизни провел в Швейцарии, в Невшательской академии, где преподавал сравнительную географию и статистику. Помимо названной выше книги, для социологии представляют интерес еще две его работы: "Вопросы общественности и нравственности" (1879) и "Школа борьбы в социологии" (1884).

Для Мечникова социология была наукой, изучающей явления солидарности. Ее установление и развитие в обществе было основным критерием прогресса. Солидарность, по его мнению, выступала в различных формах кооперации в зависимости от того, была она добровольной или осуществлялась по принуждению. Отличие здесь имело место в связи с разной степенью свободы индивидов. Чем выше мера свободы, тем добровольней кооперация между людьми. Вместе с тем, добровольная кооперация обеспечивала более высокий уровень свободы человека.

Солидарность в обществе вытесняла борьбу за существование, характерную для живой природы. Солидарность рассматривалась Мечниковым в рамках теории эволюции и развития органического мира. Здесь он проводил определенные аналогии между солидарностью в обществе и солидарностью в живой природе. Однако в целом российский ученый выступал против сведения социологических законов к законам природы и считал недопустимым основывать социологию на дарвиновском законе борьбы за существование — точно так же, как немыслимо разрешить вопрос о солнечных пятнах на основании теоремы Пифагора. Использование биологических законов не дает возможности объяснить с их помощью социальные явления и процессы, равно как механические законы не позволяют понять особенности органического мира.

Мечников считается по праву создателем одной из наиболее оригинальных концепций географического детерминизма. Он стремился рассмотреть историю человечества в целом, а историю развития отдельных обществ — сквозь призму влияния на них географической среды. Причем это влияние, по его мнению, имеет скорее опосредованный, чем непосредственный характер. Он не старался (как некоторые представители географического направления, например Г. Бокль или Ф. Ратцель) выявлять прямое воздействие географической среды на психологию и поведение человека. Смысл подхода Мечникова — в показе этого влияния на социальную жизнь, в которой происходит формирование личности. Он считал, что "... различная физико-географическая среда оказывает влияние на судьбы народов, предоставляя некоторым из них верховенство над другими народами" [Мечников. 1997. С. 275.].

Среди многих факторов воздействия географической среды на эволюцию общества и его историческое развитие он выделял как наиболее значимый водный фактор, гидросферу. Все цивилизации в истории человечества возникали на берегу рек, морей и океанов. Они определяли развитие человеческой культуры, ее содержание и особенности. Мечников не пытался вывести черты человеческого характера из ландшафта, специфики водной среды и др. Но он доказывал, что эта среда приводит к необходимости солидарности между людьми, установления отношений кооперации, без чего ни одно общество не сумело бы выжить. Жизнь вдоль рек (а затем на берегах морей и океанов) требовала от людей объединения их труда. Необходимо было возводить дамбы, рыть каналы, иначе люди столкнулись бы с большими проблемами. Реки, моря, океаны были кормильцами и врагами одновременно. Людям, а потом и странам нужно было объединять свои усилия, кооперироваться для использования всего положительного потенциала гидросферы и защищаться от действия стихийных факторов, с ней связанных.

Мечников выводит закон трех фазисов исторического развития. Первый связан с речной эпохой (четыре древнейших великих культуры — египетская, ассиро-вавилонская, индийская и китайская — возникли на берегах рек: Нил, Тигр, Евфрат, Инд, Ганг, Хуанхэ, Янцзы). Второй фазис связан с морской (или Средиземноморской) эпохой (финикийская, греческая, римская культуры возникли на морском побережье). Наконец, третий — с океанической эпохой, являющей собой новое время. "Это разделение человеческой истории, — пишет Мечников, — представляющей в действительности единый процесс, вполне соответствует также и трем последовательным фазисам социальной эволюции и трем восходящим ступеням органической эволюции в природе" [Там же].

В историю российской социологии Мечников вошел как ученый, попытавшийся на интересном и оригинальном материале связать развитие общества, его различных сфер (в первую очередь материальной) с воздействием на него географической (прежде всего гидрологической) среды. Несмотря на определенный натурализм и известную односторонность в трактовке социального процесса, выразившуюся в явном гипертрофировании роли одного его фактора, такой анализ позволил ему весьма своеобразно обосновать идею поступательности и эволюционности социального прогресса и выявить некоторые важные закономерности общественного развития.

1. Субъективная школа в русской социологии

1.1. Лавров Петр Лаврович как главный представитель субъективной школы

Социология есть наука об обществе. Общество не есть только собрание реальных единиц; это формы их взаимодействия, инстинктивно или сознательно ими созданные для удовлетворения своих потребностей; это - продукт практического творчества мысли. Общественные процессы представляют реализирование, в изменяющихся общественных формах, потребностей общих большему или меньшему числу личностей. Все влияния объективных явлений, предметов и процессов переходят в социологические процессы лишь в субъективной форме потребностей. Потребности эти составляют систему сил, которая, действуя в данной географической и исторической среде, даёт социологические продукты… Здесь объективны лишь реальные личности в их деятельности, допускающее статистическое определение и историческую отметку, да ещё среда, в которой происходит социологическое творчество. Но действующие силы субъективны и продукты опять субъективны. Вот из каких рассуждений появилось название школы. Если рассматривать субъективный метод в качестве многоплановой теории, то важно выделить её доминирующее содержание, системообразующую сторону. Таковой, несомненно, здесь является этический субъективизм, т.е. учение, суть которого состоит в оценке относительной важности явлений на основании нравственного миросозерцания (идеала) исследователя и построения научной теории при помощи того же критерия. П. Лавров пришёл к этическому субъективизму, отталкиваясь от мысли о целеполагающей активности личности как субъекта истории. "…Пора бы людям мыслящим, - писал Лавров, - усвоить себе одну очень простую вещь: что различие важного и неважного, благодетельного и вредного, хорошего и дурного, есть различия, существующие лишь для человека, а вовсе чужды природе и вещам самим в себе…" [1]

Субъективный метод напрямую связан с теоретическим обоснованием прогресса. Сущность прогресса "всё-таки лежит в субъективном взгляде мыслителя на то, что лучше или хуже для человека или человечества". Исходя из этого, Лавров конструировал свою формулу прогресса: развитие личности в физическом, умственном и нравственном отношении, воплощении в общественных формах истины и справедливости - вот краткая формула, обнимающая, как мне кажется, всё, что можно считать прогрессом.

Этико-субъективный подход, тем не менее, не представлял из себя чисто субъективного построения, а был своего рода парадигмальной моделью освоения действительности. Субъективный метод как научная доктрина проистекал из теоретической посылки о социально-активной функции личности в истории и на этой основе трансформировался в целостно учение о прогрессе как нравственном императиве истории. Говоря о цене прогресса, Лавров обращал внимание на то, что в истории часто упоминают о героях, гениальных личностях, забывая о тех условиях, при которых они действовали и при которых человечество было "осчастливлено" их появлением. "Для того чтобы эта маленькая группа могла образоваться, - замечал Лавров, - необходимо было, чтобы среди большинства, борющегося ежечасно за своё существование, оказалось меньшинство, обеспеченное от самых тяжких забот жизни".

И не столь уж важно, что человечеству прогресс меньшинства обошёлся дорого. Важно то, что цвет народа, эти "единственные представители цивилизации" (интеллигенция) так дорого обошлись большинству, а за эту цену сделано так мало. Вот откуда берёт начало идея "неоплатного долга" русской интеллигенции, идея жертвенности. Ведь это меньшинство мало заботится о развитии вокруг себя, о распространении мысли и о прогрессе в культуре.

Лавров считал, что психика членов общественного организма, их сознание, теории, укореняющиеся в их мышлении, - всё это заставляет их действовать, и это составляет главную черту общества в его отличии от организма.

История как процесс жизни человечества произошла из стремлений избавиться от того, что человек сознавал как страдание и из стремления приобрести то, что человек сознавал как наслаждение. И далее Лавров говорит: "Какие процессы имеют преимущественное влияние на генезис событий? Человеческие потребности и влечения". Из понимания непосредственного влияния потребностей и влечений человека на генезис событий следовал, во-первых, субъективизм Лаврова, т.е. понимание хода событий не как объективно-необходимого, но как должного, определяющегося формулируемыми заранее ценностными приоритетами. Во-вторых, Лавров вводил в своё понимание истории проблему "нравственности", понимаемой им как научно обоснованную систему ценностей, иерархии наслаждений: "Настало иное время, время светской цивилизации, когда люди теории и люди практического дела устранили, насколько могли, из всех сфер мысли и жизни элемент религии и признали, что … единственная нравственность …, есть та, которая опирается лишь на естественные потребности, на логическую критику и на рациональные убеждения человека". Таким образом, роль науки заключается не только в познании объективных законов, но и в создании научно обоснованного нравственного идеала, в соответствии с которым должна измениться действительность.

Противоречия между личностью и обществом порождаются или отсутствием у личности чувства собственного достоинства и идеи справедливости, т.е. идеи равноправности всех людей на всестороннее развитие, или несправедливым, безнравственным устройством общества. В первом случае общество обязано развивать личность, во втором - личность нравственно обязана перестроить общество на принципах "общественной солидарности и справедливости".

В общем контексте рассуждений Лаврова о национальностях просматривается доминирующая мысль: национальности - это "доисторическое начало", т.е. скорее продукт природы, нежели истории. Национальность не есть, по сути, орган прогресса, не является сама по себе представителем прогрессивной идеи, хотя и может стать таковой. В соответствии с универсальным критерием прогресса Лавров признавал два права: во-первых, "прогрессивная национальность имеет право на подавление сепаратистских стремлений менее прогрессивных и связанных с нею исторически государственным договором". (При этом Лавров полагал, что второе право - это абстрактное право, которое никогда не применялось на практике, так как прогрессивной национальности не приходится бороться с сепаратизмом всего населения, а лишь с одним классом жителей. Отношение к общечеловеческому прогрессу стало для Лаврова критерием патриотизма. "Прогресс, - писал Лавров, - есть не безличный прогресс. Кто-нибудь должен быть его органом. Какая-нибудь национальность должна прежде других и может лучше, полнее других стать представителем прогресса в данную эпоху". Рациональный патриотизм заключается в стремлении сделать свою национальность самым влиятельным деятелем общественного прогресса, в наименьшей мере стирая её характеристические черты. Настоящий, или рациональный, патриотизм, по Лаврову, - это одна из черт "критически мыслящей личности", и этот патриотизм заключается в "осмыслении естественных требований своей нации критическим пониманием требований общечеловеческого прогресса". [2]

Здесь также необходимо сказать о месте любви в этом процессе - в процессе становления самой нравственной личности. Настоящая идеализация любви возможна лишь с того времени, когда женщина вызывает к себе уважение, во имя того же самого идеала нравственного достоинства, который поставлен и для мужчины. Тогда союз любви представляется свободным обоюдным выбором двух существ, взаимно привлечённых физиологически и сближающихся, потому что каждый уважает в другом человеческое достоинство в его всестороннем проявлении. По Лаврову, прогресс заключается именно в развитии личности, составляющей не результат истории, а её исходный пункт: "критически мыслящая личность" вырабатывает нравственный идеал и активно претворяет его в жизнь, благодаря чему осуществляется прогресс. Но Лавров особо подчёркивал в своих социологических изысканиях важность исследования взаимоотношения личности и общества. "Истинная общественная теория требует не подчинения общественного интереса личному и не поглощения личности обществом, а слития общественных и частных интересов. Общественность становится реализированием личных целей в общественной жизни, но они и не могут быть реализованы в какой-либо другой среде". Личность, ощущая себя самостоятельной, самодостаточной, дистанциированной от общества, воспринимает всё остальное как враждебное себе, чуждое её эгоистическим притязанием. Но личность совершенствуется, развивается, мыслит, и на этом этапе эгоистическое развитие, а точнее - развитие эгоистической личности требует, по Лаврову, расширения личностного пространства. Ей тесно в рамках своей определённости. Этот процесс - многоступенчатая смена различных состояний личности, Лавров называет самоотвержением. "Сначала чужое существо нам дорого как дополнение нашего благосостояния, нашего достоинства; мы готовы принести жертвы для его сохранения, потому что оно нам нужно. Вследствие творческого процесса идеализации, мы признаём, что нам нужно лишь то, что имеет самостоятельное достоинство. Чем существо нам дороже, тем самостоятельное достоинство растёт в глазах наших. Мало-помалу оно подчиняет себе, в нашем сознании, все наши понятия о нашем личном наслаждении. Подчиняясь ему, мы невольно стараемся оправдаться перед собственным достоинством. Тогда творчество развёртывает перед нами идеал самоотвержения". В этом акте эгоистическая личность не считает себя униженной, признав высшим то, что действительно выше её, и это "чужое высшее" подчиняет её волю. Самоуничижение, самоотрицание делается добродетелью, долгом, заслугой. Таким образом, самоотвержение есть желание подчиниться тому, кого мы считаем выше себя, начало, добровольно подчиняющее эгоистическую личность другой (действительной или вымышленной). Это чувство Лавров считает тождественным с любовью, выделяя из этого последнего органическую привязанность. В этом акте ранее обособленная личность выходит из своего эгоистического Я и Я другого человека, расширяя пространство своей духовной ограниченности.

Ясно, что с развитием нашего знания, нашей наблюдательности мы, оставаясь на точке зрения чисто человеческой критики, в большинстве личностей найдём недостатки и слабости, которые не дозволяют нам ставить их выше себя по достоинству. Если они не освящены нашей верой, то за ними останутся случайные превосходства общественного положения, частного развития, лет, семейной связи, которые, как случайные, не могут обуславливать с нашей стороны самоотвержения, поглощения нашего достоинства их достоинством. Самоотвержение делается мгновенной вспышкой восторженной привязанности, временным отсутствием критики личности. Тогда в обыкновенном состоянии нашего духа самоотверженные действия представляются нам как самозабвение, как отсутствие сознания. Чтобы оправдать их перед судом своего достоинства, мы должны будем встать на другую, высшую точку зрения. Но прежде, чем это произойдёт, прежде, чем личность реализует в себе "любовь" как акт самоотвержения (иногда Лавров называет это чувство "прочувствованной солидарностью"), это чувство, связующее личности в группах, уже сыграло свою позитивную роль.

Анализируя соотношение инстинкта борьбы за существование и чувства солидарности на различных этапах развития природных (животных) сообществ и человеческого общества, Лавров подчёркивал большое значение инстинктивной солидарности как оружия в борьбе за существование и за "наслаждение", или - усовершенствование человеческой жизни. Для "наслаждения" человек готов был рисковать своим существованием, готов был и жертвовать им. Для высших наслаждений он был готов отречься от низших. А среди человеческих наслаждений наивысшим, по мнению Лаврова, является прочувствованная солидарность любви. И в борьбе человеческих групп за существование та группа, члены которой были связаны самой прочной привязанностью, наиболее страстно прочувствованной солидарностью, имела значительное преимущество перед группами, где не было никакой связи, и перед теми, которых связывала только привычка и предание. Любовь, связующая личности в группы была исторической силой для поддержания существования.

Справедливость делается необходимым и высшим условием собственного достоинства личности. Причём справедливость человек признаёт как своё начало, как необходимый элемент своего существования, но дополняет его сознанием равноправности эгоизмов других и равной обязанности для каждого уважать чужое достоинство. Открывает же мир справедливости для эгоистической личности любовь как первый этап расширения его ограниченного пространства.

Развитие должно подчиняться закону прогресса, который есть "приближение исторических фактов к реальному или идеальному лучшему, нами сознанному". Сущее имеет для Лаврова ценность относительную, должное же в своём идеале - ценность безусловную. Отношения между сторонами этого противоречия конфликтные, взрывоопасные, но это обуславливается скорее обстоятельствами, чем необходимостью. "Спасение человеческих обществ от застоя именно в том, что в них есть всегда первые. Они мешают другим остановиться на той или другой ступени общественного развития…" Насильственная революция "фактически в историческом процессе оказывается большею частью несравненно более обыкновенным орудием общественного прогресса, чем радикальная реформа в законодательстве мирным путём". Главную причину такого исхода Лавров видит в недостатке "умственного и нравственного развития в господствующих и руководящих личностях и группах", который "и ведёт обыкновенно в подобных случаях к неизбежному кровавому столкновению. Здесь виден тот революционный радикализм, который был присущ Лаврову. Но отнюдь не все его товарищи по науке разделяли такую точку зрения. [3]

1.2. Михайловский Николай Константинович (1842 - 1904)

Теперь перейдём ко второму яркому представителю субъективной школы в российской социологии. Итак, от Лаврова к Михайловскому. Принципиально важным является вопрос продуцирования субъективного метода в теориях обоих мыслителей, соотнесённости субъективизма с идеей прогресса, анализа категориальной основы в доктринах народнических мыслителей.

Михайловский спорил с идеями Спенсера, доказывая, что мы не можем относиться к событиям истории также как к "гипотезе туманных масс", т.е. бесстрастно, поскольку отношения между людьми от отношений человека с природой тем, что целесообразны. Человек, писал Михайловский в книге "Что такое прогресс? ", ставит цели, вырабатывает правила морали, одобряет и порицает явления действительности". Оспаривая марксистские тезисы о прямолинейной заданности законов общественного развития, Михайловский, ссылаясь на аргументы В. Зомбарта, подчёркивал, что воля личности составляет её неотъемлемое свойство и не может быть сведена к социологической необходимости. Михайловский, как и Лавров, конструируя субъективный метод, таким образом, отправлялся от исходного пункта, общего для обоих, - принципа социально-активной, преобразующе-созидательной деятельности личности. Тем не менее, в трактовке источников целеполагающей деятельности у Лаврова и Михайловского наблюдались некоторые различия. Так, Лавров выводил побудительные мотивы и стремления человека к созиданию и преобразования среды из объективной основы заложенных в человеческой сущности потребностей и стремлений. Одни потребности, по мнению Лаврова, коренятся в "психическом и физическом устройстве человека, как нечто неизбежное", другие - в привычках, преданиях, культурных формах. Особенное значение придавал Лавров третьей группе потребностей - потребностей "лучшего, влечения расширению знания, к постановке себе высшей цели, потребностей изменить всё данное извне сообразно своему желанию, своему пониманию, своему нравственному идеалу, влечения перестроить мыслимый мир по требованиям истины, реальный мир - по требованиям справедливости".

В отличие от Лаврова, Михайловский не имел всесторонне разработанной теории, объясняющей причины активности личности; он выводил её, по сути дела, из нравственного самосознания, хотя и не отрицал при этом огромного воздействия на неё социальной среды, "всей социально обстановки". В этом смысле, конечно, Михайловский был большим, чем Лавров, субъективистом.

Этический субъективизм народнических социологов у обоих приобретал форму всеобъемлющей философской конструкции, которая концентрировалась вокруг главного пункта - идеи нравственного суда над жизнью, историей, "естественным ходом" вещей. В своих "Исторических письмах" Лавров говорит, что вся история человечества - лишь прелюдия, приготовление к подлинному бытию человечества.

Личность, наделённая способностью страдать и наслаждаться, не может быть сведена, полагал Михайловский, к функции бездушного винтика. Страдания и наслаждения должны быть введены в формулу прогресса. Идею прогресса Спенсера Михайловский считает неверной потому, что движение цивилизации противоречиво - есть два вида прогресса: прогресс личности и прогресс общества, которые "не всегда совпадают и в сумму цивилизации входят иногда неравномерно". Лишь тогда, заключал Михайловский, когда "возьмём за центр своего исследования мыслящую, чувствующую и желающую личность", то, естественно, признаем прогрессивным только такое движение, которое "увеличивает массу наслаждений этой личности и уменьшает массу её страданий. Как и Лавров, Михайловский смотрел на историю с позиций должного. Нравственный идеал становится у него мерилом ценности истории.

Обращаясь к теме прогресса в русской субъективной социологии, трудно обойти стороной, вопрос о критике Лавровым формулы прогресса Михайловского, поскольку прояснение её характера даёт возможность выявить особенности научной системы Михайловского. Лавров не согласился с её главным теоретическим аргументом, который заключается в том, что условием обретения личностью целостности и самоидентичности является уменьшение общественного разделения труда в социальном организме при увеличении такового между органами личности. По мнению Лаврова, формула прогресса должна быть применима ко всем фазисам истории. Михайловский же отстаивал идею недифференцированного общества (простая кооперация), по сути дела, согласно Лаврову, отстаивал неисторическую точку зрения, поскольку факты простой кооперации (т.е. социально однородного общества) редки в жизни человечества. Кроме того, Лаврову казалось ошибочным мнение Михайловского о том, что условие прогресса заключается в уменьшении разделения труда в обществе, ликвидации специалистов, дифференцированность общественного организма. Лавров считал такой подход Михайловского защитой регресса, поскольку "идеал равенства должен быть достигнут у Михайловского всеми возможными средствами, даже с ограничением успехов знания и техники", которые были достигнуты благодаря специализации.

В связи с этим непременно надо отметить, что под категорией "разделение труда" Михайловский понимал качество социальных отношений, полноту пребывания человека в социуме. Смена органического прогресса социально однородным обществом, по существу, означала снятие социально-исторического отчуждения личности, обретения ею подлинной целостности, гармонического единства её биологической сущности с социальными условиями.

В основании социологических доктрин обоих мыслителей лежал нравственный идеал, идея целостной личности. Именно она, индивидуальность, с производимым из неё нравственным обустроением мира, становилась мерилом сущего. Поскольку действительные тенденции жизни вступали в нравственный конфликт с реальностью, то задача социолога и историка менялась. Учёный должен был исследовать мир не в его реальных тенденциях и противоречиях, а в их будущих формах. Мыслитель был призван исследовать не жизнь, а факторы её улучшающие, отыскать основы человеческого счастья.

Сила для общественных преобразований принадлежит народу, и только он сам может её употребить. Личность противостоит общественным формам только тогда, когда за ней стоит большинство, масса, сплочённая своими потребностями и интересами. Михайловский замечал: один герой ничего не сделает, не совершит в истории, если его не поддержит большинство.

Массовые движения отличает нераздельность индивидуальных и общественных интересов. Личность только тогда способна повести за собой массы, когда хотя бы на словах выражает интересы этой массы, толпы. В этом случае личность выступает как сила действующая, как воплощение сознательного. Массы же, казалось бы, являются образцом бессознательного. Но Михайловский не упрощает проблемы, а пытается затронуть её глубинные пласты: дело не в героях, считает он, а в особенностях настроения, в характере явлений культурной среды в данный момент и в положении масс в данной стране.

Таким образом, Михайловский воспользовался "субъективным методом", предложенным ранее Лавровым; он оснастил его рядом аргументов, дополнений и пояснений. Их основной смысл таков: в естественных науках, прибегающих к объективным методам изучения стихийных материальных явлений, при строгом соблюдении приёмов сбора, описания, классификации и обобщения материала, возможно, получить общепризнанный истинный результат (он его называет "правда-истина"); в обществоведении в силу специфики изучаемых явлений (наличия в самих объектах сознательного и бессознательного элементов, объединяемого людьми в цели их поведения) требуются другие приёмы и методы, и результат получается более сложным ("правда-справедливость"). Эти приёмы и дают нам субъективный метод, который при сознательном и систематическом применении не просто вскрывает причины и необходимость исследуемого процесса, но и оценивает с точки зрения "желательности", "идеала". Михайловский так пояснял эту мысль: "Коренная и ничем неизгладимая разница между отношениями человека к человеку и к остальной природе состоит, прежде всего, в том, что в первом случае мы имеем дело не просто с явлениями, а с явлениями, тяготеющими к известной цели, тогда как во втором цель эта не существует. "Мы не можем общественные явления оценивать иначе как субъективно", то есть через идеал справедливости. Речь идёт о методе понимания идей, чувств, ценностей как важнейшей составляющей социального пространства, о роли "сочувственного опыта", как его называл сам Михайловский. Без интроспекции, сопереживания, субъективного подключения к нему этот мир становится в известной мере "невидимым".

Люди в познании социального мира всегда остаются невольными рабами своей групповой принадлежности, оценивают мир только через эту принадлежность с учётом её интересов. Корреляция групповых установок с общечеловеческим идеалом, который характеризуется признанием, оценкой желательности и нежелательности ряда явлений, путь изучения условий для осуществления желательного и устранения нежелательного, т.е. соотнесения с идеалом "общей справедливости", с которым должен согласиться каждый, в независимости от своей групповой принадлежности. Таким надгрупповым идеалом он считал "равномерное развитие всех сил и способностей человека", достигаемым, по его глубочайшему убеждению, только при особом однородном общественном устройстве "простой кооперации" человеческой деятельности.

Социология для Михайловского представлялась наукой, исследующей желательное в общественной жизни и то, насколько оно возможно, т.е. исследующая общественные отношения с позиции сознательно выбранного общественного идеала.

Индивидуальностью Михайловский обозначает любое онтологическое целое, "вступающее в отношения внешнему миру, как обособленная единица" на любых фазах эволюции материи, но особенно интересуется "живой" и общественной формами движения материи. Он считал, что здесь особенно ярко проявляются две тенденции: первая - усложнение организмов и систем их деятельности, рост различия, дифференциации и взаимной борьбы за существование, и вторая - увеличение относительной самостоятельности индивидуальностей от других, более комплексных, сложных организаций, эволюционной и функциональной частью которых они являются, процессы "борьбы за индивидуальность" и, в итоге, рост их однородности и солидарности.

Главная форма "общественной индивидуальности" (ещё раз хочется подчеркнуть, что это не означает индивидуальность как идейное единство общества, а только один из типов индивидуальности, присущих обществу), по Михайловскому, является личность (более мелких "социальных атомов уже нет в обществе). Наряду с неделимой "человеческой индивидуальностью" в социуме есть и более сложные, делимые "общественные индивидуальности" - различные социальные группы. Все виды "общественной индивидуальности" борются между собой. За долгую историю человечества сложилось два чётких состояния этой борьбы ("простая" и "сложная кооперация"). При "сложной кооперации" есть одна общая закономерность - возрастание неудовлетворения потребностей, когда люди начинают испытывать враждебность общества. В этой ситуации существует два вида протестующего поведения - "вольница" (активная форма протеста) и "подвижники" (люди, которые стремятся уйти от общества, заняться переоценкой, заглушить свои потребности). Оба вида протеста часто переходят друг в друга, так как в их основе лежит общий механизм подражания, как особого состояния группового сознания. При подавлении человеческой индивидуальности практически до нуля в этих условиях неизбежно появление героя, увлекающего обезличенную массу любым актом. Герой шаблонизирует поведение толпы. Толпа характеризуется особым коллективно-психологическим состоянием сознание и подсознания. Масса представляет собой монотонную, однообразную субстанцию, которая стремится к подражанию яркой индивидуальности героя.

Наконец, надо сказать, о том, как старался Михайловский дать такое определение общественному прогрессу, чтобы эта (или эти) формула (или формулы в совокупности) могла служить своеобразным философским камнем для построения "золотого века". "Прогресс есть постепенное приближение к целостности, неделимости, к возможно полному и всестороннему разделению труда между органами и возможно меньшему разделению труда между людьми". Прогресс - это "борьба за индивидуальность". Прогресс - "последовательная смена форм кооперации", или смена трёх этапов "борьбы за индивидуальность" в человеческой истории - объективно-антропоцентрического (исходная "простая кооперация"), эксцентрического ("сложная кооперация") и субъективно-антропоцентрического (вторая разновидность "простой кооперации"). К сожалению, та доля утопизма, которая прослеживается в работах Михайловского, пока подтверждается на практике - справедливое "золотое" общество свободных и равных бывает либо в прошлом, либо в будущем. [5]

1.3. Южаков Сергей Николаевич (1849-1911)

Культура создаёт единство "активными элементами" общества - личностями, которые являются отчасти сами продуктами этой же культуры. По мнению Южакова, существует три вида деятельности личности: самостоятельная, но не согласованная с интересами общества, принудительная деятельность, насильственно согласованная с обществом, и самостоятельная, свободная деятельность, согласуемая с интересами личности и общества. Идеал справедливого общества предполагает максимальное расширение последней сферы.

Вообще-то, Южаков выступает против словосочетания "субъективный метод", предложенного Лавровым и Михайловским, так как считал это обозначением некритичности. При этом он признавал важность соотнесения полученных результатов с нравственным идеалом, с оценкой с позиции "должного". Но никакого особенного метода он в этом не видел. Методы социологии носят объективный характер, но добытые с их помощью результаты должны получать нравственную оценку. На этом основании он заменил название "субъективная школа" на "этико-социологическая школа". Мораль - явление чисто социальное, которое является одновременно и условием, и результатом развития общества.

Полное игнорирование наукой до Конта соотношения между обществом и другими явлениями, полное изолирование общества как предмета вызвало натуральную реакцию, увлечение в противоположную сторону, началось отождествление исторического процесса с другими процессами природы, именно с процессами жизни. Иногда отождествляют его с той формой жизненного процесса, в котором он проявляется в индивидуальном развитии, иногда же с формой развития коллективного. В первом случае является уподобление общества организму и объяснение законами физиологии общественных явлений; во втором случае не различается исторический прогресс от органического, и условия, эффекты, процессы последнего признаются, без всякой критики верными и необходимыми и относительно первого.

Оценка относительной важности явлений на основании нравственного мировоззрения (идеала исследователя) и построение научной теории при помощи того же критерия - вот, по Южакову, отличительная черта, существенный признак субъективного метода. [4]

1.4. Кареев Николай Иванович (1850-1931)

Подобно Южакову, Кареев думает, что вся общественная жизнь состоит из внешних проявлений человека в слове и деле, и в основном всех культурных и социальных отношений, наблюдаемых нами вокруг нас. Процесс социальной эволюции является не простым механическим развитием, а имеет характер процесса психического. Психика человеческих коллективов должна быть так же предметом научного исследования, как и внутренняя, душевная жизнь отдельной человеческой личности, психика интраментальная. На границах психологии и социологии существует своя промежуточная область - социальная психология. Социология, по Карееву, должна заниматься социальными организациями.

Психология занимает именно промежуточное место между изучения мира природы и мира человека, взятого в его духовных и общественных проявлениях, иначе мира человеческой культуры в её прошлом и настоящем. Кареев говорит о значении психологии в особенности для так называемых наук социальных в более тесном смысле, изучающих организацию практических отношений между людьми.

Психология сама по себе изучает весь внутренний мир человеческой личности, которая составляет первичный элемент общества, мир её представлений, чувствований и стремлений. Этот внутренний мир личности создаётся не только под действием на неё со стороны окружающей природы через чувства зрения, слуха, осязания, вкуса, обоняния, но и под влиянием другой среды, в которой живёт каждый отдельный человек, среды общественной, или того, что мы называем культурой. Само существование общих целому народу идей, настроений, стремлений или особенностей национального характера было бы немыслимо, если бы миром каждая индивидуальная психика была замкнутым в себе миром, вне всякого общения с другими такими же замкнутыми в себе мирами. На деле этого нет.

Экономический материализм Кареев тоже объясняет с точки зрения психологии. Производственные отношения сами по себе возможны лишь на почве психического взаимодействия, говорит он. Правда, в данном случае первенствующую роль играют не идеи, а интересы, нужды, потребности, но раз в процессе добывания материальных благ люди вступают между собою в те или другие практические отношения, сами эти отношения создаются не иначе, как путём взаимодействия волевых актов, приводящих людей к тем или другим поступкам и обуславливающих общее направление их поведения.

Относясь к психологической, субъективной традиции, Кареев не мог (как, например, и Южаков) не подвести итог: "решая вопрос об активном воздействии человека или сознательной личности на социальный процесс", русские социологи "стремились, прежде всего, к теоретическому примирению идеи свободы и необходимости". И это, кажется, очень верно. 

ИСТОРИЧЕСКАЯ СОЦИОЛОГИЯ: В. О. КЛЮЧЕВСКИЙ Среди русских интеллектуалов, вызванных к умственной жизни реформой по освобождению крестьян 1861 г., особо выделяется фигура Василия Осиповича Ключевского (1839-1911) - крупнейшего историка, одного из пионеров направления исторической социологии, оказавшей сильное влияние на целое поколение обществоведов России на рубеже двух веков. В. О. Ключевский был сыном бедного священника, семья которого жила в глухой деревне. Впечатления "часто обидной нужды" ранних лет и дальнейшая учеба в Пензенском духовном училище и с 1856 по 1860 гг. в духовной семинарии наложили сильный отпечаток на характер юноши. "Вскормила его провинциальная семинарская школа с ее своеобразной серьезностью схоластического учения, крепкими традициями и тяжелой атмосферой произвола, то ломавшая, а то и закалявшая характеры, но редко оставлявшая их без надлома и ущемления" [1. С. 223]. Однако веяния "великих реформ" проникали и в суровую атмосферу семинарии. Не окончив ее, Ключевский стал в знаменательном 1861 г. студентом историко-филологического факультета Московского университета. За годы учебы прошел испытание авторитетом двух местных профессоров - С. Соловьева и Б. Чичерина, но быстро выработал самостоятельную манеру исследования. Уже ранняя дипломная работа "Сказания иностранцев о Московском государстве" показала профессионалам, что в лице молодого историка необходимо видеть крупную научную силу. Ключевский тонко дифференцировал рассказы 35 иностранцев XV-XVI вв. о различных сторонах жизни России с точки зрения их достоверности, выяснил обстоятельства, при соблюдении которых подобные "мнения" становятся "документом". Его магистерская диссертация (1872 г.) была посвящена роли монастырей в колонизации северо-восточной Руси, причем фактический материал работы был несколько необычным - жития святых из этих районов. Проблемы роли церкви в русском гражданском праве, культуре и социальном порядке волновали его всю дальнейшую жизнь. После защиты он, испытывая затруднения в денежных средствах, преподает курс русской истории сразу в трех учебных заведениях: Александровском военном училище, Московской духовной семинарии и Высших женских курсах известного историка В. И. Герье. С 1879 г. Ключевский начинает преподавание в Московском университете, студенты которого в большинстве своем сочувствовали модным позитивистским веяниям и на первых порах встретили профессора духовной семинарии, к тому же читавшего курс еще и в военном училище, с крайней настороженностью и даже предвзято. Но лед недоверия был быстро сломан, они почувствовали по методологии и содержанию лекций сильного и умного наставника, идеи которого помогут им, когда наступит пора собственной научной работы. Среди них оказались впоследствии известные правоведы, историки и социологи - М. Любавский, А. Кони, П. Милюков, Р. Виппер, А. Кизеветтер и другие. По свидетельству коллег, Ключевский буквально "опустошал другие аудитории", читать лекции с ним в одно время было немыслимо. Одновременно с блестящим преподавательским выступле нием Ключевского начался и его литературный успех. В январской книжке "Русской мысли" за 1880 г. появилось начало его фундаментального исследования "Боярская дума в древней Руси". Через два года вышло отдельное издание, позднее - неоднократные переиздания, и постепенно обнаруживался высокий спрос со стороны благодарных читателей. С этой книги началась социологическая школа в русской историографии, которая сменила "национально-государственную историографию", поставив на место философского идеализма Гегеля чисто "реалистическое миропонимание" Конта, Спенсера, Милля и других позитивистов . Это было время блестящего дебюта и необыкновенного расцвета общественных наук. Ключевский прочно занял свое место в этом процессе. Защита в 1882 г. "Боярской думы..." в качестве докторской диссертации собрала множество людей из научных кругов и широкой публики. Печать свидетельствовала после многочасового диспута: "Мы имеем дело не с восходящим, а уже взошедшим светилом русской науки". Имя Ключевского приобретает широкую известность, которую упрочили серии новых монографий большого научного значения и публичные речи, приуроченные к общенациональным торжествам или юбилейным дням. Так, были весьма известны его две речи о Пушкине (1880, 1887гг.), о преподобном Сергии Радонежском (1892 г.), "о добрых людях древней Руси" (1892 г.) и речь, посвященная памяти императора Александра III (1894 г.). Наряду с относительно небольшими и утонченными очерками о творчестве Д. Фонвизина, Н. Новикова, А. Пушкина и М. Лермонтова, выходивших, как правило, в "Русской мысли", он там же опубликован ряд крупных историко-социологических этюдов: "Происхождение крепостного права в России" (1886 г.), "Состав представительства в земских соборах в древней Руси" (1890- 1892 гг.). Эти работы давали толчки к дальнейшему изучению обширного материала отечественной истории (впрочем, не только отечественной) под новым углом зрения. Ключевский стал признанной главой господствующей в нашей историографии с конца прошлого века "школы историко-социологов". После защиты докторской диссертации окончательно упрочилась его долгая университетская и академическая карьера. Ключевский становится деканом историко-филологического факультета, заменив на этой должности умершего С. Соловьева, почти на десятилетие - помощником ректора, членом и председателем ряда исторических и археологических научных обществ, придав их деятельности невиданный прежде динамизм. Как соредактор массового журнала "Научное слово", оказывает влияние на популяризацию достижений науки начала XX в. В ответ на неоднократные просьбы он решает издать свой знаменитый, постоянно углубляемый курс по русской истории. Его решительно не устраивало то, что уже ходило по рукам. К началу XX в. обнаружилось множество литографированных изданий его курса, которые фиксировали записи студентов на слух и были весьма приблизительными, пестрыми. Ключевский разрешал студентам пользоваться подобными изданиями в качестве учебных, экзаменационных пособий, но протестовал против ссылок на них в научном обиходе. Открещивался он из-за ошибок и от издания (50 экземпляров), сделанного правительственной типографией по распоряжению премьера С. Ю. Витте для узкого пользования в высших сферах. В 1899 г. Ключевский сам издает конспективный образец курса "краткое пособие по русской истории", имевшее шесть последующих изданий. С 1904 г. по 1910 гг. выходят четыре части его классического "Курса русской истории", доводящие дело до' Екатерининской эпохи. Но смерть прервала его работу над пятой частью. Всероссийский авторитет Ключевского, как знатока отечественной истории, как открывателя новых социологических путей ее изучения был в начале века бесспорен и в научных кругах (его дважды избирали членом Российской Академии наук - в 1890 г. по разряду истории и в 1906 г. - изящной словесности), и в мнении широкой общественности, и даже властей. Его приглашают читать лекции великому князю Георгию Александровичу, он член двух важных государственных комиссий по вопросам печати и Государственной Думы. Наконец, он член Государственного Совета от Академии и университетов. Впрочем, от последнего поста Ключевский вскоре отказался из-за нежелания покинуть Москву и ее университет. Вся его жизнь прошла в Москве за книгами, рукописями, корректурой. Его отдыхом были беседы с друзьями и иногда - ужение рыбы - занятие, любимое им с детских лет. В какой же манере работал Ключевский? Был ли он в этом отношении похож на своих современников-социологов, многих из которых - Н. Михайловского, Н. Кареева, В. Хвостова, М. Ковалевского и других хорошо знал лично? И каковы результаты его работы? Уже при жизни его называли "ученый-художник", и действительно в деятельности Ключевского эти разные виды культурной работы счастливо слились. Как ученый (историк и социолог) он внимательно изучал многообразные архивные данные, юридические, бытовые и культурные документы разных эпох, сопоставляя статистические материалы. Полученные факты интересовали его не сами по себе, как бы красочны они ни были. Он помещал их в контекст экономических, политических и социальных причин и следствий, связывал с классовой структурой, народным психологическим складом, демографическими процессами, природной средой. Только комбинация всех этих переменных выявила, на его взгляд, подлинно научное значение фактов. Именно это он считал методологической сутью собственной "исторической социологии", которая интересуется не великими личностями и их знаменитыми фразами, сказанными "для истории", а массами, учреждениями и другими "историческими силами, строящими человеческие общества" [7. Ч. 1. С. 3-4]. Начинать эту исследовательскую работу, по глубокому убеждению Ключевского, методологически целесообразно с истории именно отдельного народа, ибо в ней легче проследить природу и действие сил, строящих ее. Со временем - и это будет торжеством исторической науки - из изучения того, как строилось то или иное отдельное человеческое общежитие может выработаться общая социология, т.е. "наука об общих законах строения человеческих обществ, приложимых независимо от проходящих местных условий [Там же. С. 17]. При этом существует в мировой истории дело совместной работы многих народов, составляющее общекультурные завоевания, их изучение - предмет всеобщей истории культуры как цивилизации. Историческая социология и всеобщая история культуры, как он определял во вступительной лекции, составляют стороны "научного здания социологии". Что же касается ценностей или, как тогда любили выражаться - "идей", то, они, по мысли Ключевского, оставаясь в рамках индивидуального сознания или узкого межиндивидуального общения, обогащают "запас человеческого общежития" не больше, чем обогащают "народное хозяйство игрушечные мельницы, сооружаемые детьми на дождевых потоках". Идеи становятся "исторической силой или фактором", когда овладевают народной массой, превращаясь не только в общие, но и обязательные нравы, обряды, обычаи, традиции, идеологии или когда они овладевают властью, реализуясь в законодательстве, деятельности учреждений и капитала. Только в такой объективизации Ключевский их признавал и изучал. Таким образом, им различались: 1) идеи, носившие характер личного достояния и не получившие широкого общественного звучания; 2) "идеи исторические", ставшие групповым, общественным достоянием. Последние, попадая в исторический процесс, часто не сохраняют свой первоначальный вид, так как при реализации, объективизации требуют целого набора средств, поддерживающих их обязательное признание - общественное мнение, требование юридического постановления или приличия, гнета полицейской силы и т. п. Подобная поддержка невольно искажает замысел их автора. Далее, в подобных идеях, следует различать два типа: идеи, направленные на воспроизводство функционирования строя и в ответ - счастливо поддержанные им и идеи протеста против порядка, усваиваемые обществом нелегально или оппозиционно [Там же. С. 28-32]. Так происходит во всех сферах человеческого творчества. Скажем, великолепный музыкальный мотив, останься он в художественном воображении автора или даже напетый им узкому кругу друзей, остается его личным достоянием, его частным делом. Чтобы мотив стал общественным достоянием, его надо разработать, положить на инструмент или на целый оркестр, повторить в десятке вариаций, разыграть перед публикой, где "маленький восторг каждого слушателя заразит его соседей справа и слева", и из этого взаимного заражения составится коллективное впечатление [7. Ч. 3. С. 373]. Далее к делу пропаганды подключаются: пресса, музыкальные училища и консерватории, институты. И последнее, понравившийся мотив будет унесен домой и помогать обороняться от пошлостей и невзгод ежедневной жизни. Ценность, получившая такое широкое распространение, начинает жить уже самостоятельно от творца. Идеи, добившиеся общественного признания, становятся нравами и нормами политической, законодательной и хозяйственной жизни, в лоне которых окончательно превращаются в долговременную историческую силу. Поэтому главный предмет исторической социологии, по Ключевскому - экономические и политические факты. В этой связи явным недоразумением выглядит попытка неокантианца В. М. Хвостова определить сущность мировоззренческого кредо Ключевского словами: "Идеи имеют первостепенное значение в историческом процессе" и даже доказать методологическую близость его позиции с Г. Риккертом [8. С. 15]. На фактические идеи (ценности) и цели Ключевский смотрел как реалист. Образцом его рассуждений в этой области можно считать интерпретацию новаторской деятельности Петра Великого: "Мы склонны думать, что Петр I и родился с мыслью о реформе, считал ее своим провиденциальным призванием, своим историческим назначением. Между тем у самого Петра не заметно долго такого взгляда на себя. Его не воспитывали в мысли, что ему предстоит править государством никуда негодным, подлежащим полному преобразованию... Он просто делал то, что подсказывала ему минута, не затрудняя себя предварительными соображениями и отдаленными планами, и все, что он делал, он как будто считал своим текущим очередным делом, а не реформой: он и сам не замечал, как этими текущими делами он все изменил вокруг себя, и людей и порядки... Только разве в последнее десятилетие своей 53-летней жизни, когда деятельность его уже достаточно себя показала, у него начинает высказываться сознание, что он сделал кое-что новое и даже очень не мало нового. Но такой взгляд является у него, так сказать, задним числом, как итог сделанного, а не как цель деятельности. Петр стал преобразователем как-то невзначай, как будто нехотя, поневоле. Война привела его и до конца жизни толкала к реформам" [7. Ч. 4. С. 272-273]. А между тем, идеи реформы, обоснование ее необходимости и путей реализации высказывались еще до Петра I рядом политических мыслителей, как отечественных, так и зарубежных (Ю. Крижанич). Но, подчеркивает Ключевский, никакого влияния эти идеи на преобразования Петра I не оказали. Наоборот, их прочитали по-новому только после того как реформа, складывающаяся исторически, силой стихийной закономерности народной жизни, стала фактом, стремясь с помощью этих работ уяснить себе свое новое значение и положение. Что же касается излюбленного идеалистами отвлеченного духа, как творца истории, оценка самого Ключевского была сухой, - это, скорее, "область не науки, а метафизики" [7. Ч. 1. С. 31-32]. "Такой социологический подход к задачам исторического исследования занял постепенно преобладающее положение в научных методах русских историков...", исследующих не только историю России, но и Запада. И чем бы они ни занимались - Итальянским Возрождением (А. Веселовский, Н. Карелин, А. Алексеев), Англией и Францией Нового времени (М. Ковалевский, Н. Кареев, И. Лучницкий, И. Иванов, А. Боровой, А. Вульфиус, Е. Тарле, П. Ардашев и многие другие) они сходились в постановке тем, в формулировке задач, в методах критики и социологическом анализе источников. Вклад этой когорты русских историков, а суммативно это многие десятки крупных и оригинальных монографий, получил мировое признание [9. С 131-133]. Как большинство обществоведов своего времени Ключевский был эволюционистом, поэтому требовал генетического рассмотрения действия и сцепления обозначенных выше переменных. На этом основании популярные тогда теории одного фактора - экономического, демографического, географического, психологического и т. п., он считал неизбежно однобокими. У сторонников этих монистических подходов изображение жизни общества напоминает простой геометрический чертеж. Между тем, даже простая фиксация обратного детерминизма, обилие противоречий, историческая смена решающей силы одного или другого фактора в социокультурном времени и пространстве делают картину невероятно пестрой. Наличие этой пестроты для Ключевского служило доказательством верности рисунка самой действительности под пером того или иного исследователя. Все сочинения Ключевского обильно переполнены иллюстрациями того, что он называл "историческими антиномиями", противоречиями, исключениями из общих правил исторической жизни, произведениями своеобразного местного склада условий. Но все они не были отрицаниями исторической закономерности, а скорее не более сложным проявлением, непредвиденным несовпадением ее требований и целей человека. Объясняя деятельность Ивана IV, Богдана Хмельницкого, Екатерины II и Петра I, он замечает, что результаты их преобразований сплошь и рядом были неожиданными для их творцов, никто из них и не помышлял о подобных эффектах. Напомним, что Гегель называл эту загадочную антиномию человеческой деятельности "хитростью истории", а Вундт "законом гетерогонии целей". Свои методологические приемы Ключевский применил к истории России, полагая, что отдельно взятая национальная история через ее уникальное и особенное неизбежно выведет дисциплинированного исследователя на законы мировой истории. Но как именно? Большинство позитивистов считали, что с помощью сравнительных методов. Любопытной особенностью методологии Ключевского было критическое отношение к популярному в ту пору историко-сравнительному методу. В практике его использования он видел известный догматизм и априористичность того "однородного", что искали за рядами произвольно набираемых факторов. Часто это приводило к обеднению истории и неоправданной модернизации ее, оправданию ныне существующего и симпатичного лично исследователю вопреки фактам. Знаменитый методологический спор неокантианцев с позитивистами о природе идиографического и номотетического знания, оставил его равнодушным. Ключевский был убежден, что любая наука, естественная или социальная, в равной степени номотетична, там где она объясняет, и идиографична, там где она описывает. Все дело в соотношении этих частей в каждой из наук. Скажем, в исторической науке больше идиографического знания, чем в физике, но есть и объяснения. Кстати, в сочинениях, как и в лекциях Ключевского чисто фактическое повествование, элемент рассказа занимал небольшое место, только в качестве иллюстрации. Почти все содержание его курса составляло объяснение, анализ экономических, политико-юридических, социальных процессов народной жизни. Как социолог Ключевский представлял общество "таким же фактом мирового бытия, как и жизнь окружающей нас природы", проводил параллели между процессами социальными и биологическими, говорил об "анатомии", "физиологии" и возрасте "общественных тел", органическом и социальном разделении труда и т.п. [7. Ч. 1. С. 2]. Вслед за многими коллегами он различал статику, "состав и строй" общества, т.е. его структурное строение с особыми элементами и связями между ними ( он их называл "формами") с особыми функциями или "действиями", и динамику, т.е. процессы возникновения, роста, смены, прогресса, упадка и гибели общества. Главным в динамике он считал не рациональный расчет, планы, мотивы, цели, и программы людей, а "стихийную необходимость" человеческих действий. Своему курсу он ставил, по собственным словам, "социологические задачи", из которых центральной задачей считал выяснение исторических сил, с помощью которых "случайные и разнохарактерные людские единицы с мимолетным существованием складываются в стройные и плотные общества, живущие целые века". Таким образом, его социологический подход к истории определялся у него и исследовательской задачей, методологией, точкой зрения и предметом изучения. Именно в таком смысле он определял самого себя: "историк-социолог". Какой же предстала русская история под пером Ключевского, настойчиво следовавшего собственным методологическим принципам? В ее многовековой эволюции он выделил четыре фазы: первая - с VIII по XIII в. - охватывала днепровские районы с большой массой городского населения, вовлеченного в обширную торговлю с соседями; вторая - с XIII до середины XV в. - была средне-волжской, удельно-княжеской и земледельческой, с XV до начала XVII в. - московской, царско-боярской, военно-земледельской, а с XVII до середины XIX в. - всероссийской, имперско-дворянской, с крепостническим строем, земледельческо-фабрично-заводским хозяйством. Хотя территориальный акцент явно обнаруживается, Ключевский не был сторонником географического детерминизма, как иногда ошибочно указывают. Его взгляды на сей предмет были взвешенными и лишенными крайностей. Значение природной силы в истории человечества очень велико, особенно на ранних ступенях развития. Природа "держит в своих руках колыбель каждого народа" [Там же. С. 43]. Позднее влияние остается, но уравновешивается развитием культуры (цивилизации). "Природа нигде и никогда не действует на человечество одинаково, всей совокупностью своих средств и .влияний", они вариабельны и сами зависят от многих обстоятельств. Влияет она и на преобладающие хозяйственные занятия, бытовые и политические устройства и на "народный темперамент" [Там же. С. 11]. Интересно в этой связи его замечание: в ранних отечественных памятниках долгое время не встречалось понятие "русский народ", а только "Русская земля", т.е. понятие с сильной "территориальной привязкой" [Там же. С. 248-250]. Тем не менее специфическая характеристика каждой фазы основывалась им на сочетании географического района, его особенностей (лес, обилие рек и речушек, степь), главных занятий и местожительства населения, жизненных укладов последнего и групповой дифференциации, ее юридического основания, культурного обеспечения и контактов с другими обществами и культурами - западными и восточными. Перекрестную роль России (Запад-Восток) он настойчиво подчеркивал, натыкаясь на многочисленные исторические свидетельства. Россия, по Ключевскому, есть "переходная страна посредница между двумя мирами. Культура неразрывно связала ее с Европой: но природа положила на нее особенности и влияния, которые всегда влекли ее в Азию или в нее влекли Азию" [Там же. С. 46]. "Спасая Европу от татарских ударов, Россия, отмечал он, очутилась в арьергарде Европы, оберегая тыл европейской цивилизации. Но сторожевая служба везде неблагодарна и скоро забывается, особенно когда она исправна: чем бдительнее охрана, тем спокойнее спится охраняемым и тем менее расположены они ценить жертвы своего покоя" [4. Ч. 2. С. 508]. К затянувшемуся спору западников и славянофилов Ключевский не примкнул, считая каждую позицию "простым разделом труда в работе над одним и тем же предметом" [7. Ч. 3. С. 325-326]. Он обратил внимание на роль процессов, общих для всех (или нескольких) фаз русской истории: мобильность (перемещение населения, колонизацию и создание казачества), подавление всех сословий государственной бюрократией и обратный процесс медленного раскрепощения, освобождения от нее . Социологический анализ русской истории позволял Ключевскому выходить на новые темы или нестандартно решать вопросы, о которых уже была большая литература. Так, он поднял относительно мало затронутый русской наукой вопрос о ценности и хозяйственном значении денег, точнее, нашего рубля, о флуктуациях его покупательной способности на протяжении большого временного цикла. И хотя статья была посвящена в первую очередь методологическим технико-историческим процедурам, демонстрируя как по хлебным ценам можно проследить колебания стоимости старого рубля и через него экономическую жизнь в минувшие века, ввиду того, что в ней поднимались и связывались в единое объяснение многие эмпирические данные (таможенные сборы, хлебный оброк, цены на хлеб в разных районах, движение цен в зависимости от неурожая, войн, заграничного спроса на хлеб и т.п.) она имела важное социологическое значение и была необычной для описательной историографии [II]. Сказал он новое слово и в проблеме происхождения крепостного права. Традиционная точка зрения (Б. Чичерин и другие) сводила проблему к действию правительственных указов. Ключевский же в крепостном праве увидел итог долгого эволюционного процесса отношений землевладельцев и землепользователей разных рангов, практики арендных договоров и долговых обязательств. Крестьянство садилось на участок земли, получая обычно у помещика небольшую ссуду и при выходе обязано было вернуть ее и таксу за дом, двор. При неустойке стоимость долгов возвышалась и крестьянин механически прикреплялся к земле. Он конечно мог бежать, что кое-кто и делал (так возникло казачество), но это было опасно. "Крестьянское право выхода замирает само собою без всякой законодательной отмены его, прямой или косвенной" с конца XVI в., - делает вывод Ключевский. Что касается правительства, то оно спохватилось, когда институт крепостного права уже был фактически создан и не считаться с ним было уже нельзя [12. С. 19, 25]. До Ключевского Смутное время представляли фантасмагорией, нагромождением случайных фактов. А он различил новые социальные, классовые силы этой перестройки XII в., с их разными программами, кандидатами на престол и т.п. Перерыв династии Ивана Калиты неизбежно породил гражданский, политический и идейный разлад. Во-первых, популярная политическая философия той поры гласила - государь и государство едины, но "когда династия пресеклась, государство оказалось ничьим, люди растерялись". Некому подчиняться, "стало быть, надо бунтовать" [7. Ч. 3. С 64-65]. Началась повсеместная дезинтеграция властных структур, вера в законности власти в глазах масс была подорвана. Во-вторых, различные слои и классы московского общества выдвинули своих ставленников на верховную власть. В условиях тотального брожения самые подлые, незаконные приемы борьбы считались приемлемыми, тем более, что интересы этих слоев были непримиримыми. Новые же политические идеи - выборности царя народом, конституционного контроля над ним, единства государства и народа казались заморской диковинкой, плохо входили в практику, ибо посягали на привычные традиции. Для народной массы XII в. "выборный царь был такой же несообразностью как выборный отец или выборная мать" [Там же. С. 65]. Вот почему массовые сомнения в народном избрании, как достаточно правомерном источнике верховной власти, не обеспечили авторитет и продолжительность правления ни умному Б. Годунову, ни хитрому В. Шуйскому и ... с необходимостью открыли дорогу самозванству. Выход из смуты был обнаружен в создании центральной власти, соединяющей новое (идея выборности династии) и старое (наличие хоть каких-либо дальних кровно-родственных связей с линией Калиты). Выбранный на престол Земским Собором в 1613 г. Михаил Романов был покладистым и богобоязненным юношей. Ивану Грозному он приходился внучатым племянником. Это удовлетворяло запросы и ожидания массового сознания. Что же касается боярства, городских торговых верхов, администрации и церковных кругов, то они удовлетворялись выбором слабой, на их взгляд, политической фигуры. Так, общий классово-политический, межсословный компромисс возвел на престол династию Романовых. Администрация из всех этих социальных сил вышла из смуты наиболее окрепшей и еще более централизованной. Но господствующей нотой в настроениях народных масс становится недовольство, питаемое новыми взглядами на государя и государство, которые появились в бурях Смутного времени. Народ "утратил ту политическую выносливость, какой удивлялись в нем иноземные наблюдатели XVII в., был уже далеко не прежним безропотным и послушным орудием правительства". XVII век был в нашей истории "временем народных мятежей" [Там же. С. 112; ср. 170, 309]. Ключевский отрицательно относился к мнению славянофилов о том, что наша история якобы не знала борьбы власти с народом, к марксистской трактовке отношений власти и народа только в понятиях эксплуатации и борьбы, отрицания известной солидарности и поддержки. В равной степени он отвергал предположение народников о том, что в нашем прошлом не было места капиталу и связанных с ним специфических явлений народной жизни. Это ставило его в оппозицию к известным общественным течениям и их доктринам. Но были и союзники. Идея классовой подкладки и властных тенденций в историко-социологической интерпретации смуты имела способных продолжателей - С. Платонова, А. Трачевского и других, которые откровенно признавались, что на долю русской исторической науки выпал праздник, когда она "возвысилась до социологической точки зрения" [13. С. 1281 Обычно социологи той поры весьма упрощали картину социальной дифференциации, сводя ее к двум-трем классам и борьбе или сотрудничеству между ними. Ключевский описывал множество расслоений населения, особенно городского, так что социальная структура и стратификация русского общества в его изложении носила сложный, комплексный характер [14. С. 152-199]. Многолетнее изучение Ключевским социально-политического и экономического статусов членов нескольких Московских земских соборов за XVI-XVII вв., социологически убедительно доказало административно-инструментальный характер этих учреждений. Этот анализ (Ключевский его посвятил своему университетскому учителю Б. Чичерину) считается исследованием высокого образца. Ключевский поименно выявил всех избранных в земские соборы, проверил в архивах их происхождение, статус, дальнейшую судьбу и доказал, что русское народное представительство в отличие от западноевропейского не было противовесом централизму и возникло "не для ограничения власти", а для ее укрепления, ибо соборы, эти русские органы самоуправления, были переполнены должностными, административными лицами. Источником полномочий соборного представителя было не поручение, возложенное на него избирателями по личному к нему доверию (это вещь капризная!), а более серьезная вещь - доверие правительства, основанное на общественном и административном положении доверенного лица, в соединении с его властью и ответственностью начальника. Иными словами, это были скорее агенты правительства, чем депутаты народа. Земское представительство возникло у нас из потребностей государства, а не усилий самого общества, явилось по призыву правительства, а не выработалось из жизни народа. "После полуторавекового прерывистого существования земские соборы прекратились, не оказав заметного влияния на дальнейший рост правительственных учреждений" [15]. Теперь рассмотрим иную сторону деятельности Ключевского - Ключевский, как художник. "Златоуст" русской публичной речи А. Кони проницательно заметил: Ключевский "говорил на чудесном русском языке, тайной которого владел в совершенстве" [2]. Его устная и письменная речь свидетельствовали о несомненном литературном таланте, он мастерски изобретал и использовал афоризмы. Упомянем только оценку роли "добрых людей", "альтруистов": "было бы сердце - печали найдутся". Ключевский часто и умело пользовался смысловой антитезой. Вот некоторые примеры из его работы: "государство пухло, а народ хирел"; "в университете... лекций не читали, но студентов секли"; "личная свобода... поддерживалась кнутом"; "взяточничество при Петре достигло размеров небывалых прежде, разве только после", нам нужно знать, чего не успели сделать наши предки... "их недоимки - наши задачи", а опричников он просто называл - "штатные разбойники", "мундирные анархисты". Но не мешал ли его эстетизм научной объективности? Ключевский никогда не терял научного самообладания, которое не позволяло ему плоско морализировать по поводу прошлого. Строй его текстов эпически спокоен. Единственные средства "суда историка", к которым он прибегал - насмешка или сарказм. Но и они органично вплетены в текст, подчиняясь логике изложения, не претендуя на самостоятельное значение. Любовь к своему народу и отечеству, по Ключевскому, включает в себя умение говорить о нем правду. "Надобно быть большим патриотом, чтобы любить самые недостатки родной страны, но вовсе не нужно переставать быть им, чтобы заметить и понять эти недостатки" [6. С. 375]. Он видел светлые и высокие стороны русской жизни, наряду с темными и недостойными. Сливаясь с лучшими свойствами своего народа, Ключевский с беспристрастием настоящего ученого и "скорбью родного и близкого человека" (А. Кони) указывал и на недостатки: слабое развитие и рабскую приниженность личности, на случайность и подавленность общественного мнения, жестокие крайности редкого социального протеста, общую грубость нравов, вероломство и восточную хитрость политических приемов борьбы . Среди исторически воспитанных свойств национального характера Ключевский выявил несколько противоречий: склонность томиться размеренной и самодовольной жизнью, словно это вовсе не жизнь, и противоположное желание - "дразнить счастье, играть в удачу", именно отсюда наше знаменитое "авось", "либо грудь в крестах, либо голова в кустах": удивительная способность русского человека к напряженному, но кратковременному труду и отвращение к труду размеренному и постоянному: легкость преодоления опасностей, препятствий и неумение с тактом и достоинством выдержать успех, склонность скоропалительно "подводить итоги насчет искусства составлять сметы". Ключевский не смотрел на национальный характер (или, по его словам, "народный темперамент"), как на нечто раз и навсегда данное. Он признавал его историческую изменчивость, зависимость как от естественных, так и от социокультурных детерминант, но видел и долго действующие константы, в частности влияние природы. "В борьбе с неожиданными метелями и оттепелями, с непредвиденными августовскими морозами и январской слякотью и вырастающих на них житейских случайностях" русский человек "стал больше осмотрителен, чем предусмотрителен, выучил больше замечать следствие, чем ставить цели"... Это умение и есть то, что мы называем задним умом, которым так крепок русский человек [7. Ч. 1. С. 390-391]. "Наши песни, пейзажи, живопись... - спрашивал Ключевский, - "какие чувства они оставляют? Веселые или печальные? Ни то, ни другое: грусть!" По Ключевскому, это национально русское, народное настроение. И на Западе это чувство знают, но оно там спорадическое явление личной жизни (сплин, хандра), на Востоке к этому чувству "примешивается вялая, безнадежная опущенность мысли", и из этой смеси образуется грубый психологический состав, называемый фатализмом. "Народу, которому пришлось стоять между безнадежным Востоком и самоуверенным Западом, досталось на долю вырабатывать настроение, проникнутое надеждой но без самоуверенности, а только с верой" 16. С. 135-136]. Eго смиренный рефрен "...да будет воля Твоя". По мнению Ключевского, поэзия М. Ю. Лермонтова в последние годы его жизни близко подошла к этому национально-религиозному настроению грусти. Интересно, что В. Розанов позднее повторил эту же мысль, считая, что со временем из Лермонтова мог вырасти поэт сильного религиозного чувства. В силу личного воспитания и, может быть, впечатлений детства, о недостатках ранних, допетровских периодов Ключевский говорит с юмором, добродушной шуткой, а о более поздних - с едким злом, сарказмом. Так, дворянское общество и культуру XVIII в. историк-разночинец считал "уродливыми", в них тон задавали люди "случайные, как минутные дождевые пузыри": "Говорят, культура сближает людей, уравнивает общество. У нас было не совсем так... Все усилившееся общение с Западной Европой приносило нам идеи, нравы, знания, много культуры, но этот приток скользил по верхушкам общества, осаждаясь на дно частичными реформами, более или менее осторожными и бесплодными. Просвещение стало монополией господ, до которой не могло без опасности для государства дотрагиваться простолюдье..." [7. Ч. 3. С. 5-8] Ключевский, как никто другой из русских историков, обращал самое пристальное внимание на язык, считая его вечным историческим памятником, вот почему он любовно вслушивался в русские напевы, поговорки, старинные названия. Своим стилем, красиво смешивая подборы старых и новых слов, он наглядно показывал единство русской жизни и ее культурного пространства. Когда Ключевский погружался в чтение многочисленных древних документов, его внутреннее художественное чутье помогали ему вживаться в другую эпоху, проникнуться ее чувствами, настроениями и миросозерцанием. В эти минуты он как бы жил и беседовал с людьми прошлого, сопереживал их опыт, был рядом с ними. Таинственным искусством "понимания" он владел в совершенстве, вот почему, начиная говорить и думать на языке прошлого, он в нужный момент, как бы спохватившись, иронично напоминал о наших днях. Это всегда производило сильнейший эффект на читателя и слушателя. Современникам Ключевского казалось, что они воспринимают человека других столетий, что он пересказывает им свои живые впечатления о Калите, Иване Грозном, Алексее Михайловиче "Тишайшем", Петре I, Екатерине II и других персонажах отечественной истории. Одна русская художница после его лекции о Древнем Новгороде поражение заметила: "Можно подумать, что он только что вернулся оттуда!" Кстати, Ключевский долгое время преподавал в Школе живописи, ваяния и зодчества даже после прекращения профессорских обязанностей в университете. Ему нравилось общение с молодыми художниками, чувствовать себя "художником среди художников". В несколько измененном курсе лекций для художников Ключевский обращает пристальное внимание на подробное описание бытовой обстановки прошлого, старого русского костюма, обычаев, поверий и поговорок. Рассказы иллюстрирует демонстрацией портретов, фотографий и старинных рисунков. По многочисленным свидетельствам иностранных посетителей России XVI-XVII вв. (Флетчера, Олеария, Петрея, Вебера и других), работы которых Ключевский очень внимательно исследовал, бытовая сторона русской жизни поражала их воображение. Возьмем, к примеру, макияж: русские женщины красили не только лицо, но и тело, руки, глаза разными красками, на толстый слой белил (они всегда входили в число вещей необходимых для приданого) наносились красные, синие и темные тона, черные ресницы белились, светлые затемнялись. На этой маске сияли огромные черные глаза, русские женщины владели секретами окрашивания белков глаз (якобы состав был из металлической сажи, водки и розовой воды). Мало того, они чернили даже зубы. Головной убор сильно стягивал лоб, так что возможности закрыть огромные глаза не было. Иногда накладывали мушки в виде различных фигур: домов, карет, деревьев и т. п. Воображение какого художника не захватит эта "живопись" русского терема. Молодые русские художники учились художественному восприятию исторической действительности и точному знанию этнографических, археологических и культурологических деталей отечественного прошлого. Как демократ и эволюционист Ключевский верил в то, что Россия рано или поздно перейдет в период "правового государства" и либеральных свобод, ибо многовековое дворянское правление, по его убеждению, находится уже в глубочайшем кризисе, а самовластие как политический принцип не обеспечивался признанием со стороны "гражданской совести". Ключевский открыто выступал против воинствующего национализма и антисемитизма, все более склоняясь к либеральной оппозиции самодержавию. Однако на вопрос: "как скоро наступит желанное время, он давал, по многочисленным свидетельствам, уклончивый, даже пессимистический ответ [17. С. 170]. Но это был ответ, по воспоминаниям П. Милюкова, "очень умного и проницательного человека, а... не брюзжание старика" [2. С. 217]. Ключевский не доверял политическому номинализму, близоруким политическим программам, партийным расчетам. Его лично завораживала медленная, но верная работа "стихийной необходимости". Смертельно больной, после неудачной операции, он взялся за статью в честь 50-летия отмены крепостного права. Символично, это был одновременно юбилей его вхождения в стены Московского университета, в честь которого он столь плодотворно трудился. Историко-социологическая концепция Ключевского имела в дальнейшем как сторонников, так и критиков, резоны и предпочтения тех и других были временами вполне законными. Иногда жаловались на отсутствие у Ключевского и "цельного общественного мировоззрения" (П. Милюков), а иногда - на отсутствие связного изложения этого мировоззрения в едином общем томе и трудности его восстановления по обширному эмпирическому материалу, где это мировоззрение обнаруживается в отдельных умозаключениях (С. Голубцов). То писали о его своеобразном одиночестве среди всех главных течений русской общественной мысли (А. Пресняков), то - об основании им нового направления в ней (А. Лаппо-Данилевский), то оценивали как идеалиста (В. Хвостов, А. Пресняков), то как исследователя, преувеличивающего роль материального географического фактора (И. Лиоринцевич) и т. п. Вероятно, в этих оценочных несогласованиях частично лежат особенности многогранной и творчески мощной фигуры самого Ключевского, а частично - личные пристрастия его интерпретаторов [1; 2; 3; 8; 16; 17; 18; 19]. И все же следует согласиться с мнением благодарных современников: духовное наследие Ключевского есть "замечательный памятник нашего национального самосознания". После Октябрьской революции коммунистическое правительство объявило печатание и продажу трудов Ключевского монополией нового государства, печатание частным издательствам было категорически запрещено "под страхом ответственности перед законом страны". Но этой монополией власть распорядилась весьма своеобразно - дореволюционный поток изданий Ключевского постепенно превратился в хилый ручеек и вскоре вообще засох под палящим солнцем единственного "подлинного научного понимания истории". И только после смерти "корифея всех наук" начался новый выпуск его сочинений.

ГЕНЕТИЧЕСКАЯ СОЦИОЛОГИЯ И ТЕОРИЯ ПРОГРЕССА ПО КОВАЛЕВСКОМУ

С использованием сравнительно-исторического метода тесно связано развитие так называемой генетическойсоциологии Ковалевского, по существу его теории эволюционного развития. "Генетической социологией, - писал он, - называют ту часть науки об обществе, его организации и поступательном ходе, которая занимается вопросом о происхождении общественной жизни и общественных институтов, каковы; семья, собственность, религия, государство, нравственность и право, входящие на первых порах в состав одного и того же понятия дозволенных действий в противоположность действиям недозволенным" [1997. Вып. 2. С. 361]. Российский социолог говорит об особом интересе к проблеме происхождения и развития общественных институтов в России, поскольку в стране накоплен чрезвычайно богатый этнографический материал для изучения этого вопроса.  Генетическая социология призвана выявлять стадии социальной эволюции и законы, лежащие в ее основе. На этом базируется обращение Ковалевского к теории прогресса. Она всегда составляла "ядро" всей его социологии (равно как и позитивизма в целом). Сущность социальногопрогресса он усматривал в развитии солидарности как универсального средства сближения классов, социальных групп, народов, государств. Задача социологии, по мнению ученого, состоит в анализе солидарности, ее сущности, форм и видов. Наряду с объективными процессами укрепления солидарности существуют и субъективные процессы усиления чувства солидарности, которые проходят три ступени: сознание родового единства, патриотизм, космополитизм. Результирующей роста социальной солидарности выступает у ученого расширение равенства и свободы личности.  Делая акцент на солидарности, российский социолог негативно относился к революции как источнику прогресса. Он считал революцию патологией, для прогресса чем-то случайным, не вытекающим из его природы и потребностей, своеобразным "искусственным перерывом". Если правительство идет по пути продуманных реформ, страна вполне может обойтись без революции, что для неё всегда к лучшему.  Рассматривая в рамках генетической социологии социальную эволюцию, Ковалевский исследовал ее этапы и фазы, начиная с древнейших. При этом он сам был непосредственным участником полевых исследований обычаев и нравов народов Кавказа. Занимая должность профессора Московского университета, ученый три года подряд летом ездил туда с этнографическими экспедициями; полученный материал был им прекрасно описан и использован в работе "Генетическая социология как учение об исходных моментах в развитии семьи, рода, собственности, политической власти и психической деятельности" (1910).  Ковалевский анализировал в рамках историко-сравнительного исследования основные организаций и институты эволюции, где первым значился род, затем - семья и, наконец, община. Он выделял три вида общины: родовую, семейную, сельскую. В отличие от многих российских социологов, Ковалевский рассматривал общину как исторически обреченную социальную форму жизни. Но он не считал нужной ее насильственную ломку, тем более что в ней он видел образец социальной солидарности.  На смену сельской общине приходит следующий этан социальной эволюции - феодальная организация общественной жизни, которая заменяется капитализмом. Рассматривая социальную эволюцию сквозь призму ее основных этапов, социолог обращался к анализу изменений во всех основных подсистемах общественной жизни - экономической, политико-правовой, Нравственно-духовной. Он доказывал, что каждой стадии экономической эволюции соответствует определенная политическая форма и связанное с ней нравственное регулирование. Например, родовой стадии экономической эволюции соответствует племенное княжество, феодальной - сословная монархия и характерные для них нормы морали.

ТЕОРИЯ ФАКТОРОВ КОВАЛЕВСКОГО

С анализом эволюционных процессов общества тесно связанной оказалась проблемафакторов, влияющих на них. Она вообще была традиционной для российскойсоциологии. Суть проблемы формулируется следующим образом: существует ли один, главный фактор, определяющий социальные процессы, их ход, структуру, трансформации или речь должна идти о целом ряде причин (факторов), их обусловливающих. Ковалевский в своих работах делал акцент на втором подходе и тем самым обосновывал принцип плюралистическойсоциальной причинности.  Он полемизировал с представителями ряда течений и направлений российской социальной мысли, отстаивавшими монистический подход и подчеркивавшими определяющую роль в общественной жизни какого-либо одного фактора. Это были в первую очередь сторонники географического направления, органицизма, экономического материализма. Так, рассматривая экономический материализм, Ковалевский писал, что его представители не стремятся вскрывать зависимость экономического развития, производства, техники от процессов умственных, нравственных, религиозных. Он выступал против того, чтобы все задачи социологии сводить к решению "уравнения с одним неизвестным", т.е. искать один определяющий фактор. В этой связи представляет интерес следующее сто суждение: "... говорить о факторе, т.е. о центральном факте, увлекающем за собой все остальные, для меня то же, что говорить о тех каплях речной воды, которые своим движением обусловливают преимущественно ее течение" [Ковалевский. Соч. 1997. Т. 1. С. 22-23].  Вместе с тем, все это не означает, что сам социолог не стремился видеть среди факторовсоциального развития более значимые и менее значимые. Одним из наиболее важных факторов, влияющих на социальный прогресс, для него всегда выступал демографический, позволявший обнаруживать зависимость между ростом народонаселения и формами экономической жизни. Рассматриваемый фактор он, с целью его глубокого анализа, изолировал, выделял из других, но, что называется, "не зацикливался" на нем, а выстраивал целую цепь других, касающихся различных экономических, социальных, политических, духовных, нравственных процессов. Эта цепь в одном из вариантов выглядела так: рост населения - плотность населения - формы производства распределение и порядок влечения - социальный порядок и т.д. В обозначенном подходе и состоял смысл плюралистической модели Ковалевского.  Методология многофакторного анализа того или иного эволюционного процесса строилась российским социологом по следующей схеме: 1) определялся ведущий фактор (главная причина) эволюции анализируемого объекта; 2) для обоснования этого определяющего значения использовались различные методы (сравнительно-исторический, статистический, этнографический и другие); 3) выявлялись иные факторы, влиявшие на эволюционный процесс; 4) устанавливалась иерархия этих факторов. Отсюда, считал ученый, нужны в первую очередь не схемы, а монографические, всеобъемлющие, широкие исследования тех или иных эволюционных процессов.  Идея плюрализма в социологии была не новой. Она формулировалась еще О. Контом и Г. Спенсером. Но у Ковалевского эта идея получила наиболее полное воплощение. Он не только утверждал, что социологическое исследование социальных процессов требует учитывать множество факторов и связей между ними, но и последовательно реализовывал этот принцип в своих работах.  Значение социологического творчества Ковалевского нельзя недооценивать. Он выступил против субъективизма в социологии, обращая внимание на необходимость открывать объективные законы и тенденции социального развития, исследовать причины совершенствования общества, его устойчивости в разные эпохи. Как никто другой, он доказал наличие тесной связи между социологией и историей. В глазах современников Ковалевский был социологом среди историков и историком среди социологов. У него учились и считали себя сами его учениками многие видные и даже выдающиеся впоследствии социологи и экономисты: П.А. Сорокин, Н.Д.Кондратьев, К.М. Тахтарев. Несмотря на то, что долгие годы Ковалевский жил и творил за пределами России, он всегда оставался российским социологом, стремившимся, с одной стороны, придать отечественной науке европейские формы, с другой - развивать в ней многочисленные направления исследований, касающиеся чисто национальной проблематики. Вместе с тем до конца жизни он оставался верным принципам позитивистского эволюционизма и теории многофакторного развития общества.

«Легальный марксизм» "Легальный марксизм", идейно-политическое течение части передовой российской буржуазии, пытавшейся использовать для обоснования развития капитализма в России отдельные положения экономического учения Маркса; возникло в 90-х гг. 19 в. В. И. Ленин охарактеризовал это течение как "отражение марксизма в буржуазной литературе". Главные представители "Л. м." П. Б. Струве, С. Н. Булгаков, М. И. Туган-Барановский, Н. А. Бердяев выступали в легальной прессе (отсюда название), издавали журнал "Новое слово", "Начало", "Жизнь". Наиболее ярким выражением идейной направленности "Л. м." в начальный период его существования явилась книга Струве "Критические заметки к вопросу об экономическом развитии России" (1894). "Легальным марксистам" была чужда идея пролетарского социализма, но их вполне устраивало, что марксизм обосновывал прогрессивность капитализма по сравнению с феодализмом, доказывал закономерный характер смены феодализма капиталистической общественно-экономической формацией. Подвергая критике народников как защитников мелкого производства, Струве в то же время восхвалял капитализм, усматривая в нём высшую ступень развития общества, призывал "признать нашу некультурность и пойти на выучку к капитализму", замалчивал его классовые противоречия. Он пытался "подправить" учение Маркса о государстве, подменить марксистскую теорию революционного ниспровержения капитализма либеральной теорией реформирования буржуазного общества. "Это были буржуазные демократы, для которых разрыв с народничеством означал переход от мещанского (или крестьянского) социализма не к пролетарскому социализму,... а к буржуазному либерализму" (Ленин В. И., Полн. собр. соч., 5 изд., т. 16, с. 96). Отрицая социализм как науку, "Л. м." выступал против философских основ марксизма. Струве, Булгаков подменяли исторический материализм "экономическим материализмом", который сводили к прямой зависимости между прогрессом социальным и прогрессом экономическим. Лидеры "Л. м." как теоретики формировались под воздействием различных буржуазных школ и течений, а также бернштейнианства. Связь с ним ярко выявилась в 1899, когда Струве в своей итоговой статьей "Марксова теория социального развития" попытался придать ревизионизму "гносеологическое" обоснование, одновременно отстаивая свой приоритет в ревизии отд. положений марксизма. Противоречивый в теоретическом отношении, "Л. м." в то же время четко выражал стремление буржуазных теоретиков "... взять из марксизма все, что приемлемо для либеральной буржуазии... и отбросить "только" живую душу марксизма, "только" его революционность" (там же, т. 26, с. 227). Будучи противниками революционного марксизма, Струве и его сторонники в то же время выступали, хотя и нерешительно, против самодержавия, за буржуазно-демократические свободы, критиковали народничество. Поэтому революционные марксисты пошли на временный союз с "легальными марксистами", который был использован для совместной борьбы с общим противником — народнической идеологией — основным препятствием на пути распространения марксизма в России. В 1895 был издан сборник статей "Материалы к характеристике нашего хозяйственного развития", в котором приняли участие социал-демократы и "легальные марксисты". В сборнике была помещена статья Ленина "Экономическое содержание народничества и критика его в книге г. Струве", в основу которой положен его реферат "Отражение марксизма в буржуазной литературе", прочитанный в кружке петербургских марксистов в 1894. В статье Ленин вёл борьбу и против народников и против либерально-буржуазных фальсификаторов марксизма, подверг критике буржуазный объективизм "легальных марксистов", открыто защищавших капитализм, отстоял и развил принцип партийности марксистской философии. Доступ революционных марксистов в легальные журналы полностью оправдал временный союз с "Л. м.". "Благодаря этому союзу была достигнута поразительно быстрая победа над народничеством и громадное распространение вширь идей марксизма (хотя и в вульгаризированном виде)" (там же, т. 6, с. 16). Завершив разгром народничества, Ленин нанёс решительный удар "Л. м.". В ряде статей он показал его эволюцию: начав как временные попутчики социал-демократов, "легальные марксисты" в период напряжённой борьбы революционных марксистов с "экономистами" окончательно перешли на позиции буржуазного либерализма. Критика Лениным "Л. м." явилась началом целой исторической полосы в борьбе революционных марксистов против международного ревизионизма. Ко времени выхода "Искры" (декабрь 1900) "Л. м." как идейное течение перестал существовать. В дальнейшем бывшие лидеры "Л. м." (Струве, Туган-Барановский и др.) стали врагами большевизма, составив ядро буржуазной кадетской партии. После Октябрьской революции 1917 они входили в состав контрреволюционных белогвардейских "правительств", а в эмиграции вели активную антисоветскую деятельность.