3.8 Ресоциализация

Первичные акты смыслогенеза и развитие на их основе партиципационных режимов самым непосредственным образом связаны с «переустановлением» социальных связей в популяции. Первое, что здесь важно пояснить в связи с общей формулой смыслогенеза – это то, что устанавливаемые заново социальные связи возникали как результат процесса расширения круга адресатов партиципации. Антропоиды как бы заново узнавали друг друга, постигая «ближнего своего» в новом иноприродном (или скажем осторожнее, не совсем природном качестве). Роль медиатора здесь выполняли, первичные артефакты, экзистенциально не отделимые от самого процесса их изготовления, который сам по себе был мощным социализующим фактором, и первичные семантемы пра-языка. Последние, будучи инокачественны по отношению к животной сигнальности, продуцировали социализующий контакт посредством обмена смыслами, а не сигналами. Причём, именно смыслами во всей полноте их экзистенциального содержания, а не просто «информацией» (ох, уж эта «информация»!) и даже не просто семантическими комплексами, хотя и последнее – уже нечто гораздо большее, чем природная сигнальность. Психическое разнообразие составляющих популяцию антропоидов, в природе вызывающее лишь отклонения от стандартности инстинктивного поведения, в ситуации обмена смыслами оказывается, наоборот, продуктивным фактором рекомбинации элементов поведенческих программ и выстраивания их рекомбинированных прото-культурных версий. Иными словами, когда в результате смыслогенеза наряду с животной сигнальностью (которая, разумеется, остаётся главной формой коммуникации) возникают первые семантемы, начинает включаться не востребованный до того потенциал индивидуальных (прото-субъектных) психо-сенсорных, рецептивных и поведенческих различий между членами популяции. Семантический комплекс, пережитый одним индивидуумом в ходе смыслогенетической ситуации, транслируясь вовне, воспринимается уже в иной смысловой модальности. Отсюда берёт начало не только, ставшая общим местом, семантическая поливалентность мифологического мышления с почти беспредельной широтой смысловых интерпретаций, но и первичные усилия культуры по ограничению этой широты. Конкретизующие ограничения широты субстанционального смысла достигались путём его модальных версификаций. На уровне языка – это возникновение синтаксиса и грамматики, а на общекультурном уровне – первые проторитуальные правила: табу и нормы, регламентирующие хаотический разброс семантических версий первосмыслов. Таким образом, реконструкция ритуала становится экзистенциально необходимой программой, выстраивающей новую, надприродную социальность и, методом проб и жестоких ошибок, пытающейся культурными средствами «исправить» описанные выше демографические трансформации. До ашельской эпохи, когда в результате очередного когнитивного прорыва, сделанного, заметим, уже другим биологическим видом (H. Erectus), появились ментальные предпосылки для возникновения прото-традиционного поведения и сам принцип копирования (воспроизводства) образца, вышеописанные смыслогенетические регулятивные механизмы были локальны, неустойчивы и не гарантировали надёжного «терапевтического» эффекта. Оттого, болезнь антропогенеза для многих, точнее, для подавляющего большинства его участников имела летальный исход.

Их принято называть тупиковыми ветвями развития. С этим, можно было бы согласиться, если не принимать во внимание тот печальный факт, что все без исключения ветви эволюции, рано или поздно обнаруживают свою тупиковость и сходят со сцены, ибо потенциал внутренних трансформаций всегда оказывается в какой-то момент недостаточен для адекватного ответа на системно-эволюционные вызовы

Только в русле проторитуальных форм возможно было перейти к искусственным, или точнее, не вполне природным формам регулирования внутренней жизни популяции (а не только её численности). При этом смыслогенетический принцип экспликации универсального дуализма самым непосредственным образом выводил на первый план фактор асимметрии. Разбланансировка коитальных режимов между мужскими и женскими особями⁴¹ дала толчок к тому, что потом развилось в то, что позднее стало пониматься как индивидуальная любовь Т.е. означенный дисбаланс вынуждал первобытных людей искать и находить способы гармонизации на индивидуальном уровне, что в высшей степени способствовало пробуждению субъектной самости. Но самость эта – отнюдь не аналог животной спонтанности в рамках инстинкта. Здесь культура устанавливает свои собственные рамки и правила, что, в конце концов, оформляется в сложнейшую систему сексуальных табу и ритуализованных норм, регламентирующих брачно-сексуальные отношения в донеолитическом обществе.

Трансформация половых отношений, превращающихся в ходе этого процесса в гендерные, и вызванных, как уже отмечалось, не только морфофизиологическими, но и эколого-демографическими причинами, также протекало в логике смыслогенетической конвертации. Опираясь на природный фундамент, палеосознание, столкнувшись с «выплеснувшимся» в сферу культурного осмысления дуализмом, стало выстраивать основы дуальной организации, истоки которой, как полагают, восходят ещё к олдувайской эпохе. Окончательное же её складывание оформилось, вероятно, к концу эпохи мустье. И не позже верхнего палеолита она облекается в традиционализованные фратриально-родовые формы.

Дуальная организация – это не просто копирование биологического образца, и продолжение инстинкта, как это может показаться на первый взгляд. Это именно его инобытие. (Достаточно сравнить контекст моногамных отношений у животных и у людей) Бинарный принцип здесь о-смысляется, ритуализуется и обретает черты социокультурной нормы. «Будучи первой упорядоченной формой общества, дуальная организация оказала глубочайшее влияние на мировоззрение человечества. В дуальной организации первобытный человек нашёл готовый трафарет, которым он пользовался при классификации внешнего мира. …Первым и, видимо, древнейшим из известных нам мифов, был миф о введении дуальной организации».⁴²

Ресоциализация, достигнутая на основе ритуальной сакрализации бинарного принципа (данного не только в модусе дуальной организации), стала фактором остановки, или, по крайней мере, существенного замедления биологической эволюции человека, выведенного из-под воздействия популяционных волн. Теперь «последние штрихи» морофизиологической эволюции (хотя можно ли называть эти подвидовые различия в собственном смысле эволюционными?) наносились в контексте социокультурной динамики и макродемографических процессов.

Развитие смыслогенетических процессов, казалось, расчищало дорогу назад в природу, но на самом же деле, расширяло пространство культуры. Число адресатов партиципации неуклонно расширялось количественно и качественно, и в результате локальные очаги культурных смыслов стали организовываться в структуры. Т.е. возврат в природность как стихийное средство от болезни антропогенеза, оборачивался культурогенезом, а сама природа представала теперь в новом, семантически преображённом качестве. Это была природа, данная не в самотождественных кодах видового инстинкта, а в виде набора культурных смыслов. Адресами партиципации становились не только артефакты, но и всё более широкий класс природных реалий, попадающих во поле смыслогенеза. Реалий, не просто вовлечённых и инстинктивные действия, а о-смысленных и семантически поименованных, т.е. превратившихся, тем самым, в феномены культуры. Так достигая определённого уровня, реконструкции ритуала, посредством коллективной партиципации, порождает такие явление как тотемизм и т.п.

Одним из ярких примеров устойчивости партиципационных привязок является фетишизм, который возникает на основе закрепления партиципационной связи психики с определённому классом адресатов. Формируются устойчивые психические матрицы, восходящие к «доисторическому импринтингу» коллективного сознания. (Об этом подробнее в гл. 5) Фокус в том, что в ходе развития культуры, эти матрицы модифицируются: в первоначальную структурную конфигурацию «вкладывается» иная семантика, подчас весьма далеко отстоящая от первоначальной – «родной». В общем случае, опосредующая семантика легитимизуется культурой и закрепляется в традиции, а удаление от первоначального архаического единства структуры и семантики происходит пошагово: медленно и незаметно. Фетишизм как психическая патология – это нелегитимное для действующей культурной традиции выскакивание из глубин культурной памяти психических матриц опосредованных неадекватной (девиантной) семантикой. Это своего рода «послания» архаического сознания, направляемые через голову господствующих культурных традиций, но вынужденно использующие, за неимением утраченной «настоящей», присущую им семантику. Отсюда парадоксальная партиципационная привязанность фетишистов к различного рода замещениям. Причины этого явления кроются в области скорее медицинской, чем культурологической. Впрочем, тема фетишизма, явно обделена вниманием психоаналитиков.

Всё это, однако, стало возможным лишь в ходе ашельской революции, когда начал вырабатываться механизм традиции – инобытия инстинкта в культуре, который, в свою очередь, был вызван к жизни стремлением к закреплению положительного опыта партиципационного переживания на путях воспроизводства образца, т.е многократного воспроизведения партиципационной ситуации. А это само по себе явилось и сильнейшим стимулом социализации, и фактором развития проторитуальных практик. Причём, здесь как раз можно говорить о минимальном зазоре между прямой и обратной связью: внешней операционной «оболочкой» ритуально-магическими действиями и их партиципационным эффектом (см. выше). Тем не менее, можно выделить, по крайней мере, два культурногенетических фактора, неуклонно расширяющих этот зазор и не позволяющих остановить и законсервировать культурогенез на его первичной синкретической стадии. Первый – вмешательство в ситуацию имманентных свойств адресата партиципации: прафеномена, превращающегося в «объект», т. е. обнаруживающего свою объективность. Возможность понимания объектных (объективных) свойств предмета неразрывно связана со способностью к надситуативной активности, которая здесь делает существенный шаг в своём развитии. Развивается когнитивная техника экстраполирования партиципационного переживания предмета, в том или ином его модусе, за пределы конкретной единичной ситуации, т.е. представления об этом модусе (наборе свойств) вне их актуально переживаемого присутствия. Здесь – исток апперцепции объектности прафеномена и объективности его эмпирических свойств. В олдувае это лишь намечалось, но в ашельскую эпоху проявилось в значительно большей мере, что открыло возможность построения таких когнитивных структур как целеполагание, образное представление о результате каких-либо действий вообще и, в частности, соединения и взаимодействии изначально разъятых реалий (например, орудия и предмета его приложения). Только с этого времени можно говорить не только об изготовлении орудий как орудий, (что никоим образом, впрочем, не выводит их за пределы ритуальной функции!) но и о началах тех целенаправленных практик, которые обычно связывают с первобытным производством и надприродными способами жизнеобеспечения вообще. При этом печать развивающейся ритуальности лежала на всём что попадало в зону партиципационного переживания и, соответственно, культурного о-смысления. Ритуализация постепенно охватывала не только собственно культурные практики, но и естественные – прием пищи, охота, половые отношения и др., что в конечном итоге это привело к установлению тотальности ритуала. Но и в олдувае, и в ашельскую эпоху до этого ещё очень далеко.

Второй момент связан с тем, что копирование образца – первый шаг к дисинкретизации времени (дискретизации) и пространства, первичный акт «рефлексии» прошлого. Копирование образца – своеобразное хроноборчество, т.е стремление вернуть нераздельность времени и пространства. Но парадоксальным образом именно эти устремления и приводит к их десинкретизации, ибо чтобы смысловым образом воспрепятствовать рассогласованию пространственно-временного континуума, надо его сперва смысловым-же образом пережить и зафиксировать. И вот здесь-то нарождающаяся культура и уготовила раннему сознанию одну из самых коварных своих ловушек. Выходя из партиципационной погруженности в, казалось бы, вновь обретённую пространственно-временную нераздельность, сознание всякий раз обнаруживает, что зазор между ними увеличивается. А это, в свою очередь понуждает искать адресаты партиципации на более дальнем экзистенциальном расстоянии. Perpetuum mobile культурогенеза набирает обороты.

«Физической» предпосылкой возникновения культурного времени является выпадение из природных ритмов с их естественными регуляциями. До концепции времени ещё далеко, но ощущение, сбоев в ритмическом протекании природной процессуальности чрезвычайно важны сами по себе, поскольку именно они и являются причиной разнообразных психических дисфункций. Поэтому, в палеолите одним из магистральных направлений культурогенеза оказывается процесс перенастройки ритмических структур: появляются разного рода «календарные метки» зарубки и т. п. , как первичные следы заново устанавливаемых темпорально-ритмических регулятивов, структурирующих уже не природно-виталистические процессы, а психизм, погружённый в природно-протокультурный синкрезис. Но культурно время – есть время социальное, и его структурирование есть один из аспектов (причём, системообразующих) выстраивания надприродной системы социальных отношений

Кроме того, из раннего смыслогенеза берёт начало ещё одна важнейшая линия. Любое действие имеет ритуально-магическую и операционную компоненту. На основе последней развивается операционный и психологический автоматизм. Поскольку цель всякого действия – достижение партиципации, то естественно, возникает потребность отбросить, опустевшую, лишённую всякой сакральности операционность. Отсюда берёт начало дуализм сакрального и профанного в значении, лизкому к первоначальному, дюркгеймовскому пониманию этих терминов. Это универсальная, принципиально неснимаемая оппозиция в Культуре. Отсюда проистекает неизбывное стремление разгрузить сознание от психологически фрустрирующей профанно-рутинной работы, что, в свою очередь, порождает технологизм как принцип перекладывания рутинных операций на некий технологический эрзац сознания, сопособный осуществлять тот или иной набор стандартных операций. Важность этого явления для генезиса социокультурных систем трудно переоценить. Закон, в силу которого, операционная форма отделяется и эмансипируется от своего изначального партиципационного содержания, имеет не только прямое отношение к развитию технологизма как такового, но и к дифференциации социальных функций в обществе и целому пакету связанных с ним проблем и коллизий, вплоть до фомирования в наше время омертвело-профанной техногенной среды и появления «одномерного человека», монофункционального винтика бездушного социального механизма. К этой теме, впрочем, ещё не однократно придётся возвращаться.

Если непосредственные мотивы развития технологизма и инструментализма могут диктоваться конкретными прагматическим задачами, то сама когнитивная возможность такого рода мыслительных практик базируется на стремлении избавиться от рутины – механических, не содержащего партиципационных переживаний действий. Этим и объясняется стремление человека к трансгрессии – постоянному преодолению достигнутых рубежей, изобретательству и т.д. И, что характерно, результаты всякого рода изобретений далеко не всегда сразу обнаруживают свою прикладную полезность. И если полезность эта являет себя лишь в далёкой временной перспективе, то и объяснять ею одной порывы к инновациям не получается. А вот достижение партиципации к новообразованным феноменам и к самому процессу их создания обретается сразу. Впрочем, стремление к трансгрессии присуще отнюдь не всему роду человеческому: для огромной категории людей, пребывание в рутине также оформляется в особую стратегию существования (см. гл.4)

Разумеется, всё это лишь краткие заметки, иллюстрирующие характер и направления смыслогеентических процессов, берущих логическое начало в общей формуле смыслогенеза и эмпирическое – в нижнем палеолите. Многие из затронутых выше тем будут в дальнейшем рассматриваться более подробно.

.

1 Маркс К. , Энгельс Ф. Соч. 2-изд. Т. 46, Ч.I. С.42.

2 Чего стоит, например, «средства коллективного производственного потребления» у Н.В. Клягина (От доистории к истории. М., НАУКА, 1992.) или стремление облагородить «желудочные» основания трудовой теории такими пассажами как «… сужение сферы применения орудий как опосредующего буфера между гоминидами и природой, т.е. снижение степени опосредование трудом обмена веществ гоминид с природой.» Клягин Н.В. там же. С. 42.

3 Например, религиозное общение определяется как нерациональное. См. Клягин Н.В. Там же. С. 36.

4 По этой же причине, нельзя полностью принять мутационную гипотезу антропогенеза: случайные мутации не могут выстроиться в направленный вектор.

5 См. Лобок А.М. Указ…

6 Эта точка зрения в контексте происхождения языка прослеживается у Р. Дунбара, а у Н.В. Клягина в доведённом до комического абсурда виде выступает ни больше ни меньше как объяснением происхождения культуры вообще.

7 См.: Археология Центральной Африки. М., 1988. С 36 – 41. Эти же данные с аналогичными нелицеприятными для трудовой теории выводами приводит в свой книге и А.. Лобок. См. Лобок А.М. Указ… С. 322-323.

8 А. Лобок приводит в пример находки супругами Лики на стоянке Олоргазейли в 1942г, но и более поздние находки, относящиеся, что характерно к еще более древней, нижепалеолитической эпохе, показывают ту же картину. При всех натяжках, оговорках и обобщениях, число технически используемых артефактов не может превышать 15%-17%, а для олдувайской эпохи, которая сейчас для нас особенно интересна – 5%-8%.

9 Обнаруживаемые археологами костяные орудия возраста 2-1, 5 млн. лет из Сварткраанса, Штеркфонтена и Олдувая хотя и использовались для простейший технических операций (например, копания), но, что очень важно, следов сознательной обработки не имеют. См. Backwell L.R., D’Errico., Evidence of termite foraging by Swarktans early hominids// Proceedings of the National Academy of sciences USA. 2001,Vol.98.№4 P. 1358– 1364.

10 Впрочем, о галечных артефактах с уверенностью пишут, что они служили для резки и скобления кожи, рубки ветвей и деревьев, не говоря уже о разбивании костей. Согласится без оговорок можно, разве что с последним.

11 Core R.. The Dawn of Humans. Expanding Worlds // National Geographic, May 1997, Vol.191, № 5. P. 94.

12 Реконструкция физического облика австралопитека афарского, по останкам женской особи, названной Люси, показала, что эти особи имели, как предполагается, гораздо более узкий таз и более узко поставленные бёдра, чём у современных женщин, что позволяло им рожать детёнышей со значительно меньшим черепом, чем у новорожденных современного человека.

13 Так, гораздо более сильное развитие затылочных долей у ранних неоантропов обуславливало собой доминативность зрительного восприятия, выраженную куда более ярко, чем у современных людей. Последние, хоть и получают 80% информации из внешнего мира посредством зрительного восприятия, но по сравнению с палеоантропами – сущие слепцы. Чтобы оценить дистанцию, достаточно обратить внимание на способность архаических народов, отчасти сохранивших шлейф этой доминатиности, подмечать и различать мельчайшие визуальные детали, связанные с жизненно важными для них сферами.

14 Речь идёт, прежде всего, о возможности совокупляться и зачинать потомство круглый год.

15 В этой связи представляют интерес работы В.А. Геодокяна Эволюционная теория пола. Природа. 1993. №8; Асинхронная асимметрия (половая и латеральная дифференциация – следствие асинхронной эволюции) // Журнал высшей нервной деятельности. 1993. Т. 43, вып.3., а также работу В.Л. Бианки и Е.Б. Филипповой «Асимметрия мозга и пол». СПб. 1997.

16 Это было вызнано увеличением продолжительности жизни, растянутости детства и присутствием в популяции представителей разных поколений. Все эти изменения – главным образом, следствие неотенического комплекса, развивавшегося по причине увеличения удельного метаболизма (см. гл. 1). Это означало, что прежние биологические программы либо более не срабатывали, либо должны были наполниться иным содержанием.

17 Некоторые авторы считают его уже вполне человеком. См. Уайт Э., Браун Д. Первые люди. М., 1978.

18 Необходимо пояснить что такие понятия как утилитарность или жизнеобеспечение я вынуждено использую в традиционном понимании. Между тем, ни о каком разделении на утилитарные и неутилитарные практики в раннем культурогенезе не может быть и речи. То же касается и жизнеобеспечения. Ритуал не в меньшей степени имел отношение к жизнеобеспечению, чем добывание пищи.

19 Поршнев Б.Ф.О начале человеческой истории: (Проблемы палеопсихологии). М., 1974. С.330.

20 См. напр. Kimura Y., Tool-using strategies by early hominids at Bed II, Olduvai Gorge, Tanzania// Journal of Human Evolution. Vol. 37. №6. P. 97– 115.

21 В поздних мифо-религиозных системах эти мотивы представлены такими, например, сюжетами, как рождение Митры из расколотого камня и т.п.

22 Способность к самообучению, считавшаяся чисто человеческой способностью, как доказали этологи, оказалась присуща и животным: так оказалась посрамлённой ещё одна попытка провести чёткую демаркационную линию между человеком и животным.

23 См. Клягин Н.В. От доистории…С.58.

24 Вейдле В. О смысле мимесиса. В кн.: Эмбриология поэзии. Статьи по поэтике и теории искусства. М., 2002.С.341-342.

25 Там же…

26 О режимах ИСС в контексте раннего культурогенеза будет сказано подробнее во второй книге нашего исследования.

27 Герасимова И.А. Философское понимание танца //. Вопросы философии .№ 4 С. 52.

28 Я убеждён, что предартефактуальная деятельность типа насечек, зарубок, ямок, кучек земли и т.п. как способ экстериоризации памяти имела место и в раннем олдувае, но поскольку находки такого рода не встречаются (пока) ранее ашельской эпохи, то утверждать наличие их в эпоху современную галечной культуре с опорой на факты невозможно. А типологическим аналогом такого рода «заметок» позднее стали т.н. «макароны» – беспорядочные штрихи, наносимые на стены, не имеющие никакого семантического или, тем более, декоративного значения.

29 Эта древнейшая, и потому никогда до конца не изживаемая психологическая или, точнее, даже психическая установка, сквозной линией проходящая через всю историю культуры, заслуживает отдельного разговора. Во всяком случае, именно ей, а не одной лишь банальной борьбой за ресурс, объясняются феномен человеческой агрессивности по отношению именно к себе подобным. В ином случае, невозможно было бы объяснить те многочисленные случаи, когда предки человека, включая ближайших, полностью уничтожали своих «неправильных» собратьев, при вполне щадящем отношении к иным представителям окружающей фауны. Таким образом, есть основания полагать, что среди прочих причин присущей человеку агрессивности, немалую роль играет также и глубоко затаённый и принципиально неизлечимый «синдром непонимания», сложно опосредуемый в самых разнообразных смысловых регистрах.

30 Если оставить в стороне современную теоретическую физику, то в сфере гуманитарной, рассмотрение феномена вневременной асинхронной когеренции между психическими процессами и событиями физического мира находим в поздних работах Юнга. Впрочем, без влияния физики не обошлось и там. Однако, к этой теме мы ещё вернёмся в контексте проблемы архетипов.

31 Изменение политической системы, вызванное случайно раздавленной охотником, отправившимся на машине времени в мезозой, бабочкой – это всё же художественное преувеличение, хотя и, разумеется, красивое.

32 Иванов В.В. Чёт и нечет. Асимметрия мозга и знаковых систем. М.1978. С.173.

33 Обнаружение этого обстоятельства в своё время подвигла А. Бергсона заняться критикой рационального интеллекта и его гносеологических возможностей, развёрнутой, правда, в плоскости чисто философской, а не теоретико-культурной. В этом смысле, гераклитово высказывание о том, что «нельзя дважды войти в одну и ту же реку» – нечто гораздо большее, чем трюизм житейской мудрости.

34 Как то в случайном разговоре, некий бедуин походя заметил сидящему с ним за столом европейскому специалисту что у того забеременела сестра. А на недоуменный вопрос, откуда ему это стало известно, тот, удивившись непонятливости собеседника ответил: «ну, посмотри как ты кружку держишь!»

35 Древний шаман входит в запредельный мир с величайшей осторожностью, прекрасно зная, что в нём можно и чего нельзя делать. Нет у него также и иллюзий по поводу меры своих там возможностей. Помню рассказ одного этнографа, который привёл поразивший меня пример: некая деревенская старушка отказалась исполнить для фольклористов старинные народные песни о весне на том основании, что дело происходило осенью, и «звать весну» было не положено. В этой связи, чрезвычайно показательно то, что мотив достижения власти над миром (не меньше!) возникает только в европейской магической традиции, не встречаясь более нигде и никогда.

36 Впрочем, идея о том, что магическими предм6етами не может пользоваться кто угодно, встречается и в народных волшебных сказках: так, к примеру, злодей никогда не может летать на ковре-самолёте.

37 Напр. Боевые топоры в Трое II (2400 – 2200 до н. э.) и мн. др.

38 Самые ранние признаки погребального обряда присутствуют, у Homo sapiens idaltu («человека разумного старшего») из Херто в Эфиопии 160 – 154 тыс. лет назад.

39 Armstrong D.F., Stokoe W.C., Wilcox S.E., Signs of the origin of syntax // Current Anthropology. 1994., Vol. 35 №4. P. 349-368.

40 Знаковое поведение животных, отметим, при любом уровне сложности, не имеет ни синтаксиса, ни грамматики. Именно наличие синтаксиса, по мнению ряда исследователей, служит ключевым признаком именно человеческого языка в отличие от языка животных. Впрочем, в своём развитии язык, видимо, прошёл и бессинтаксическую стадию, называемую, применительнок ранним гоминидам, протоязыком. См. Bickerton D. Нow protolanguage became language // The Evolutionary Emergence of language. Cambridge: Cambridge University Press. 2000., P.264-285.

41 Это явление имело под собой глубокую морфофизиологическую основу в виде полового диморфизма: у автсралопитеков мужские особи могли иметь мощное, грубое, «звероподобное» строение, тогда как женские – более грациальное. Причём, в пределах одного и того же вида.

42 Золотарёв А.М. Родовой строй и первобытная мифология. М., 1964. С. 291–292. О значении бинарного принципа на материале культуры народов тропической Африки, помимо классических трудов К.Леви-Стросса, см. также Иорданский В.Б. Хаос и гармония. М., 1982. С. 236 – 237. и др. авторы.