3.5.Магемы и магия.

Как уже отмечалось, время рождения первосмыслов – нижний палеолит и, возможно, в какой-то степени предшествующая ему эпоха при своей колоссальной значимости, оставила нам чрезвычайно скудный фактический материал. Поэтому, мы, по необходимости, вынуждены прибегать к неизбежно уязвимым гипотетическим реконструкциям, заведомо не имеющим твёрдой доказательной почвы.

Один из возможных путей реконструкции заставляет вспомнить физический термин «реликтовое излучение»: более ранние состояния реконструируются на основе анализа количественного и качественного присутствия «атавистических» признаков в состояниях более поздних. Такой подход, как и всякой другой, не может, разумеется, ответить не все вопросы, но, во всяком случае, следование ему способно наиболее часто ловить себя на модернизационных аберрациях. К примеру, традиция магии, существующая уже сотни тысяч (если не более) лет явно не могла базироваться на отрицательном и непродуктивном опыте; ведь такой опыт просто не закрепляется в культурных традициях. Однако, рационалисты, судящие о магической традиции по её современному состоянию, от этого обстоятельства просто отмахиваются. Для отрицания действенности магии им достаточно применить «абсолютный» критерий – повторяемость положительного результата в серии экспериментов. Но то, что является критерием для технологических (в широком смысле) практик и развившихся на их основе научного рационализма, то совершенно не применимо к практикам магическим. Особенно, если речь идёт об их современном деградированном состоянии.

Впрочем, разговор не о магии как таковой и полном непонимании её сути традиционной рационалистической наукой. О ней я упомянул в связи с тем, что реконструкции картины раннего культурогенеза методом «реликтового излучения» приводит нас к необходимости кардинального пересмотра ключевых параметров реальности, которые в обычной жизни кажутся нам настолько естественными и само собой разумеющимися, что именно потому и не попадают в сферу отстранённого анализа. Говорю я это к тому, чтобы подойти к обоснованию чрезвычайно важного тезиса о том, что все первичные культурны практики были всецело магичны. И не потому, что первичные экспликаты смыслов были условно обозначены как магемы; это была бы пустая игра слов. Речь идёт о том, что генезис первосмыслов протекал в совершенно ином, почти не сопоставимом с современным режиме восприятия и переживания реальности и, прежде всего, таких её основополагающих измерениях как время и пространство. Точнее, когнитивные процедуры формирующегося сознания осуществлялись в режиме пребывания в совершенно иных, нежели современные, параметрах пространственно-временного континуума.

Что здесь имеется в виду? Простая констатация того, что палеосознание пребывало в состоянии пространственно-временного синкретизма – сама по себе не говорит ровным счётом ничего, как ничего не говорит и абстрактное утверждение о том, что способность к установлению причинно-следственных связей есть пробуждение активности левого полушария мозга. Особенно если после такого рода абстрактных констатаций следует анализ древних практик с позиций современных пространственно-временных и психологических представлений. А ведь известно, что пространственно-временные представления, отдалённо сопоставимые с современными возникли не ранее XIIIв.

Для того, чтобы хотя бы в самом грубом приближении описать эту сложнейшую, почти невыразимую языковыми средствами ситуацию, требуется ввести дихотомию оппозиционных понятий каузального и когерентного, где под каузальностью, как и принято, понимается причинно следственная связь явлений, а под когерентностью – вневременная, акаузальная корреспонденция, которую можно назвать чем-то вроде со-пребывания или со-осуществления³⁰ в разнесённых во времени и пространстве точках.

В природе каузальное существует в оболочке всеобщей когерентности. Это не означает, что причинно-следственные связи отсутствуют вовсе: просто они прочно инкорпорированы в когерентные отношения. Явления и события связаны между собой не «вследствие того, что….», а в силу ситуационной актуализации какого-то из вариантов предустановленных биологическим законом отношений. Т.е. дело не только в том, что причинно-следственные связи существуют, говоря гегелевским языком в-себе, никем не осознанные и не формализованные, но и в том, что они представляют собой лишь внутренний момент синхронно существующего набора вариантов предустановленной природной когеренции, который эксплицируется (о-внешняется) лишь по поводу эмпирического проявлении того или иного события, действия или явления, когда в акаузальное и атемпоральное со-бытие «вклинивается» фактор временной длительности. Он как бы растягивает ситуацию изнутри, создавая между адресатами когеренции дополнительные развилки потенциальных возможностей и вариантов: но опять же в рамках биологического закона.

Дети априорно видят мир в координатах когерентных связей и лишь постепенно в процессе инкультурации «разбавляют» эту картину каузальностью, которая противостоит когерентности в том же смысле, каком миф противостоит опыту. Детская фраза о том, что «ветер дует, потому, что деревья качаются» – это не просто наивное переворачивание причинно-следственной связи. Это искажённое навязанной извне каузальностью воспоминание о когерентном характере связи явлений. Но это противопоставление ни в коем случае не следует трактовать в духе вульгарной антиномичности: природное – чистая когерентность, культура – столь же чистая каузальность. Культура, повторю, не размежёвывается с природой, а, прорастая внутри неё, постепенно вбирает её в себя. Таким же образом следует понимать сложную и всякий раз специфичную диалектику и конфигурацию отношений когерентного и каузального, не имеющей раз и навсегда данной формулы взаимоотношений.

Как бы не растягивалась во времени наличная процессуальность когерентных отношений, она, в любом случае, не выходит за рамки некоего паттерна – фрактального образования – продуцирующего предустановленный природный порядок в том или ином пространственно-временном узле. Паттерн – термин не самый удачный, но лучшего мне подобрать не удаётся. Его можно сравнить с густой паутиной, раскинутой не в плоскости, а в пространстве, где изменения в какой либо точке тотчас же отражается на общей конфигурации. При этом конфигурация эта имеет ещё и временное измерения. Но не в смысле эмпирической длительности процессов, а в смысле темпоральной совмещённости всех возможных в данном паттерне вариантов (альтернатив) процессов, изменений и событий. Паттерны связаны между собой фрактальной связью, встраиваясь один в другой, упрощённо говоря, по «принципу матрёшки», восходя, таким образом, от микро к макроуровням системной организации природы.

В стереометрической структуре когерентных взаимосвязей паттерна всё уже есть, всё предсуществует. Вопрос лишь в том, какой из потенициальных вариантов реализуется в актуально-эмпирическом плане и получит, тем самым темпорально-процессуальное измерение. Т.е. в мире когерентных связей, (если, разумеется, смотреть на него с позиций наших обычных рецептивных и гносеологических установок) реальность оказывается данной в двух модусах: реализованных и нереализованных возможностей. Но экспликация этого дуализма и соответственно дуализация реальности на имманентную и трансцендентную, здешнюю и запредельную и т.д. и т.п. возможно лишь в пространстве становящегося культурного сознания. Что и начинает происходить в начале раннего культурогенеза. Каузальные связи постепенно «выбираются» из оболочки когерентности, ломают паттерн изнутри и разворачивают своё собственное пространство в форме протокультурных хронотопов, т.е. онтологически иной по отношению к паттерну модальности пространственно-временных связей. Но здесь, опять же нет, и не может быть никаких четких границ! Изначально каузальность проявляется точечно, обрывочно, бессистемно крайне заторможено в историческом измерении и, разумеется, поначалу, совершенно не осознано. Более того, какой-то сектор психики человека (его обычно связывают с интуицией) так и остаётся неизбывно погружённым в когерентный паттерн. Видимо, нет нужды пояснять, на многочисленных примерах, обратную зависимость между развитием рационально-логических дискурсов (каузальность) и магико-интуитивной сенсетивностью (когерентность). Отмечу лишь то, что в силу этой обратной зависимости, магическая стратегия, основанная на прагматизации прямой и каузально неопосредованной (т.е. когерентной) связи между агентами воздействия исторически противостоит своей альтернативе – стратегии цивилизационной, основанной на технологическом опосредовании этой связи с помощью линейно-каузальной темпоральной процессуальности.

Чем сложнее психическая организация живого существа, чем сложнее его видовой код, тем больше пунктов разветвления появляется между «контрольными точками» (адресатами) когерентной структуры, что, однако, напрямую не требует большей временной длительности процесса. Увеличение числа пунктов развилки в поведении и есть, собственно говоря, причина вышеописанных сбоев в инстинктивном поведении и появления зачатков самости у животных.

Связь разбалансировки когерентных отношений и развитие имплицитной каузальности в связи с усложнением психической организации «участников» природных процессов, можно показать на простейших примерах. Чередование сезонов, будучи растянутым во времени, вовсе не имеет внутренних точек дополнительной вариативности, расшатывающих императивность когерентных связей. Весна наступает не потому, что кончилась зама, хотя и вслед за ней, а потому что должна наступить в любом случае. Т.е. весна уже есть, она уже существует, просто пребывать не в одном хронотопе с фиксирующим этот факт условным наблюдателем: т.е. не здесь и не теперь. Весна может быть ранней или поздней, холодной или тёплой, но её не может не быть вообще. А вот с лягушкой, ловящей языком муху дело обстоит уже несколько сложнее. Там, где масштаб когерентных связей снижается до уровня единичных агентов, и итоговое значение ситуации уже сравнительно невелико,³¹ там её внутренне развитие во времени начинает ветвиться под действием множества привходящих обстоятельств, т.е. дополнительных субкогеренций «вклинивающихся» в растягиваемую томпоральность процесса. Если муха пролетит по немного иной траектории, лягушка может её и не поймать. Если леопард немного замешкается, переплывая реку в погоне за антилопой, то та сможет, выиграв несколько секунд, набрать необходимую скорость и спасти свою жизнь. И т.д. и т.п. И вот тогда, можно, со всеми, разумеется, оговорками, сказать, что в зазоре между стандартным набором типов актуальной реализации общего случая и отклонениями от них в частных случаях зарождается и начинает разворачиваться пространство причинно-следственных зависимостей, действительных, что важно, лишь для каждого отдельно взятого единичного случая.

Рудиментарным опытом таких единичных случаев и стали магемные (протомагические) манипуляции антропоидов с первым поколением культурных артефактов. За этим почти неприметным, с внешней стороны, эпизодом, лукаво «маскирующимся» под условно-рефлекторную практику животных, стоит начало столь грандиозного и многоаспектного межсистемного перехода, что свести его к чему-то одному или даже к чему-то главному решительно невозможно.

Начать, видимо, следует с того, что всякий межсистемный переход порождает особый (новый) тип симметрии, т.е. качественно иную по отношению к прежней системе конфигурацию симметрийно-асимметирйных отношений. Условием их разворачивания в данном случае, выступает экспликация в процессе смыслогенеза (именно экспликация, а не возникновение из ничего) бинарного кода как структурной основы онтологизации первичных феноменов культуры в симметрийной модальности. Отмечу по ходу, что речь не идёт о грубых упрощениях и натяжках вроде того, что «Если правое полушарие мозга с раннего детства связывает человека с внешним миром, то левое облегчает ему вхождение в то общество в котором он живёт. Более того, левое полушарие можно в известной мере считать представителем этого общества в нейропсихологической структуре личности. В этом полушарии закреплён родной язык человека и его внутренняя словесная речь… Иначе говоря, в левом полушарии находятся те обусловленные культурно-исторические программы, которые общество вводит в человека».³² Я не хочу сказать, что суждения В.В. Иванова неверны как таковые, и даже не намерен лишний раз указывать на то, что такого рода формулы могут быть применены лишь к развитым и устоявшимся формам культурного сознания. Просто структурирование в нём симметирйно-асимметирйных отношений происходит значительно сложнее, и путь к эмпирически наблюдаемым социокультурным практикам (напр. языку) оказывается длиннее, чем может показаться.

Смыслогенез и связанные с ним когнитивные акты и практики эксплицирует универсально присущий всем системам симметрийно-асимметрйный дуализм в форме дихотомии паттерна и хронотопа. Под паттерном, напомню, я понимаю некую условно целостную матрицу (гештальт) когерентных связей. Условно выделенная из паттерна точка (локус, ситуация) – есть хронотоп. Это фокус эмпирических пространственно-временных измерений и, следовательно, линейно-каузальных зависимостей, стянутых в точку: здесь – теперь – так. Из точки хронотопа начинает разворачиваться пространство процессуальных длительностей, организованных причинно-следственными отношениями. Пространство, «незаконно» и «самочинно» встраиваемое в атемпоральные структуры когерентных связей – пространство человеческой ментальности с присущими ей режимами восприятия, переживания и измерения параметров реальности, т.е. пространство нарождающейся культуры.

Хронотоп возникает как результат вмешательства изначально слабой и не отделившейся от инстинкта воли антропоидов, выпадающей, силу своей неадекватности инстинктивным и условно-рефлекторным программам из «предусмотренных» в паттерне возможностей для «частных случаев». Воление – как воплощённая в действии, или даже психической интенции, самость, генерирует свою собственную, надприодную субкогеренцию, вклинивающуюся в гармонизованные природные паттерны, создавая тем самым принципиально иное бытийственное измерение. И палеосознание, изначально глубочайшим образом погружённое в природную когерентность, разумеется, прекрасно чувствовало и переживало эту инакость. Вот почему, палеолитический человек так боялся что-то «неправильно» сказать или сделать. (Не будем забывать, что в первобытной культуре слово и действие – суть одно и то же). Неправильность, в данном случае, заключается не в нарушении неких раз и навсегда установленных «правил», хотя развитие системы табуаций утверждало именно такую установку, а в «суеверном» (а на самом деле, самом что ни на есть рациональном и глубоко обоснованном!) страхе невольно задеть паутинку незримых когерентных связей и тем самым навлечь беду. По тому, насколько распространены такие суеверия (уже почти без кавычек) в современную эпоху, можно судить какова была сила страха перед вмешательством в паттерн в палеолите. Но вмешиваться волей-неволей приходилось и тогда, отталкиваясь от магического опыта, начала развиваться система табу, а утрата большинством членов сообщества должной меры «когерентной сенсетивности» привела к выделению в нём фигуры колдуна (шамана) – специалиста постигшего тайны когерентных связей и ведающего безопасные тропы в паттерне. (Отсюда, кстати, перекидывается мостик к упомянутому выше процессу ресоциализации, т.е. восстановлению устойчивых социальных структур, имеющих уже целый ряд качеств, принципиальным образом отличающих их от природных).

Постепенно утрачивая способность интуитивно «сканировать» характер и содержание когерентных связей, палеосознание всё чаще вынуждено заменять безошибочное животное предзнание протокаузальными когнитивными актами, стремясь при этом прорваться назад в психическую матрицу когерентной взаимосвязи с помощью атрефактуальных «инструментов» – подсказок, меток, закладок, ключей, памяток и т.п. магем, число которых всё более умножается, делая вторично погружение в паттерн всё более затруднительным.

Вернёмся, однако, к теме бинарно-симметрийных структур, имеющим значение, разумеется, не только для раннего культурогенеза, но именно с ним связанных фактом своего рождения.

«Атавистическим» наследием паттерна в человеческой психике выступает и априорная никогда до конца не преодолимая убеждённость в обратимости агентов процессуальных воздействий и самого времени, связанного с этой процессуальностью. Ведь в паттерне связь между когерентными адресатами не раздваивается на прямую и обратную, как это, незаметно для сознания, происходит в хронотопе, в котором оно оказывается, выпадая из «правильности» животного психизма. Животные не ошибаются, ибо все варианты их поведения, включая и весь набор возможных альтернатив, уже существует, в паттерне когерентных взаимосвязей, т.е. их осуществление как абстрактной возможности предзадано и «санкционировано» заранее. Древние люди, пребывая ещё более в паттерне, чем в хронотопе, ошибались редко. Но, выпадая, в силу вышеописанных обстоятельств, из паттерна, они вынуждены были мыслить и действовать вне этой самой когерентной предзаданности, вернее реализация того или иного варианта действий утратила свои когерентные привязки и оказалась обусловленной каузальностью в контексте хронотопа.

Диалектика хронотопа и паттерна демонстрирует пример эпигенетического самоограничения при межсистемном переходе. Стереометрия и многообразие когерентных связей в ходе эволюции сознания уплощается и редуцируется до линейных каузальных цепей. (Хотя, подчеркну ещё раз, в полной мере этого не происходит никогда, как никогда человек не может до конца элиминировать в себе животную часть психики). Но именно это уплощение, постепенно подменяющее погружённость во всеобщую связь всего со всем вторично устанавливаемыми зависимостями на коротких причинно-следственных дистанциях и придаёт культурогенезу векторную направленность, аспекты которой нам ещё предстоит подробно рассмотреть.

Сейчас же важно поставить акцент на том, что отсутствие в паттерне – лоне, породившем человеческую ментальность – каких-либо прямых и обратных связей, стало причиной фундаментальной смысловой дисфункции, ложной априорной психической установки или, проще говоря, неискоренимого заблуждения. Заключается оно в том, что психика, выскальзывающая из паттерна в хронотоп, запечатлевает лишь статичный образ когерентных связей, соответствующих лишь определённому моменту или отрезку времени. Это происходит потому, что, будучи спроецированы в сферу сознания, т.е. структуры, которая сама по себе есть нечто отчасти выпавшее из этих самых когерентных связей, они, эти связи, приобретают темпоральное измерение. Но с точки самого культурного сознания, ещё не вышедшего из «гипноза» всеобщей когерентности, складывается ложная убеждённость в их статичности и неизменности. Отсюда, соответственно, вытекает и убеждённость обратимости прямых и обратных связей между агентами связи. На самом же деле, паттерн внутренне динамичен и структура когерентных связей постоянно меняется.³³ Потому-то животные, чья психика не оделена от этого потока изменений, и не ошибаются. Просто не могут ошибаться.

Чтобы «не ошибаться», требовалось закрепить, «узаконить» практику вторичного погружения в паттерн с помощью соответствующих психических практик (почти неизменно связанных с ИСС) и инструментов-магем на территории нарождающейся культуры. Это было достигнуто посредством институализации «когерентного» сектора психики – в виде магической традиции, универсально присутствующей во всех культурах и никогда до конца не подавляемой цивилизацией с её каузально-технологическими дискурсами и практиками. Но даже за пределами собственно магических традиций, у народов «не испорченных» цивилизацией, где каждый человек «немножко шаман» погружённость в паттерн является обыденнейшим явлением жизни. ³⁴

В раннем культурогенезе и в культурах, максимально преуспевших в его консервировании, основы причинно-следственного «дискурса» обнаруживают себя ещё на территории паттерна, лишь в чём-то ситуационно выходя за его пределы. Погружённое в целостное экзистенциальное переживание актуальной ситуации/хронотопа, (не нарушившего ещё внутренней когерентной связи в паттерне) предсознание не знает различения между должно и есть, до и после. И творимый руками артефакт, и психический образ-подсказка – явления одного онтологического порядка, – суть точки фокусировки всеобщей эмпатической связи, онтологические сгустки, узелки на нитях всеобщей взаимосвязанности. Погружённое в партиципацию сознание (в данном случае ещё только предсознание, но тем глубже погружение!) пребывает в мире полной ахронии и аказуальности. Психический образ и его эмпирический коррелят – артефакт-магема переживаясь как онтологическое тождество возвращают психику в режим возврата во всеобщий информационный поток. Но вот когда эта двуединая онтология прафеномена и его психического образа расщепляется надвое, манифестируя экспликацию дуального принципа в пробуждающемся сознании, возникает необходимость «подкорректировать» прафеномен, превращая его, таким образом, в артефакт. И это действие осуществляется уже не в рамках предзаданных природных автоматизмов, заранее вписанных в систему когерентных взаимосвязей. Оно, будучи проявлением пробуждающегося воления, получает обусловленность уже на территории психической самости индивида, хотя и испытывает, разумеется, влияние различных внешних и привходящих факторов. А самость эта, сколь ни скромна бы она не была, достаточна, чтобы перевести указанную практику в совершенно иное измерение (культурное). Там в отсутствии когерентных «скобок», постепенно вступает в силу законы причинно-следственных зависимостей, и процессуальная технологичность (в предельно широком её понимании) начинает разворачивать темпоральное измерение между психическим образом и его эмпирическим коррелятом – артефактом. И лишь на основе устойчиво закрепленного в психике онтологического различения прафеномена, его психического образа и его эмпирического коррелята возможна смутная референция времени как не-тождества психических состояний, когда каждый из означенных адресатов партиципационных устремлений переживается по-разному. (Вот почему, у хабилиса в принципе не могло сформироваться такого интеллектуального конструкта, как представления о цели и, соответственно, абстрактных моделей и алгоритмов тех трудовых операций, которые ему вменяют «трудовики»).

Если для погружённого в паттерн сознания любое воздействие на прафеномен автоматически вызывает изменение другого прафеномена в иной точке нераздельного пространственно-временного континуума, то при воздействии на прафеномен в хронотопе, в силу вступают факторы темпоральной длительности каузально организованных процессов. Т.е. возникает время культурное как имманентная мера длительности процессов не-когерентных пространственных преобразований, разворачивающихся по линии новообразуемых причинно-следственных связей. Конечно же, трансцендентное измерение, связанное с активностью интуитивного «когерентного сектора» психики тоже было в дальнейшем ассимилировано культурой и размещено на её территории, но об этом разговор особый.

Но вот что примечательно! Чем выше уровень вмешательства воли в структуру когерентных связей, чем более «откорректированный» артефакт отличается от своего природного прафеномена, чем сильнее выражены в магических практиках потребности человеческой самости (как коллективной, так и индивидуальной), тем сильнее работает «защитный механизм» (своего рода fool proof) в виде вышеозначенной иллюзии обратимости связей. Именно он, ограничивает возможности магии, постепенно лишает её доминирующей роли перед лицом развивающихся элементов цивилизационной стратегии и, в конечном счёте, приводит к её глубокой деградации.

Заблуждение коренится в том, что успешно осуществлённый магический акт оказывается процессуально осуществлён в хронотопе, т.е. здесь, теперь и так. И в сознании, осваивающим причинно-следственных зависимости, рождается иллюзия, что условием успеха является точная репликация всех параметров хронотопа: места, времени, поз, слов и набора магем-медиаторов. Ведь погружённая в паттерн психика, не знает анизотропии (асимметрии) прямых и обратных связей, и осмысляемый опыт этого состояния свидетельствует о том, что некий набор действий автоматически обеспечивает ожидаемый магический результат. Ошибка здесь в том, что запускающим ключом выступают не сами действия как таковые, а тот психический режим переживания партиципационного единства с адресатом магического, который с их помощью включается. Следовательно, действия, т.е. операционная сторона ритуально-магических практик – не есть их содержание, а всего лишь внешний атрибут, с помощью которого осуществляется магическая медиация. И вот эти-то внешние атрибуты аберративно принимаемые за самую магическую суть, по мере развития казуальных мыслительных техник, начинают вытеснять и подменять собой внутренний режим партиципационного погружения в паттерн. Но, если на заре культурогенеза ограниченность культурно-артефактуального тезауруса и хронотопического сектора в ментальности была столь мала, а магическое вмешательство в паттерн когерентных связей не выходило ещё за пределы внесения в него некоторых дополнительных субкогеренций,³⁵ то это позволяло некоторое количество раз войти в него одним и тем же образом, т.е. ключи-атрибуты могли ещё использоваться многоразово. Но грехопадение свершилось и движение к омертвлению и формализации медленно, но верно началось.

Однако в начале раннего культурорлгенеза до этого ещё космически далеко. Олдувайский антропоид делает лишь первые робкие и неумелые шаги по настройке психического режима партиципации к адресату – камню. Здесь ещё операционные действия и режим партиципационной суггестии связаны неразрывно: хронотопическая матрица почти совпадает с паттерном и не содержит ни причинно-следственной, ни темпоральной дуализации. Последняя существует лишь в тенденции, а каузальность ещё не выходит за пределы дополнительных субкогеренций, не нарушающих структуру паттерна. Оттого и нет нужды (и возможности!) для носителя галечной культуры создавать стандартные образцы т.н. орудий и вырабатывать психологический механизм их воспроизводства. Соответственно и сами галечные артефакты выглядят столь разнообразно, слабо оформлено, как слепки однотипных, но ещё не стандартизованных партиципационных переживаний и первосмыслов. Эта синкретическая ситуация лишь создаёт возможность дальнейшей дуализации по ходу смыслогенеза, нацеленного на самообнаружение культуры, которая, в свою очередь, есть лекарство от эволюционной болезни антропогенеза. Одно из первых проекционных полей нарождающейся культуры, как уже говорилось – это реконструкции ритуала, в оболочке которого осуществляется ресоциализация и возникает протоязык, т.е. семантическая, а не сигнальная форма психической активности, переходящая в ранние формы сознания

Не будь, однако вышеозначенного заблуждения – развитие культуры так бы и застыло на магической стадии. На основе растянутой на сотни тысячелетий протомагической практики, осуществляемой в режиме флуктуационного разброса, проб и ошибок, возникли когнитивные предпосылки для психического режима копирования образца – основы всякого традиционализма и, прежде всего, традиционализма проторитуального, поведенческие признаки которого должны были проявиться не позднее ашельской технологической революции.

Впоследствии же, развитие означенного заблуждения привело к тому, что магия, сущность которой состоит, прежде всего, в изменении психического режима при погружении в паттерн когерентных связей, стала всё более приобретать рецептурно-инструментальный характер: инструменты и атрибуты магии стали пониматься как самодостаточные и прагматически операбельные ключи-отмычки к достижению желаемого результата. А сам желаемый результат оказывался всё более деструктивным по отношению к «естественной логике возможного» в паттерне. А ведь настоящая, действенная, древнейшая магия не терпит, да и просто не знает произвола и волюнтаризма, вроде того, что присутствует в волшебных фантазиях фольклорного или квазифольклорного сознания, на манер современных романов фэнтези.³⁶ Действенный магический акт отличается от деградировавших магических практик, прежде всего тем, что он путём тончайшей психической настройки, зависящей, кстати, также и от множества внешних факторов, обеспечивает «подключение» к паттерну, а не к его семантически оформленному и застывшему в традиционализованной форме слепку. Отсутствие или сбой в каком-либо из элементов этой настройки делает вхождении е в паттерн невозможным. Вот почему, бессмысленно применять к магическим практикам рационалистические критерии проверки. Чтобы повторить успешный магический акт, мало просто вопроизвести внешний контекст его проведения на уровне рецептурно-инструментальном или на уровне каузально организованной операбельности. Ведь это лишь внешняя оболочка магического акта, которая ошибочным образом принимается за его суть. По этой же причине магическая суггестивность и реальная действенность ритуала вырождается в застывшую и неуклонно пустеющую форму обряда, а современные колдуны и шаманы, приехав в другие страны, теряют свои магические способности, которые были с безусловной достоверностью зафиксированы у них на родине.

Впрочем, если бы атрибуты магии были действительно совершенно нейтральны по отношению к информационно-энергетическим полям агентов магического акта, то означенное заблуждение вряд ли просуществовало бы так долго. Нет такой магической (религиозной, оккультной и пр.) традиции, где бы не было известно явление особой «напитанности» сакральных предметов-медиаторов коллективной духовной энергией, которая может различным образом «конвертироваться» в духовную прагматику посюстороннего мира. Шлейф этой магической напитанности мог сохраняться довольно долго и быть актуализованным при использовании соответствующего «операционного ключа». Так что представления о духе, затаившимся в камне – не пустые фантазии.

Манипуляции хабилиса с камнями – это первичный магический акт, ещё лишённый тех осознанных прагматических целей (не говоря уже о волюнтаристско-эгоистическом вмешательстве в естественный ход вещей), которые буду присуще магическим практикам более поздних времён. Пока это лишь спонтанные действия по изменению «внутреннего климата» экзистенциальной ситуации, конфигурации её параметров, где психическое не отдаляется от реального, внешнего, что, в свою очередь, означает, что воздействие на камень, есть одновременно и воздействие на психику и, более того, на общий контекст экзистенциального проживания ситуации.

Таким образом, праксис хабилиса по манипуляции с камнями есть не столько прототехнологический, сколько протомагический, хотя, в психике самого хабилиса эти аспекты, разумеется, не разделялись. Внезапный эффект изменения формы камня или, пуще того, «извлечение» изнутри него некой совершенно новой формы, т.е. рождение на свет как бы заключённого во внешней оболочке камня нового предмета – есть несомненно магический акт, ибо в процессе его осуществления, психика совершила вторичное погружение в паттерн всеобщих когерентно-эмпатиченских связей и невольно внесла в него явно непредусмотренные естественным ходом вещей субкогеренции. А уж если полученный таким образом, артефакт, являясь, напомню, духовно-энергетической эманацией изготовившего его индивидуума и слепком его паритципационных переживаний, к тому же оказывается годен для какого-либо технического применения, то его магемная функция ещё боле усиливается. Другое дело, что сам процесс изготовления артефакта протекает при помощи средств, которые значительно позже, эмансипировавшись в отдельную сферу культуры, стали пониматься как производственные технологии. (Вообще сакрально-ритуальное отношение к орудиям труда и возведение их в культ³⁷ – одна из наиболее устойчивых архаических традиций. Достаточно вспомнить, что ещё в XIII в. духовные корпорации каменщиков-строителей готических соборов торжественно освящали свои рабочие инструменты). Первым практикам по созданию артефактов не только не может быть свойственен технологизм в современном понимании, весь основанный на психологически автоматизированной каузальности, но и магия, повторю, здесь представлена лишь в своём зачаточном виде. Хотя, быть может, за этим зачаточным видом и скрывается наиболее чистая и действенная её (магии) форма. В психологическом аспекте, аналогом здесь может служить т.н. детская магия – непонятные и нерациональные с обыденной точки зрения «колдовские» действия, с неосознанной целью неким магическим образом изменить реальность. Здесь смутное преддверие вопроса «а что будет если…» развивается до непонятно откуда берущейся убеждённости, что если проделать определённые манипуляции с неким предметом, то это желательным образом изменит другие предметы или обстоятельства никоим образом непосредственно не связанные с предметом манипуляции. Впрочем, атавизмы магического сознания у детей, кажется никто серьёзно не изучал, или, по крайнем мере, ставил вопрос в иной плоскости (М. Мид). Примечательно, что те же самые взрослые, которые в упор не видят магических экзерсисов своих детей и отмахиваются от них как от информационного шума, сами зачастую являются носителями гораздо более поздних, и именно поэтому, более вздорных и атавистичных магических предрассудков: от суеверной веры в приметы до серьёзной уверенности в способность различного рода мистических знаков магическим образом преобразовывать реальность.

Любого рода деятельность антропоидов – есть не что иное как магическая экспансия в природу, эксплицирующая первичные акты воли – энергии, высвобожденной (выпавшей) из природных зависимостей. Эта экспансия, выступая изначально единственным способом надприродного существования и того, что называют освоением мира, не только не отстаёт от технологической стратегии, но и сущностно опережает её, ибо любой артефакт сначала переживается как магема, и лишь затем, как нечто иное, в частности – орудие. Впрочем, тема магической экспансии в природу заслуживает отдельного разговора, к которому я, вероятно, вернусь в следующей книге исследования.