§ 2. Ассоциативное мышление. Метафоры

В фундаментальной «Истории идеологии» ска­зано, что создание метафор - главная задача идеоло­гии. Поэтически выраженная мысль всегда играла огромную роль в соединении людей и программиро­вании их поведения, становилась поистине матери­альной силой. Метафоры, включая ассоциативное мышление, дают огромную экономию интеллектуаль­ных усилий. Именно здесь-то и скрыта ловушка, ко­торую ставят манипуляторы сознанием.

Разумеется, разделить в акте внушения или убеждения воздействие на рациональное мышление, на ассоциативное мышление, на чувства или вообра­жение можно лишь абстрактно. В действительности воздействия на все эти мишени слиты в одной «опе­рации». Однако удельный вес и роль разных «родов оружия» сильно меняются в зависимости от конкрет­ных условий операции, прежде всего, от типа куль­туры аудитории. Общий вывод исследований социо­динамики культуры таков:

«При современном состоянии культуры логи­ческая мысль принимает лишь фрагментарное участие в убеждении, выступая в виде коротеньких последо­вательностей, связующих соседние понятия в поле мышления» (А. Моль). Чем больше давление мозаич­ной культуры, тем меньшую роль играет логика («по­лиция нравов интеллигенции»), тем более восприим­чиво сознание к манипуляции. Так что нынешнее раз­рушение университетской культуры в массе населе­ния, наблюдаемое сейчас в России - абсолютно необ­ходимое условие для прочного господства «демокра­тии».

Место рационального мышления занимает мышление ассоциативное. А. Моль пишет о человеке западного общества: «Мозаичная культура, при кото­рой мы живем, все чаще пользуется способами убеж­дения, непосредственно основанными на приемах ас­социации идей, применяемых творческим мышле­нием. Главнейшие из этих приемов были определены Уильямом Джемсом: ассоциация по совмещению (изображение на одной рекламе банана и ребенка), ассоциация по неожиданности, свойственная сюрреа­лизму (разрез печени Венеры Милосской, погружаю­щейся в минеральную воду Виши), ассоциация по смежности (текст, состоящий из заметок, связанных только тем, что они напечатаны рядом на одной стра­нице), ассоциации по звуковому сходству, которыми пользуются авторы рекламных лозунгов и товарных знаков.

На практике эти приемы играют очень важную роль при внушении получателю доводов отправителя наряду с эстетическим способом убеждения, при ко­тором получателя не столько убеждают, сколько «обольщают», с тем чтобы он в конечном счете при­нял соблазнительное за убедительное. Броское оформление книги, агрессивный эротизм очарова­тельной блондинки, раздевающейся на обертке туа­летного мыла, метеосводка в форме «песни о зав­трашнем дне», исполняемой хором девушек, - все это примеры того систематического и исключительно эффективного смешения категорий, которым широко и умело пользуется политическая пропаганда и кото­рое стало поэтому неотъемлемой чертой современной мозаичной культуры».

Известно, что человек, чтобы действовать в своих интересах (а не в интересах манипулятора), должен реалистично определить три вещи: нынешнее состояние, желательное для него будущее состояние, путь перехода от нынешнего состояния к будущему. Соблазн сэкономить интеллектуальные усилия за­ставляет человека вместо изучения и осмысления всех этих трех вещей прибегать к ассоциациям и анало­гиям: называть эти вещи какой-то метафорой, которая отсылает его к иным, уже изученным состояниям. Чаще всего, иллюзорна и сама уверенность в том, что те, иные состояния, через которые он объясняет себе нынешнее, ему известны или понятны. Например, патриот говорит себе: нынешний режим - как татар­ское иго. Он уверен, что знает, каким было татарское иго, и в этом, возможно, его первая ошибка - и первое условие успеха манипуляции. Вторая ошибка связана с тем, что метафора татарского ига в приложении к режиму Чубайса и Березовского абсолютно непри­годна. Здесь - второй источник силы манипулятора.

Похоже, что Запад в его социальных учениях усвоил традицию метафорического мышления больше, чем Россия. А от Запада - и питавшаяся его разработками наша либеральная интеллигенция. Это проявлялось во все критические моменты. Возможно, это произошло в силу дуализма западного мышления, его склонности во всем видеть столкновение проти­воположностей, что придает метафоре мощность и четкость: «Мир хижинам, война дворцам!» или «Движение - все, цель - ничто!». Душой европейцы, наши троцкисты явно побивали своими метафорами Сталина, который больше напирал на русские посло­вицы. «Из ста лодок не построить одного парохода!» - вот поэтическое отрицание индустриализации нашей крестьянской страны. На интеллигенцию действовало.

Историк А. Тойнби на огромном материале по­казал, что глубокие преобразования начинаются бла­годаря усилиям небольшой части общества, которое он называл «творческим меньшинством». Оно скла­дывается вовсе не потому, что в нем больше талантов, чем в остальной части народа: «Что отличает творче­ское меньшинство и привлекает к нему симпатии всего остального населения, - свободная игра творче­ских сил меньшинства».

В 1985 г. не только рычагами власти, но и умами людей овладела особая, сложная по составу группа, которая представляла собой целое культурное течение, субкультуру советского общества - условно их называют «демократы». За эти годы сменилось, как в хоккее, несколько бригад демократов, еще две-три бригады готовится, хотя новых кадров почти не появляется - латают и перекрашивают старых. Да­вайте на минуту забудем о воровстве и поговорим о «культуре демократов».

В окостенелой, нудной и затхлой атмосфере брежневской КПСС демократы предстали как группа с раскованным мышлением, полная свежих метафор, новых лозунгов и аллегорий. Они вели свободную игру, бросали искры мыслей - а мы додумывали, строили воздушные замки, включались в эту игру. На поверку ничего глубокого там не было, мы попались на пустышку, мы сами создали образ этих демократов - в контрасте с надоевшим Сусловым.

Придя к власти в СССР в 1985 г., демократы вбросили в сознание целый букет метафор и просто подавили на время способность к здравому мышле­нию - всех заворожили. «Наш общий европейский дом», «архитекторы перестройки», «нельзя быть не­множко беременной», «пропасть не перепрыгнуть в два прыжка», «столбовая дорога цивилизации», «ко­ней на переправе не меняют» и т. д. И хотя все это товар с гнильцой, плотность бомбардировки была такой, что основная часть общества была подавлена. Она не ответила практически ничем, кроме наивной ругани. Часто блистала газета «Завтра», но это - не ширпотреб, в массы не шло.

Три сильные метафоры, направленные против демократов, были даны, как ни странно, диссиден­тами самих демократов. «Великая криминальная ре­волюция» Говорухина, «Мы целили в коммунизм, а попали в Россию» Зиновьева и «Убийство часового» Лимонова. Но, если разобраться, все они разоружают оппозицию, их внутренняя противоречивость - в пользу демократов. Возьмем афоризм Зиновьева: ведь он означает, что Россия и коммунизм - две разделен­ные сущности, так что можно целить в одно, а по­пасть в другое. Плохо, мол, прицелились, надо бы получше - и Россия осталась бы цела (на деле это все равно что сказать: целился в шинель, а попал в сердце).

А что значит «убийство часового»? Кто были часовые СССР? КПСС, армия, КГБ, Верховный Со­вет. Кто же из них убит? Члены Политбюро? Предсе­датель КГБ Крючков? Депутаты Верховного Совета СССР? Убиты миллионы трудящихся, которые этих часовых содержали и на них надеялись. Да, кое-кого из часовых обезоружили, подкупили или дали пинка под зад. Но никто их не убивал - не было необходи­мости. Речь идет о сговоре, халатности или беспо­мощности часового. Причины этого надо понять, но метафора нас дезориентирует.

Рассмотрим отдельно одну метафору, которая была очень популярна на Западе, но в отношении к СССР. По ее типу («так жить нельзя») потом строилось множество идеологических мифов и внутри СССР.

Один из лидеров мировой социал-демократии, человек очень уважаемый и влиятельный, испанский премьер Фелипе Гонсалес, сказал на заре перестройки в СССР, что «он предпочел бы быть зарезанным в нью-йоркском метро, чем умирать от скуки в Мо­скве». Метафора сильная, первая ее часть сразу вос­производится воображением. Она загоняет человека в мыслительное пространство аутизма, хотя и с «обрат­ным знаком» - воображение рисует два неприятных положения, связанных нереалистичным соотноше­нием. Но обе воображаемые картины имеют черты действительности, и потому метафора кажется прав­доподобной и действует на сознание.

Афоризм Фелипе Гонсалеса имел в среде евро­пейских левых большой резонанс и на время даже стал метафорой, объясняющей суть перестройки за­пад­ному интелли­генту. Она очень выразительна и представляет собой ключевую схему идеологических утверждений западной интеллигенции сегодня [73]. Суть дела в том, что выдающийся деятель использует свой образ и авторитет, чтобы поддержать конкретное политическое течение. Поскольку общественное мне­ние Запада сильно влияло и на сознание интеллиген­ции в СССР, заявление Фелипе Гонсалеса представ­ляет для нас и практический интерес.

Не будем обсуждать личные предпочтения Ф. Гонсалеса. Как говорится, «у каждого свой вкус, своя манера - одна любит арбуз, другая любит офи­цера». Поговорим о методологической кон­ст­рукции построенной им дилеммы. Она проста, и тем хороша для нашего практикума. Пойдем по пунктам.

1. Заданная доном Фелипе дилемма, создающая два образа, расщепляет сознание, потому что со­ста­влена из несоизмеримых частей (более разных, чем арбуз и офи­цер). Умирать от скуки, даже в Москве, - это аллегория, от скуки не умирают. Уме­реть от ножа или бритвы - вещь абсолютная. Составление ди­лемм из двух несоизмеримых частей является инструмен­том манипуляции.

Почему же манипуляция сознанием в афоризме Гонсалеса эффективна и незаметна? Потому, что этот афоризм заставляет человека поверить в рациональ­ное, логическое утверждение, «включив» воображе­ние человека, которое рисует ему совсем иную кар­тину, нежели та, что содержится в явном утвержде­нии. Разберем, в чем заключается эта тонкая подмена.

Задача Гонсалеса - зафиксировать в сознании оценку советской жизни («жизни в Москве»). Эта оценка дается через сравнение с самым страшным фактом - человека зарезают в метро Нью-Йорка. Если бы было сказано: по мне жить в Москве хуже, чем жить в Нью-Йорке, никакого эффекта это бы не про­извело, это совсем не опорочило бы жизнь в Москве. Но эффект производится тем, что сознание фиксирует страшную оценку жизни в Москве («хуже, чем быть зарезанным»), а воображение рисует риск быть заре­занным, а не факт неминуемой смерти. То есть, про­сто жизнь в Нью-Йорке.

Несоизмеримость частей дилеммы как средство манипуляции дополняется искажением всего ее смысла за счет перехода взятого за эталон образа из рационального мышления в воображение - и эффек­тивность манипуляции многократно возрастает.

2. Предложенная дилемма освобождает чело­века от минимальной этики рассуждений, ибо сам идеолог лично находится вне каждой из частей ди­леммы. Фелипе Гонсалес никогда не спустится в нью-йоркское ме­тро и никогда не будет скучать в Москве. Его конструкция провокационна.

Существует культурная норма (или предрассу­док, или даже табу) которая запрещает предлагать как желаемую или приемлемую вещь то, что ты не испы­тал на собственном опыте. Сказать «я пред­почитаю, чтобы в меня воткнули нож (и советую вам пред­по­чи­тать то же самое)» разрешается только тому, кто это испытал и может сказать, что это, действительно, не так уж страшно. Но есть вес­кие основания предпола­гать, что наш социал-демократ, как только нож войдет в его тело - немного, на полсантиметра - из­менит свое мнение и выберет альтернативу поскучать в Москве.

3. Имея в виду под воображаемыми «жителями Москвы» советских лю­дей (об их положении и идет речь), афоризм содержит и другой обман - он задает ложную дилемму. В реальности перед типичным жи­телем Москвы не стоит альтернатива: скучать в своем городе или ехать в Нью-Йорк и рисковать там своей шкурой в метро. То, что в действительности предла­гает дон Фелипе, это перенести упомянутый риск в метро Москвы. Иными словами, раз­ру­шить скучный порядок.

При этом Запад устами испанского премьера честно предупреждает, что устранение скучного со­ветского режима неминуемо несет с собой опасность быть зарезанным в метро, как это нередко случается в Нью-Йорке. Но это, заявляет эксперт Запада, ко­то­рому в Москве в тот момент искренне доверяло большинство населе­ния, наверняка предпочтительно. Тот, кто воспринял это утверждение и включил в свое ми­ро­ощущение, вы­полняет ту часть дилеммы, кото­рая ему доступна, а самая дос­туп­ная часть - способст­вовать тому, чтобы Москва стала как нью-йоркское метро. По сути, западный идеолог заявил, что созда­ние в Москве обстановки нью-йоркского метро было бы благом для всех жителей Москвы - им стало бы не скучно. Так оно в общем и произошло, обман лишь в том, что это - благо в целом. Ведь за преодоление скуки чем-то пришлось заплатить, а об этом не было сказано.

4. Дилемма отвергает всю предыдущую фило­соф­скую модель западной социал-демократии. Тезис, изложенный в фор­ме тонкой (и потому эффективной) метафоры, предлагает шкалу ценностей, которая в явном виде никогда не утверждалась евро­пей­скими социалистами. Почему честный и культурный чело­век, по своим качествам соответствующий образу ав­тора дилеммы, скучает в советской Москве до такой степени, что «предпочитает быть зарезанным»?

Очевидно, речь не идет о худшем качестве конкретных благ («хочу слушать оперу в Ла Скала, а не в Большом театре - иначе зарежьте меня»). Значит, дело в каких-то высших ценностях. Пос­­мо­трим, кто реально скучает в Москве, ибо именно идеалы этого че­ловека наш социал-демократ ставит на вер­шину шкалы ценностей [74].

Прекрасно знал Фелипе Гон­са­лес, что в одной Москве было боль­ше театров, чем во всей Испании. За ту цену, которую в мад­рид­ской забегаловке платят за рюмку пи­ва (чтоб знали наши потребители, пиво там пьют рюм­ками), в Москве можно было купить пять хороших книг или дол­гоиграющих пластинок. Доступ к литературе других стран был в Москве того времени несравненно более широким и быстрым, чем в Испании. В Москве рабо­тало около 700 тыс. науч­ных ра­бот­ников и конструкторов, которым сам тип работы давал возможность не скучать (то, что сегодня многие из них предпочли торговать у метро - дело как раз личного выбора). Человек, который вы­соко ставил именно ду­­хов­ные, куль­турные и интеллектуальные цен­ности, не имел ос­нований ску­чать в Москве [75].

Большая часть общества, которую привлекает зрелище спорта, также не имела в Москве оснований для самоубийства от скуки. По своему разнообразию и качеству Москва как спортивная столица имела класс намного выше, чем Мадрид или Саламанка. Тот, кто не только кор­мил, но и воспитывал своих детей, также не скучал - он имел для этого средства и ему не приходилось оглуплять своих бедных ре­бят совершенно идиотскими видеозаписями, которыми сынок сред­него западного интеллигента питается с двух лет.

На душу насе­ле­ния в Москве приходилось не­сравненно больше дружеских за­сто­лий с выпивкой, смехом и беседой, чем в любой европейской сто­ли­це. Говорят, что не было политических игр, которые мно­гих очень привлекают. Тоже неправда. Откуда же взялись все эти пле­яды демократов и радикалов? Их импортировали из Парижа? Нет, они три десятилетия «игрались» в Москве, да еще наименее скуч­ным спо­собом: с таинственным видом подпольщиков, но под надеж­ной за­­щитой верхушки КПСС и дружественным похлопыванием по пле­чу в многочисленных поездках на Запад. А что некоторых «репрес­си­ро­ва­ли» - так какое же без этого подполье, какая героическая борь­ба и какой тоталитаризм? Все должно было быть, как настоя­щее. Сравнивая две реальности, я утверждаю, что политическая жизнь в Москве, в которую было вовлечено множество интеллиген­тов, была более ин­тенсивной, чем в Мадриде или Нью Йорке.

Так с каким же сортом скучающих солидаризу­ется наш либе­рал? С очень четко определенной соци­альной группой. Это те, ко­го не привлекает ни одно из вышеназванных развлечений, чьи пре­тензии съе­жились до самого жалкого потребительства - до по­тре­би­тельства образов. Им не хватало витрин, а не продуктов. Они страдали оттого, что вынуждены были пить пиво из бутылок, а не из жестянок (как на Западе). Страдали потому, что девушки их любили бес­платно - а им хотелось шикарных проституток. Даже в политике их привлекали скандалы и поще­чины, которыми обмениваются депутаты в демокра­тических парламентах. В Италии депутаты размахи­вают мочалками - вот это борьба с коррупцией! Вот это политика!

Очевидно, что существовавший в Москве по­рядок не удовле­творял жизненных потребностей этой социальной группы и делал их жизнь невыносимо скучной. Без сомнения, это большой дефект все­го проекта т. н. «реального социализма». Столь же оче­видно, что разрушение этого проекта и взрыв пре­ступности в Москве никак не помогут реально удов­летворить указанные потребности, а предла­гают лю­дям этого типа антисоциальный выход, обманчивое ощущение удовлетворенности, получаемое за счет других граждан - и в этом пункте дилемма дона Фе­липе также обманывает.

Но подчеркнем гла­в­ное: в своем афоризме по­литик апеллирует к интересам и цен­но­стям, которые ни в одном обществе не декларируются как приори­тетные. Он представляет носителями высших ценно­стей те группы людей, которые даже в своем ради­кальном потребительстве явля­ются маргинальными. Неужели действительно таков реальный смысл ны­не­шней философии социал-демократии? Нет, конечно, афоризм Фелипе Гонсалеса - просто элемент про­граммы манипуляции сознанием.

5. Предложенная дилемма, если ее принять всерьез, означает крах всей антропологиче­ской мо­дели левых сил Запада. Человек в ней представлен как стерильный про­дукт манипуляции, лишенный всякой личной свободы воли. Это - модель, взятая у крайнего бихевиоризма, проникнутого механициз­мом и детер­минизмом, представляющего человека марионеткой, дергающей ручками под действием «стимулов». Разве человек скучает или радуется в зависимости от поли­тического режима? Даже крыса с вживленными в мозг электродами выглядит более сложным и сво­бодным существом!

Если такова, в действительности, антропология социал-демократии, то был прав Достоевский, когда, наблюдая эво­люцию западного современного обще­ства, предвидел именно это - превращение человека в манипулируемое существо. Чтобы это су­щество не скучало, это общество дает ему, кроме хлеба земного, разре­шение на контролируемый грех (подобно тому как на Западе государство субсидирует продажу пре­зервативов) и веселье детских песенок (вроде голли­вудского популярного кино). Это именно те три вещи, ради которых лидер Социнтерна якобы согласен по­жертвовать свою жизнь нью-йоркским хулиганам. Вернее сказать, приглашает сделать это свою духов­ную паству [76].

6. Наконец, есть еще тонкий подлог, который можно назвать грехом обсуж­да­емой дилеммы. Хотя это слово изъято из языка гражданского об­щества, в моменты тяжелых кризисов, вроде того, который над­ви­га­ется сегодня, старые понятия приходят на ум.

Любой взрослый знает, что начиная с некото­рого возраста человека заботит не столько его собст­венное существо­ва­ние, сколько жизнь его близких, прежде всего детей. Дилемма, о которой идет речь, была предложена в достаточно общей форме - ведь политики говорят не о собственной персоне, они соз­дают концепцию для общества. Она означает: «для меня, для тебя, для моего сына и для твоего сына предпочти­тель­нее быть зарезанным в метро... и т.д.».

Это не имеет права ут­верждать даже тот, кого уже резали в метро Нью-Йорка - а лишь тот, у кого там убили сына. Вот тогда, действительно, он может выходить в прессу, на телевидение и говорить на весь мир, что у него зарезали сына, и это, оказывается, не так уж страшно («это, чорт побери, все же лучше чем если бы мой любимый сынок ску­чал в Москве!»). Если ты этого не испытал - тяжелый грех обращаться с таким тезисом к миру, в котором с каждым днем по­ги­бает все больше сыновей. Погибают и в России, потому что нашей элите, поддержанной всей запад­ной демократией, стало ску­чно жить в советской Мо­скве.