IV. Понятие вещей и понятия отношений

Но чем решительнее мы подчеркиваем, что требуемое преодоление необозримого телесного многообразия достижимо лишь с помощью таких понятий, которые содержат в себе законы, а, стало быть, логически эквивалентны безусловно общим суждениям, тем явственнее должна обнаруживаться другая трудность, которой мы до сих пор намеренно не касались. Зигварт подчеркнул ее, возражая против нашего мнения, которое с других точек зрения уже ранее отстаивалось и согласно которому научное понятие состоит из суждений¹⁹. Его доводы относятся к теории понятий вообще. Конечно, в том, что понятие следует рассматривать как точку соединения суждений, много верного; но все-таки эта теория идет слишком далеко. Если всякое понятие представляет собой лишь комплекс суждений, что должны представлять собой субъекты и предикаты этих суждений? Пусть для научной обработки на место признаков непосредственного воззрения становятся законы, выражающие причинные отношения (Kausalgesеtze), все же эти законы должны иметь силу относительно чего-то. Пусть, например, понятие тяготения тождественно с законом тяготения; это будет обусловлено лишь тем, что это — понятие не вещи, а отношения. Но и оно всегда предполагает тяготеющие массы, стало быть, понятия вещей — так же, как уже упомянутое в качестве примера понятие “брак” должно было предполагать мужа и жену. Итак, наша теория оказывалась бы применимой лишь к понятиям отношений. Понятия вещей никогда не могли бы сделаться логически совершенными понятиями в нашем смысле, хотя они тем не менее служат необходимыми предпосылками понятий отношений. Не представляется ли это возражение основательным?

Здесь мы, конечно, ограничиваемся тем, что именно из этих соображений, касающихся общей теории понятий, имеет значение для естественнонаучного понятия²⁰. Однако и при этом ограничении приходится признать, что требуемое Зигвартом разграничение понятий вещей и понятий отношений совершенно необходимо. Мы уже коснулись того возражения, которое может быть выведено отсюда против нашей теории, указав на то обстоятельство, что в естествознании уже всякое чисто формальное определение понятий — пока речь идет при этом о понятиях воззрительных вещей — может быть произведено лишь при помощи элементов, которые сами неопределенны, что, стало быть, естественнонаучное понятие в нашем смысле состоит в таком случае из элементов, которые даже не являются формально-логически совершенными понятиями. Уже из того, что было сказано выше, мы могли, следовательно, усмотреть, что полное разложение (Auflösung) всех представлений о данном телесном мире, при котором они принимали бы хотя бы только форму суждений, невозможно. Теперь, когда речь идет не только о форме, но и о содержании понятий, в самом деле снова появляется это затруднение, и мы должны остановиться на нем.

Прежде всего, принимая во внимание вышеизложенное, мы можем дать возражению Зигварта еще более общую формулировку. То затруднение, на которое мы наталкиваемся, оказывается совершенно аналогичным тому, которое обнаруживается при всего лишь формальном определении понятий. Вещи воззрительны. Поэтому в их понятиях всегда содержатся значения слов, представленные на первоначальной стадии понятия воззрениями. А раз мы разрешаем (auflösen) воззрительные вещи в отношения, в которых находятся друг к другу их части, и превращаем соответственно этому репрезентируемые представлениями значения слов в суждения, указывающие элементы понятия, мы нуждаемся для этого опять-таки в представлениях о воззрительных вещах и т. д. Таким образом, по-видимому, и в связи с этой проблемой перед нами также возникает задача, состоящая в том, чтобы произвести бесконечный ряд все новых образований понятий, то есть разрешений представлений в суждения. Мы не избавляемся от вещей, а с ними и от эмпирического воззрения, которое мы желаем преодолеть путем образования понятий.

Однако, формулируя таким образом вышеприведенное возражение, мы, опять-таки на основании наших прежних разъяснений, находимся уже и на пути к тому, чтобы по меньшей мере значительно ограничить его значение для теории естественнонаучного образования понятий. Конечно, понятия воззрительных вещей играют значительную роль в естествознании и дело не может обстоять иным образом во многих науках. Однако это обстоятельство еще ничего не доказывает против нашей теории. Могло бы оказаться, что такие понятия прежде всего имеются там, где науке или еще не удалось довести разработку своих понятий до логического совершенства, или где такая разработка вообще не необходима для специальных целей данной науки. Здесь мы можем и должны поставить вопрос лишь о том, как обстоит дело с понятиями вещей в естествознании, коль скоро речь идет о логическом идеале естественнонаучного понятия.

Конечно, мы должны признать и то, что естествознание, какой бы значительный прогресс его мы ни представили себе, в любом случае должно придерживаться того мнения, что телесный мир состоит из вещей, по крайней мере, пока оно не покидает почву эмпирического реализма и чуждается гносеологических истолкований своих понятий; то есть мы признаем здесь даже предположение, гласящее, что никогда нельзя будет образовать такого естественнонаучного понятия телесного мира, в котором совершенно отсутствовало бы понятие вещей. Однако и это обстоятельство еще не упраздняет нашей теории. Ведь, во-первых, та роль, которую играет понятие вещей в естествознании, мыслимом как логически совершенное, могла бы оказаться лишь весьма незначительной, и при этом речь могла бы идти опять-таки лишь так сказать о предельном случае; а затем и в предельном случае могло бы играть роль всего лишь понятие такого рода, что оно, хотя и будучи понятием вещи, при всем том не противоречило бы нашей теории. Нам придется взвесить обе эти возможности, прежде чем мы решим вопрос о значении вышеприведенного возражения.

Для того, чтобы прежде всего выяснить, в какой степени должно логически совершенное естествознание оперировать понятиями вещей, вспомним вышеупомянутое распределение различных отраслей естествознания, при котором мы от тех наук, которые оперируют главным образом относительно неопределенными общими значениями слов, переходим к таким наукам, в которых эти примитивные понятия все более отступают на задний план и заменяются такими понятиями, составные части которых полностью могут быть выражены в форме суждений. Теперь, когда речь идет не только о формальной определенности понятий, но о том, в какой степени содержание естественнонаучных понятий может состоять из суждений и в какой степени оно должно сохранять представления о вещах, мы можем дать мысли о распределении естественных наук еще и иное направление.

Как мы знаем, всякое понятие воззрительных вещей всегда еще заключает в себе необозримое многообразие. Стало быть, в нем скрывается нечто такое, что может быть лишь допущено, но не постигнуто в своей соответствующей законам природы необходимости, как бы темное ядро, которое еще ждет “объяснения”, разрешения вопроса об отношении своих элементов друг к другу. Итак, хотя многие науки и оперируют понятиями вещей, однако следует сказать, что чем более какой-либо дисциплине приходится пользоваться понятиями вещей, тем более она удалена от той цели, к достижению которой стремится всякая естественная наука — от уразумения закономерной связи вещей. Какую бы роль ни играла, стало быть, в конце концов категория вещи и в такой теории телесного мира, которая мыслится завершенной, во всяком случае не подлежит сомнению, что естествознание стремится и должно стремиться к тому, что бы все более и более разлагать косные и постоянные вещи и понимать их как закономерно возникающие и прекращающиеся процессы.

Но это обстоятельство оказывается уже до известной степени имеющим решающее значение для того вопроса, о котором здесь идет речь, так как оно означает не что иное, как то, что естествознание должно иметь тенденцию, заключающуюся в том, чтобы по мере возможности сводить понятия вещей к понятиям отношений. Пусть оно фактически еще очень далеко от достижения этой цели, пусть ныне в иных научных областях для многих понятий оказывается невозможным сделать хотя бы даже и первоначальные шаги, которые вели бы к такого рода преобразованию (так, например, всем наукам, занимающимся изучением организмов, приходится оставаться при массе таких понятий вещей, свести которые к понятиям отношений не может до сих пор никакая наука), тем не менее для логики не существует никакого основания признавать это состояние окончательным, уже соответствующим логическому идеалу. Хотя бы это состояние удовлетворяло какую-нибудь специальную науку, поскольку речь идет об ее целях, его во всяком случае придется признать несовершенным, коль скоро мы рассматриваем различные естественные науки как отрасли единого целого. А именно это мы и имеем в виду, и с этой точки зрения в качестве логического идеала можно в таком случае мыслить себе такое распределение системы различных естественных наук, что понятия вещей, которыми оперирует и — пока она не заглядывает глубже той специальной задачи, которую она себе ставит — должна оперировать какая-либо отрасль, передаются другой науке, которая ставит перед собой более обширные задачи, и преобразуются последней в понятия отношений, что затем эта отрасль передает свои понятия вещей еще более объемлющей науке — и так далее и далее, пока теория, охватывающая весь телесный мир, не завершит, наконец, труд по образованию понятий. Раз эта цель была бы достигнута, естественная наука, стоящая во главе намеченной системы, оперировала бы — за одним только исключением, о котором тотчас будет идти речь, — только понятиями отношений. Понятия вещей, которые другие науки могут и должны удерживать в пределах их сферы, разрешались бы в этой науке, которую мы назовем последней естественной наукой, в понятия отношений²¹.

Мы еще несколько точнее проследим развитие этой мысли в частностях, перейдя к рассмотрению того, до какой степени подобный логический идеал уже осуществлен в науке. Здесь мы можем чисто формально резюмировать эту мысль таким образом, что хотя в самом деле понятия, состоящие из суждений, всегда должны быть и понятиями отношений и уже не могут быть понятиями воззрительных вещей, тем не менее, именно вследствие этого обстоятельства понятия отношений суть логически наиболее совершенные понятия. Наличность понятий вещей в естественных науках — если оставить в стороне намеченное выше исключение — связано лишь с тем, что различные науки занимаются изучением телесного мира с различных сторон и что специальные науки (и это, само собой разумеется, правомерно) всегда ставят перед собой при познании телесного мира лишь какую-нибудь ограниченную задачу. Коль скоро они делают это, им нет надобности дорабатывать все их понятия до наивозможно высшего логического совершенства, и они могут спокойно оставаться при понятиях вещей во всех тех случаях, в которых при этом для их ограниченных целей не оказывается дальнейших проблем. Но, коль скоро мы имеем в виду взаимоотношения естественных наук и то обстоятельство, что все отдельные отрасли могут быть приведены в связь с общей теорией телесного мира, нам приходится сказать: понятия воззрительных вещей всегда еще представляют собой естественнонаучные проблемы, и лишь понятия отношений ведут к разрешению этих проблем, и в том случае, если они содержат в себе безусловно общие суждения, то есть законы природы, они представляют собой решения проблем²².

Если же мы вправе рассматривать естественнонаучное образование понятий, имея в виду его последние и наиболее общие цели, с той точки зрения, что оно стремится к устранению понятий вещей и подготовливает образование понятий отношений, то и то обстоятельство, что понятия, состоящие из суждений, всегда должны быть понятиями отношений, уже не является принципиальным возражением против развитой нами теории. По крайней мере, для логического идеала наибольшего числа естественнонаучных понятий наша теория остается тогда верной, так как этот идеал по существу дела касается понятий отношений. Та роль, которую все еще играли бы в такой естественной науке, которая мыслится логически совершенной, понятия вещей, по крайней мере, весьма незначительна. Этим в принципе разрешается первый вопрос о том, в какой степени и такой естественной науке, которая мыслится логически совершенной, все еще приходится оперировать понятиями вещей.

Но, как указано выше, существует одно исключение. Главным образом, как и при обсуждении вопроса о формальной определенности понятий, и в данном случае именно воспоминание о связи и иерархии естественных наук опять-таки должно привести нас к тому убеждению, что мысль о лишь временном применении понятий вещей и все далее и далее идущем сведении их к понятиям отношений в конце концов все же не может удовлетворить нас. Это преобразование не может производиться до бесконечности при посредстве ряда все новых наук. Как в связи с обсуждением прежде занимавшей нас проблемы, так и в данном случае мы вынуждены постулировать такую науку, которая находится в конце ряда, и поэтому уже не может передавать свои понятия вещей какой-либо дальнейшей науке для превращения их в понятия отношений. Этой последней науке приходилось бы в качестве логически идеальной науки разрешать все естественнонаучные проблемы, от которых другие отрасли естествознания отказываются как от несущественных для их специальных целей; стало быть, она должна была бы устранить так же, как прежде уже все воззрительное многообразие, так теперь все понятия вещей без всякого исключения в том случае, если разрешение всех проблем в самом деле совпадает с образованием понятий отношений. Но, так как мы намерены предположить, что полное устранение понятий вещей в естественнонаучном понятии мира не может быть признано даже хотя бы только логической целью научных стремлений, наша теория в самом деле еще должна быть расширена в одном отношении. Так как и последняя есественная наука, даже если ее мыслить достигшей высшего совершенства, все еще оперировала бы с понятиями вещей, то для того, чтобы оказывалась возможной логически совершенная общая теория телесного мира, должны существовать и логически совершенные естественнонаучные понятия вещей. Поcтольку, но и всего лишь постольку, вполне законно то возражение, с которым нам в данном случае приходится считаться.

Мы могли бы, правда, и здесь сказать, что в мысли о последней естественной науке и необходимых для нее логически совершенных понятиях вещей речь идет лишь о предельном случае, не затрагивающем нашей теории вообще. Но для полного выяснения хода наших мыслей хорошо будет специально разобрать и этот вопрос об образовании понятий в последней естественной науке, рассмотрение которого мы отложили при обсуждении определенности понятий. Это тем более целесообразно, что благодаря этому не только может быть окончательно разрешен вопрос об определении понятий (Begriffsbestimmung), но и вся наша теория, согласно которой сущность естественнонаучного образования понятий состоит в упрощении данного телесного многообразия, может быть изложена в совершенно убедительной и законченной форме лишь этим путем. Мы увидим, что необозримое многообразие преодолевается не только при посредстве понятий законов, но и при посредстве нового рода понятий, которые, в качестве особого рода понятий вещей, становятся на место понятий законов. Тогда мы сможем ответить и на вопрос, осуществлена ли вторая из намеченных выше возможностей, то есть таковы ли эти понятия вещей, без которых не в состоянии обойтись и последняя естественная наука, что и они подходят под нашу теорию естественнонаучного образования понятий. Окажется, что и эти понятия лишь подтверждают нашу теорию.

Допустим, что естествознанию удалось найти наиболее общие законы, которым без исключений подчинены все телесные процессы, что понятия вещей в наивозможно большой степени вытеснены и сведены к понятиям отношений, что, стало быть, последней естественной наукой построено такое понятие телесного мира, в которое входят лишь те понятия вещей, которые не могут уже быть устранены никаким дальнейшим прогрессом эмпирической науки. Назовем те вещи, из которых в таком случае, собственно говоря, состоит, согласно этому понятию, телесный мир и по отношению к которым имеют силу все те законы, которые нашла последняя естественная наука, последними вещами. Спрашивается теперь, какую форму должны были бы иметь понятия последних вещей в том случае, если бы следовало признать разрешенной высшую задачу естествознания — построение совершенно общей теории телесного мира.

Мы стараемся разрешить этот вопрос единственно на основании до сих пор сделанных предположений относительно задачи естественнонаучного понятия и при этом на первых порах вовсе не касаемся вопроса о том, существуют ли и на самом деле вещи, соответствующие построенному нами логическому идеалу. При нижеследующем рассмотрении вопроса предполагается только указать те условия, при которых становится возможным логически совершенное преодоление естествознанием бесконечного телесного многообразия. Мы в данном случае имеем в виду не что иное, как построить идеал, отнюдь не решая вопроса о том, осуществим ли он. Мы придерживаемся лишь того мнения, что естествознание должно развиваться в направлении, указываемом этим идеалом, чтобы можно было говорить о прогрессе в его понятиях.

Для достижения этой цели будем исходить из временной природы данных нам телесных процессов. Все вещи, которые мы знаем, изменяются. Но всякое изменение проходит через необозримое число различных стадий. Необходимо связанное с этим воззрительное многообразие не может быть свойственно последним вещам. Напротив того, они должны быть неизменны, и, конечно, они должны быть таковыми не только в течение какого-нибудь ограниченного времени, но и в прошлом и в будущем, ибо общая теория телесного мира должна иметь силу для всех времен. Итак, нам приходится допустить, что последние вещи не возникли и не подвержены уничтожению, так как всякое возникновение или уничтожение предполагают изменение в прошедшем или в будущем. Само собой понятно, что неизменность последних вещей подразумевает и их неделимость, так как всякое деление было бы изменением. А раз вещи неделимы, то при последнем анализе одна из них не может отличаться от другой и количественно, ибо тогда одна была бы больше, нежели другая, и большая была бы еще делима. Стало быть, последние вещи количественно совершенно одинаковы друг с другом, поскольку еще можно говорить о количестве, когда речь идет о неделимом.

Эту количественную одинаковость последних вещей можно вывести также из пространственной природы телесного мира. Все в эмпирическом воззрении данные нам в пространстве вещи делимы, и их делимость подразумевает необозримое многообразие. А для того, чтобы это многообразие могло быть постигнуто, последние вещи следует предполагать как неделимые. Это опять-таки подразумевает их количественную одинаковость, как мы только что видели. Но бесцельно прослеживать различные пути, приводящие к одним и тем же определениям, касающимся природы последних вещей. При этом ведь речь идет о совершенно простых и почти само собой разумеющихся положениях.

Мы должны специально обратить внимание еще на один только пункт. Должно быть рассмотрено еще качество последних вещей. Правда, само собой разумеется, что всякая единичная последняя вещь должна не допускать не только никакого количественного, но и никакого качественного многообразия. Ведь всякое качественное многообразие в какой-либо вещи необходимо было бы связано с изменением, или по крайней мере с делимостью, которых, как мы знаем, не может существовать. Но разве при всем том не могли бы различные последние вещи качественно отличаться друг от друга? Легко можно показать, что должно быть отвергнуто и это многообразие последних вещей и что мы вынуждены, стало быть, не допускать никакого различия в последних вещах.

На первый взгляд можно было бы подумать, что для нашей цели достаточно было бы предположить ограниченное и доступное обозрению число классов последних вещей, из которых каждый обнаруживал бы особое качество. В таком случае необозримое обилие качеств данного мира понималось бы на основании этого доступного обозрению числа качеств. Это верно, и в самом деле при этом предположении возможна такая естественная наука, которая обладает уже весьма высоким совершенством своих понятий. Но, коль скоро мы имеем в виду идеал совершенно общей теории телесного мира, мы все-таки не в состоянии удовлетвориться этим как бы то ни было весьма значительным упрощением данного многообразия. Ведь нам нужно не только то, чтобы ограниченное число различных качеств последних вещей было дано нам лишь в качестве эмпирического факта, на котором мы успокаивались бы, но мы должны стремиться к построению такой теории, обладая которой мы были бы уверены в том, что нам ни в каком случае не встретятся где бы то ни было в пространстве и когда бы то ни было во времени новые, быть может, необозримо многие качества, не подводимые ни под какое из наших понятий. Однако такая уверенность достижима лишь в том случае, если все качественно отличные друг от друга вещи могут быть подведены под такое понятие, которое обхватывало бы всякое мыслимое качество. В этом понятии не должно уже, конечно, заключаться никаких таких составных частей, которые оказывались бы понятиями качественно отличных друг от друга вещей, так как в противном случае для этих вещей необходимо было бы новое понятие и т. д. А это означает не что иное, как то, что в конце концов должно быть образовано понятие единого последнего неразложимого качества, как виды которого можно было бы рассматривать все понятия различных качеств. Стало быть, такие вещи, которые в каком-либо отношении все еще оказываются отличными друг от друга, никогда не могут быть последними вещами в том смысле, чтобы благодаря понятию о них можно было полностью понять телесный мир. Напротив того, должно оказываться возможным понимать все отличные друг от друга вещи как составленные из вещей, которые во всех отношениях одинаковы друг с другом.

Тот результат, к которому мы пришли, можно выразить еще и следующим образом. Для того, чтобы всякое многообразие телесного мира было доступно обозрению, следует предполагать, что те последние вещи, из которых оно состоит, должны быть во всех отношениях простыми. А так как простые вещи никогда не даны нам в эмпирическом воззрении, но до сих пор рассмотренные понятия вещей всегда были понятиями о воззрительных и, стало быть, необозримо многообразных вещах, то уже в силу этого рассмотренный прежде процесс упрощения должен был совпадать с устранением понятий вещей. А коль скоро речь идет о последних вещах (то есть устранение такого понятия вещи невозможно), процесс упрощения должен приводить к образованию понятий простых вещей. Стало быть, допускать понятия вещей вынуждена и последняя естественная наука, но это не должны уже быть понятия о воззрительных вещах. В этом состоит новый род упрощения и образования понятий, с которым мы встречаемся здесь. Все многообразные, воззрительные вещи должны преобразовываться в простые, не воззрительные вещи.

Итак, последняя естественная наука сохраняет всего лишь одно понятие вещи, понятие простой вещи. Этот результат как раз соответствует тому, к чему мы пришли при рассмотрении понятий законов, причем и основание оказывается тем же, которое, при рассмотрении прежде занимавшей нас проблемы, не позволяло нам успокоиться на множественности последних понятий законов. Оказалось необходимым одно понятие закона, которому, в качестве его видов, подчинены все другие понятия законов. Может остаться только одно понятие вещи, под которое могут быть подведены все различные телесные вещи в мире. И то и другое — требования чисто логические, так как лишь в таком понятии мира совершенно преодолевалось бы все многообразие воззрительной действительности и действительно делался бы понятным в целом и в частностях телесный мир.

Мы должны еще указать на один лишь пункт, чтобы дополнить выработанное таким образом понятие мира и выяснить сущность естественнонаучного образования понятий в ее наиболее совершенной форме. Ведь и в этом понятии мира все еще заключается многообразие, и оно проявляется в двояком отношении. Если даже всякая последняя вещь сама по себе совершенно проста и одинакова с каждой другой, то все же прежде всего число последних вещей остается неограниченным, или, если бы это оспаривалось на том основании, что в понятии неограниченного числа заключается противоречие, это число во всяком случае остается эмпирически необозримым, а затем необозримо многие вещи могут вступить в необозримо многие отношения друг к другу. Бесконечность телесного мира как бы скрылась в этом числе последних вещей и тех отношений, в которых они находятся друг к другу. Это было необходимо, так как она должна была где-либо найти свое место. Ведь мы сочли бы, что естественнонаучное образование понятий изображает мир в ложном свете, если бы необозримая вселенная представлялась в понятиях в форме ограниченной действительности. Почему же нас уже не смущает это многообразие последних вещей и это многообразие их взаимных отношений?

Разрешение этого вопроса приводит нас к проблеме, обстоятельное обсуждение которой в связи с этим вопросом не входит в нашу задачу, но которую мы должны по крайней мере наметить, чтобы довести до конца этот критический обзор. Речь идет о значении математики для образования понятий естествознания. До сих пор мы намеренно не касались математических понятий, так как их логические особенности не имеют значения для нашей цели. Здесь, однако, заходит вопрос и о математике как о средстве упрощения телесного мира и, поскольку она имеет это значение, мы должны по крайней мере указать на него. Однако мы довольствуемся установлением факта, не исследуя более детально, на чем он основывается. Математика ведь не принадлежит к естественным наукам в нашем смысле. Она имеет дело не с действительными телами, и поэтому у ее объектов отсутствует тот род многообразия, которым обладает всякое эмпирическое воззрение.

Рассмотрим прежде всего число последних вещей. Во всяком случае его многообразие потому уже не оказывается помехой элементам в понятии телесного мира, что ряд чисел никогда не бывает необозримым в том смысле, в котором необозримо эмпирическое воззрение. Мы знаем закон этого ряда чисел, то есть мы знаем, что сколько бы мы ни считали, в ряду чисел нам никогда не может встретиться что-либо принципиально новое²³.

Достаточно поэтому, если упрощение произведено на столько, что остается всего лишь многообразие ряда чисел. Но, если последние вещи просты и совершенно одинаковы между собой, дело обстоит именно так. Тогда-то число их, которое образует мировое целое или какую-либо часть телесного мира, может иметь любую величину, так как всякое число подходит под такое понятие, которое обладает тем свойством, что оно обнимает любую величину. Тогда, как мы можем теперь сказать, всякий процесс телесного мира может быть подведен под понятие комплексов последних вещей, которые, что касается этих вещей, отличаются друг от друга лишь числом их и, следовательно, математически понятны.

Однако в мире остается многообразие не только в числе вещей, но, как уже было указано, оно оказывается налицо и в различии тех отношений, в которых находятся друг к другу последние вещи и в изменении этих отношений. Правда, в понятиях законов мы уже открыли средство для преодоления такого многообразия. Но лишь узнав природу последних вещей, можно точнее указать, в каком смысле и множественность их отношений не оказывается необозримой и непостижимой, и благодаря этому еще несколько дополнить то, что мы сказали относительно понятий отношений и законов, необходимых для преодоления эмпирического многообразия.

Как мы знаем, речь идет о телесном мире в пространстве и во времени. Так как в последних вещах не может оказываться налицо качественных различий, то и все различие и всякое изменение в отношениях этих последних вещей должны быть сводимы к различным пространственным и временным определениям, то есть надлежит мыслить, что и из отношений вещей друг к другу удалено всякое качественное многообразие. Или: неизменное может изменять лишь свое положение в пространстве, стало быть, всякое изменение в отношениях последних вещей друг к другу должно оказываться движением.

Приходится, правда, предположить необозримо большое число различных движений. В этом многообразии скрывается необозримость эмпирического изменения вещей в том же смысле, как прежде многообразие бесконечно многих единичных форм — в необозримо большом числе последних вещей. Но это многообразие движений оказывается необозримым опять-таки не в том смысле, в котором необозрима воззрительная действительность. Напротив того, движения последних вещей могут быть выражены как математические величины, у которых нет многообразия эмпирического воззрения. Их можно мыслить как распределенные в ряды таким образом, что они образуют нечто непрерывное (ein Kontinuum), причем понятие такового обнимает движение всякой мыслимой или какой угодно величины. И здесь, стало быть, мы приходим к тому, что всякое отношение последних вещей друг к другу может быть подведено под понятие некоторого непрерывного ряда. И с этой точки зрения необозримое многообразие мира опять-таки превращается в математическое и, следовательно, доступное обозрению многообразие. Ведь как бы далеко мы ни продолжали такой ряд, в нем так же мало, как и в ряде чисел, может встретиться нам что-либо принципиально новое или неизвестное. Напротив, обилие различных движений вполне постижимо в системе математически сформулированных законов движения.

Благодаря этому мы дошли наконец до завершения понятия мира, которое мы должны установить в качестве логического идеала естественнонаучного образования понятий и в приближении к которому состоит логическая задача последней естественной науки.

После того, как мы выработали это понятие, вернемся еще раз к мысли, намеченной нами в начале этого исследования. Там мы должны были предотвратить возникновение недоразумения, состоящего в том, будто утверждаемое нами бесконечное многообразие воззрительной действительности есть не что иное, как понятие некоторой, разложимой на бесконечное множество математических точек, непрерывной среды. Теперь мы можем вполне ясно видеть, как мало общего имеют друг с другом оба эти рода бесконечности, из которых один мы можем охарактеризовать как бесконечность эмпирического воззрения, а другой — как бесконечность математически отвлеченную (begriffliche). Напротив, мы должны прямо-таки противопоставить их друг другу, так как одного рода бесконечность исключает другую. Благодаря математической обработке естественных наук мы удаляем ту бесконечность, которую представляет нам воззрительная действительность и которую мы, при неспособности нашего сознания дать себе ясный отчет в многообразии действительности во всех его деталях, переживаем как факт. Мы ставим на ее место математическое понятие некоторого состоящего из скольких угодно частей непрерывного ряда, чтобы, таким образом, полностью упростить данную действительность. Поэтому мы можем прямо-таки признать обращение всякой необозримой бесконечности эмпирического воззрения в доступную обозрению математическую бесконечность последней также и окончательной задачей обработки телесного мира при посредстве понятий. Бесконечность действительности необозрима потому, что всякая из ее частей имеет свою своеобразную форму и отличается от всех других частей. Математическая бесконечность некоторого непрерывного ряда доступна обозрению потому, что мы можем выхватить какой угодно член и в нем найти уже все, что касается всех членов ряда.

В конце этого отдела нам приходится еще заняться теперь вопросом: насколько найденное понятие последних вещей, без которого не может обойтись и логически совершенная общая теория телесного мира, может быть подведено под нашу теорию, утверждающей, что логический идеал естественнонаучного понятия состоит из суждений, которые определяют его и в то же время благодаря их обязательности (Geltung) придают ему необходимую безусловную общность.

При разрешении этого вопроса прежде всего подлежит обратить внимание на то обстоятельство, что содержание такого понятия, которое не относится к воззрительным вещам, также никогда не может состоять из представлений, причем для такого понятия последних вещей нельзя найти даже замещающих представлений (eine vorstellungsmässige Stellvertretung). Прежде всего мы на основании этого можем судить, насколько достижим с помощью таких понятий вещей окончательный идеал совершенного определения понятий. Совершенное определение понятия было невыполнимо, пока из содержания понятия нельзя было устранить воззрительного замещения, которым всегда должно служить неопределенное значение слова. Представляя же себе содержание понятия последних вещей, мы должны при этом отрицать все, что нам известно о данных в эмпирическом воззрении многообразных вещах. Последние вещи неделимы, неизменны, они не возникли и не могут быть уничтожены. В применении к телам, по-видимому, положительный признак простоты оказывается так же лишь отрицанием. Таким образом, из содержания понятия последних вещей исключено все, что могло бы влечь за собой неопределенность. Правда, определение сплошь отрицательно, но тем не менее оно вполне однозначно, так как в данном случае, как и во всех пригодных отрицательных понятиях, речь идет о двучленных дизъюнкциях. Все вещи, которые даны нам, многообразны и обнаруживают все, чего не должны иметь последние вещи. Поэтому совершенно исключена возможность того, чтобы понятие последней вещи когда-либо было смешиваемо с понятием другой вещи. Но то, что еще остается от телесного мира в понятии, которое мыслится логически совершенным, сводится к чисто математическим многообразиям, которые не только доступны обозрению, но равным образом и совершенно свободны от неопределенности, так как в них не содержится никакого эмпирического воззрения. Ведь неопределенность получалась у нас лишь как следствие эмпирического воззрения. Стало быть, понятие последних вещей прежде всего завершает нашу теорию в том отношении, что с его помощью может быть достигнута совершенная формальная определенность понятий.

Но еще более важным оказывается нечто иное. Если содержание понятия последних вещей можно представить себе отнюдь не путем наглядного представления чего-либо, а лишь путем отрицания в последней вещи всего того, что мы знаем об эмпирическом воззрении, то это понятие, коль скоро мы в самом деле мыслим его, всецело слагается, равно как и другие логически совершенные понятия естествознания, из одних только суждений. В качестве вещи, о которой эти суждения нечто высказывают, остается лишь нечто такое, что мы тщетно стараемся представить себе и чего нам вовсе не нужно представлять себе, хотя бы мы даже полностью дали себе отчет (vergegenwärtigt haben) в содержании понятия. Таким образом, мы можем сказать, что и здесь в сущности мы имеем дело с понятием отношения, причем это понятие отношения отличается от других понятий отношений лишь тем, что мы трактуем его так, как будто бы оно было понятием вещи. Нам приходится говорить о вещи, так как мы можем мыслить себе мир не иначе, как состоящим из вещей, но лишь содержание тех суждений, которые мы составляем о вещи, и их обязательность имеют ценность в научном контексте. Конечно, на основании формально логической точки зрения нельзя решить, каким образом надлежит обосновать обязательность этих суждений. Но ведь речь идет лишь о том, что вообще суждения и их обязательность составляют существенное и в понятии последней вещи.

Таким образом, естествознание поступает со своими последними вещами не иначе, чем и со всякими вещами вообще: оно разрешает их понятия в суждения. И именно этот, по-видимому, противоречащий нашей теории, предельный случай образования понятий в наибольшей мере проясняет дело. Раз естествознание дошло до своих последних понятий вещей, оно при их образовании может производить лишь суждения, и притом в данном случае нельзя даже найти замещающих представлений, оказывающихся налицо в тех случаях, когда речь идет о других понятиях вещей. Вещи, из которых, согласно логически совершенной теории, только и может состоять телесный мир, фигурируют в науке лишь как пустое нечто (ein leeres Etwas). Собственно говоря, имеют значение лишь те отношения, в которые вступают друг с другом эти вещи. Но эти отношения выражаются всегда равным образом при посредстве суждений. Таким образом оказывается, что, стало быть, и этот предельный случай вполне подходит под нашу теорию. Содержание всех логически совершенных естественнонаучных понятий состоит из суждений.

Если, таким образом, в противоположность традиционному пониманию, видящему в понятии представление, наукоучение признает подлинной сущностью по крайней мере естественнонаучного понятия акты суждения, то, по существу дела, в этом лишь находит свое выражение понимание, свойственное современной науке и противоположное античному пониманию, на почве которого выросла традиционная логика. Быть может, сказанное выше станет еще яснее благодаря краткому историческому обзору.

Какова была та теория понятий, которую излагал Сократ, мы вряд ли можем установить абсолютно достоверно. Решающее значение для будущего имело то направление, которое дало размышлению о логических вопросах учение Платона об идеях. Аристотель в этом отношении оказывается полностью зависимым от Платона²⁴. Единичная вещь не имеет значения для познания, она, с точки зрения Платона, собственно говоря, вовсе не существует. Истинная действительность для Платона — мир общих в то же время воззрительных форм (Gestaltungen); эти “идеи” суть общие вещи, и эти вещи служат предметом познания^[8]. Понимание этих вещей могло быть более трансцендентным или более имманентным, цель же познавания могла состоять лишь в том, чтобы воспроизводить их первообразы в наглядных представлениях. И для Аристотеля предметом познания служит вещь. Соответственно этому, чтобы выполнять свое назначение, понятия должны были быть образованиями, имеющими характер образов (bildartige Gebilde) воззрений, во всяком случае представлений. Их задача состояла в том, чтобы отображать предмет познания. Поэтому не подлежит сомнению, что Лотце неверно истолковывает в одной из глубокомысленнейших глав своей логики платоновскую “идею” как то, что имеет силу (gilt) в противоположность тому, что есть²⁵. Как раз эта мысль, напротив, совершенно не в духе Платона: с точки зрения Платона, “идеи” суть действительно сущее.

Тем более ценным оказывается, напротив того, проводимое Лотце различение между бытием и обязательностью (Gelten) для такого наукоучения, в котором должны найти свое выражение тенденции новейшего естествознания — в том виде, как оно развилось со времен Возрождения. Представления есть, суждения имеют силу. Конечно, и естествоиспытатель новейшего времени — платоник, в том отношении, что его интерес всегда направлен на общее. Но мы не признаем никаких общих вещей наряду с единичными вещами или в последних. Единичные вещи для нас есть действительность, и притом единственная действительность, о которой идет речь, — по крайней мере для эмпирических наук. Поэтому общее для нас не есть, но оно имеет силу (gilt); то есть, коль скоро мы отдаем себе отчет в наших желаниях, мы имеем в виду не познавать вещи, но совершать те безусловно общеобязательные суждения, в которых мы понимаем то, что мы называем господствующими в природе законами. Вещь для нас представляет собой лишь определенную стадию некоторого закономерного процесса, единичные вещи интересуют нас в естествознании лишь постольку, поскольку в них выражается некоторое общее, непреложное отношение. Соответственно этому, наши естественнонаучные понятия должны представлять собой нечто иное, нежели античные понятия. Они могут содержать в себе уже не имеющие характер представлений снимки с вещей, но лишь знание законов или, по крайней мере, подготовительные ступени, ведущие к такого рода знанию. Но всякое знание есть суждение. Итак, в свойственном новейшему естествознанию познавательном процессе понятие имеет существенное значение лишь в качестве особой формы суждения.

И наше преобразование традиционной теории понятий не только оправдывается тенденцией новейшего естествознания познавать законы, но оно находится также в связи с теми мыслями, которые, отталкиваясь от учения Канта, несмотря на некоторые противоречия в частностях, все же придают характерный отпечаток нашим новейшим гносеологическим (erkenntnistheoretischen) или метафизическим стремлениям. Известно, что во втором издании своей “Критики чистого разума” Кант выразился, что логике со времен Аристотеля нельзя было сделать ни одного шага назад. Известно также, что благодаря тому труду, в котором сформулировано это положение, началось движение, поколебавшее логику Аристотеля в ее существенных основаниях. Мы имеем в данном случае в виду то разрушение понятия вещи (в том виде, как оно господствует и будет господствовать в наивном сознании), пионером которого был Кант. Вещь, которая для наивной метафизики есть субстанция — носительница свойств, стала для Канта правилом соединения представлений²⁶. Стало быть, предметом нашего познания служат правила соединения представлений. Заранее ясно, что мы можем отдать себе отчет в этих правилах ни в коем случае не при посредстве отображающих наглядных (аbbildende anschauliche) представлений, но лишь при посредстве суждений, которые указывают, каким образом представления принадлежат друг к другу. Сведение вещи к необходимым отношениям, в которых находятся друг к другу ее свойства, соответствует сведению понятия к суждениям. Конечно, эти суждения могут иметь ценность для познания лишь в том случае, если они в самом деле оказываются суждениями, то есть если они истинны.

Таким образом, легко привести нашу теорию понятий в связь с более широким строем мыслей. Однако дальнейшее прослеживание этой связи привело бы нас к гносеологическому истолкованию того понятия мира, которое должно построить естествознание для того, чтобы преодолеть многообразие эмпирического воззрения. Тогда пришлось бы также поставить вопрос о том, насколько может идти речь о “реальности” последних, уже не воззрительных, вещей естествознания. Но такое истолкование не входит уже в этот строй мыслей. Здесь речь идет лишь об установлении и обосновании естественнонаучного метода и об указании тех идеалов, к достижению которых должно на почве эмпирического реализма с помощью этого метода стараться приблизиться естествознание. В этом отделе исследования мы, чтобы отграничить друг от друга различные проблемы, временно продолжаем тщательно придерживаться того мнения, что телесный мир состоит из вещей и что эти вещи суть телесные субстанции — носительницы свойств.