В.Н. Топоров - Миф. Ритуал. Символ. Образ

вом могущественных провиденциальных сил, и это вторжение их могло быть некиим «внешним» резервом. Таким было положение, когда Петр стал русским царем. Нечувствие к кармическому началу, на поверхностном уровне проявляющееся в дефекте «этического», в утрате института «справедливости», осложняло ситуацию еще более. «Умерщвляя своего сына Алексея, Петр I так же мало подозревал о том узле, который он завязывает, как и его невидимый инспиратор». В записной книжкеот 10 марта 1910 г. Блок, имея в виду поэму Пушкина,писал: «"Медный Всадник", — все мы находимся в вибрациях его меди». Но уже более чем столетие до написания и опубликования этой поэмы петербургская метаистория свидетельствовала о своем нахождении в вибрациях насильственного духа Петра: из 13 монархов, занимавших престол после Петра, четверо взошли на трон в результате переворотов, а шестеро погибли насильственной смертью; механизм престолонаследия был надолго разрушен, дворцовые перевороты надолго стали скорее правилом, чем исключением. «Столкновение между волей уицраора и непонятнымему законом человеческой кармы было вторым противоречием народоустройства, которое он охранял и укреплял. [... ] Но главное еще не в этом. [... ] Цель идеальной тирании маячила перед вторым уицраором сперва как отдаленная мечта, но со времени Петра Великого становится заметно следующее: демон великодержавияначинаеткак бы раскачиваться между попытками выполнить волю демиурга — и своей собственнойтенденцией к превращению государственности в тиранический аппарат». Рос-

сийский уицраор окончательно вступил на гибельный путь: санкция Яросвета была утрачена, и он оказался исторически обречен.

Эта обреченность проявилась в «идейной нищете» второго демона государственности, но и сама эта нищета делала историческую ситуацию еще более обреченной. Ко времени вступления Петра на престол у русского народа появилось «смутное, но властное ощущение м и р о в ы х п р о с т р а н с т в ; оно походило на дыхание океана, на пронизывающий, соленый и шумный ветер, вдруг ворвавшийся в замкнутый столько веков мир [...] Эпоха Петра спасительно перевернула представление русских о человечестве [... ] собственный сверх-народ [... ] и по объему своему, и по размерам территории, и по ощущению затаенной в нем силы предназначен, очевидно, к чему-то великому и вынужден нагонять упущенное». Идея великого будущего России носилась в воздухе, а вскоре и прокламировалась. Но «какое содержание вкладывалось в понятие "великого будущего" России? Каким культурным или социальным смыслом оно насыщалось?» — эти вопросы не получили ответа, а те следствия, которые могли бы быть расценены как «практический» ответ, поражали «идейной нищетой». Демонический дух государственности и великодержавия неизбежно извращал идею величия, сеял соблазны, и меньшее из зол превращалось в большее — в гибельный путь. Но и во внутреннем пространстве русской и петербургской метаисторииследствия действий этого духа были гибельны. « П е р в о е следствие — экономическое и культурное. Это — троглодитский уровень материального

311

благосостояния и соответствующий ему уровень требований к жизни. [... ] В т о р о е следствие — нравственно-психологическое. Это— устойчивые, глубоко вкорененные в психологию народных масс навыки рабского мироотношения: отсутствие комплекса гражданских чувств и идей, унизительная покорность, неуважение к личности и, наконец, склонность превращаться в деспота, если игра случая вознесла раба выше привычной для него ступени. [... ] Т р е т ь е следствие — религиозное в широком смысле. Из рабской психологии, из убожества требований и стремлений, из узости кругозора, из нищеты проистек и паралич ду- ховно-творческого импульса. Нельзя сидеть при лучине с раздутым от голода животом, с не обогащенным ни одною книгою мозгом и с оравой голодных и голых ребят и творить «духовные ценности». И это — несмотря на то, что в лице своих крупнейших представителей народ доказал и духовную свою одаренность и глубину и размах религиозных возможностей! [...]».

Предвидятся два возражения как наиболее вероятные — при чем здесь Петр и при чем Петербург?: одно у ж е было до них, другого при Петре е щ е не было и возникло онопозже. На эти вопросы можно ответить примерно так — при том, чтоименно ч е р е з П е т р а и ч е р е з его д е т и щ е П е т е р б у р г , несущее в себе и демиургический творческий гений Петра и всё «злое» насилие своего «строителя чудотворного», прошел главный и определяющий поток русской истории и вобрал в себя всё, что мог взять от них, а взяв это наследие и сделав его своим, Петербург не мог не выступать и как субъект гениального творчества, и как субъект злой воли. Творчество тем самым всегда происходило над бездной, во всяком случае то, что связанос высшими взлетами художественного, научного, философского и религиозного гения. Но губил Россию не этот творческий гений и его взлеты, а злая воля и тот страшный разрыв между ними, между творческим «верхом» и деструктивным«низом», который в течение всего «петербургского» периода русской исто-

щий предыдущий: метаистория не м о ж е т рассматривать свой объект вне некоей широчайшей панорамы, вне «предсуществования и посмертия» его. А в контексте этой панорамы как раз особенно ясно видно, что некий решающий слом, о котором говорилось выше и значение которого не было и не могло быть понято в узких рамках второго «петербургского» уицраора и тем более во время царствования Петра, произошел именно при Петре и именно в Петербурге, и при этом Петр был активным деятелем: он, несомненно, приподнимался над потоком истории (но не метаистории!) , а не был щепкой, несомой этим потоком. То же самое можно сказать и о Петербурге. Несомненно, что эта активность перед лицом истории говорит о великих творческих возможностях и Петра и его города, но она же не позволяет снять с Петра ответственности и вины (покиркегоровским критериям, Петр невинен, но преступен), очевидной в метаисторическом целом, о котором лучше всего сказал сам Даниил Андре-

312

ев93. Забыть всё то, что думали и-могли бы сказать о Петербурге (а иногда и говорили, жалуясь или проклиная) те, чья жизнь была сломана им, те, кто бедствовал, страдал и погибал в нем, сославшись на «историческую необходимость», интересы государства, требования прогресса, — никак нельзя, как нельзя забыть и того, что было обратной стороной этих страданий, этого пребывания над бездной и чего могло и не быть, — высшего цветения творческого гения, оплаченного столь дорогой ценой. Спускаясь от метаистории к истории, от метафизического Петербурга («мета-Петербурга») к реально-эмпирическому городу, обо всем этом следует постоянно помнить, ибо здесь возникает евангельски-расколь- никовский вопрос о цен е к р о в и94.

IV. Петербург и Петербургский текст: мир, язык, предназначение

В заключение несколько наблюдений о критериях выделения в русской художественной литературе особого Петербургского текста. Один из наиболее простых и объективных — способы языкового кодирования основных составляющих Петербургского текста. Уже на этом уровне открываются необыкновенно богатые возможности, связанные с поразительной густотой языковых элементов, выступающих как диагностически важные показатели принадлежности к Петербургскому тексту и складывающихся в небывалую в русскойлитературе по цельности и концентрированности картину, беспроигрышно отсылающую читателя к этому «сверх-тексту». В качестве некоего конкретногоитога можно привести часть наиболее употребительных именно в Петербургском тексте элементов (легко заметить, что преимущественное внимание уделено прозе Достоевского; объясняется это не только соображениями большей простоты и наглядности, но и двумя другими обстоятельствами: как было показано раньше, «петербургский» словарь Достоевского, с одной стороны, аккумулировал данные складывавшейсятрадиции,а с другой, послужил часто и разнообразно эксплуатируемойосновой во многих продолжениях Петербургского текста после Достоевского)95. Приводимые ниже данные представлены фрагментарно, но каждый из упоминаемых элементов мог бы быть подкреплен многочисленными примерами как из Достоевского, так и из многих других авторов. В целом ряде случаев есть веские основания говорить об особом классе внутри Петербургского текста — «достоевски-образных» текстах или их фрагментах. Более того, начиная с Достоевского мы научились по-новому видеть Петербург и замечать то, чего раньше не видели (подобно, согласно Уайлду, лондонцам, заметившим лондонские туманы после картин Тернера).

В н у т р е н н е е с о с т о я н и е : а) отрицательное — раздражительный, как пьяный, как сумасшедший, усталый, одинокий, мучительный, болезненный, мнительный, безвыходный, бессильный, бессознательный, лихорадочный, нездоровый, смятенный, унылый, отупев-

313

ший...; напряжение, ипохондрия, тоска, скука, хандра, сплин (ср.: «Кажется, нет ничего в мире тоскливее и скучнее петербургских тротуаров под осеннюю или предосеннюю пору. В сколь бы веселом расположении ни вышли бы в это благодатное время на улицу, как бы ни было светло и благоуханно настроение ваших мыслей и лирических порывов и чувствований, — эти несносные, серые, мокрые тротуары непременно убьют всеи нагонят на вас т о с к у , х а н д р у , с п л и н , с к у к у » (Вс.Крестовский — «Погибшее, но милое созданье», 1861), бред, полусознание, беспамятство, болезнь, лихорадочное состояние, бессилие, страх, ужас (ср. мистический ужас), уединение, апатия, отупение, тревога, жар, озноб, грусть, одиночество, смятение, страдание, пытка, забытье, уныние, нездоровье, боязнь, пугливость, нестерпимость, мысли без порядка и связи, головокружение, мучение, чуждость, сон...; уединяться, замкнуться, углубиться; не знать, куда деться; не замечать, говорить вслух, опомниться, шептать, впадать в задумчивость, вздрагивать, поднимать голову, забываться, не помнить, казаться странным, тускнеть (о сознании) , надрывать сердце, чувствовать лихорадку, жар, озноб, тосковать, очнуться, быть принятым за сумасшедшего, мучить, терять память, давить (о сердце), кружиться (о голове), страдать...; б) положительное — едва выносимая радость, свобода, спокойствие,дикая энергия, сила, веселье, жизнь, новая жизнь...; глядеть весело, внезапно освобождаться от!.., потянуться к людям, дышать легче, сбросить бремя, смотреть спокойно, не ощущать усталости, тоски, стать спокойным,становиться новым, придавать силу, преобразиться, ощутить радость, размягчиться (о сердце), предаваться мечтаниям, фантазиям, приятным «прожектам»...

О б щ и е о п е р а т о р ы и п о к а з а т е л и м о д а л ь н о с т и : вдруг, внезапно, в это мгновенье, неожиданно...; странный, фантастический...; кто-то, что-то, какой-то, как-то, где-то, всё, что ни есть, ничего, никогда...

П р и р о д а : а) отрицательное — закат (зловещий), сумерки, ту- ман,-дым, пар, муть, зыбь, наводнение, дождь, снег, пелена, сеть, сырость, слякоть, мокрота, холод, духота, мгла, мрак, ветер (резкий, неприятный), глубина, бездна, жара, вонь, грязь...; болото, топь, заводь...

грязный, душный, холодный, сырой, мутный, желтый, зеленый (иногда)... (показательно, ч т о именно из «объективных» показанийо при- родно-климатических условиях города, засвидетельствованных, например, в описаниях иностранцев, оказавшихсяв Петербурге в XVIII веке, было отобрано, институализировано и вошло в Петербургский текст, и

ка к о в ы м было направление сдвига «метафизического»по сравнению

с«объективно-реальным»); б) положительное — солнце, луч солнца,

заря; река (широкая), Нева, море, взморье, острова, берег, побережье, равнина; зелень, прохлада, свежесть, воздух (чистый), простор, пустынность, небо (чистое, голубое, высокое), широта, ветер (освежающий)...; ясный, свежий, прохладный, теплый, широкий, пустынный, просторный, солнечный...96

314

К у л ь т у р а : а) отрицательное — замкнутость-теснота, середина, дом (громада, Ноев ковчег), трактир, каморка-гроб (разумеется, и гроб97), комната неправильной формы, угол, диван, комод, подсвечник, перегородка, ширма, занавеска, обои, стена, окно, прихожая, сени, коридор, порог, дверь, замок, запор, звонок, крючок, щель, лестница, двор, ворота, переулок, улицы (грязные, душные), жара-духота, скорлупа, помои, пыль, вонь, грязь, известка, толкотня, толпа, кучки, гурьба, народ, поляки, крик, шум, свист, хохот, смех, пенье, говор, ругань, драка, теснота-узость, ужас, тоска, тошнота, гадость, Америка...; душ- ныи, зловонныи" Oft v у°, грязный,tr угарный,\t итесный,\r •стесненный, узкий, спертый, сырой, бедный, уродливый, косой, кривой, тупой, острый, наглый, нахальный, вызывающий, подозрительный...; теснить, стеснять, скучиться, толпиться, толкаться, шуметь, кричать, хохотать, смеяться, петь, орать, драться, роиться...; б) положительное — город, проспект, линия, набережная, мост (большой, через Неву), площадь, сады, крепость, дворцы, церкви, купол, шпиль, игла, фонарь...; распространить(ся), простираться, расширяться...

П р е д и к а т ы (чаще с отрицательным оттенком): ходить (покомнате, из угла в угол), бегать, кружить, прыгать, скакать, летать, сигать, мелькать; юркнуть, выпрыгнуть, скользить, шаркнуть, шмыгнуть, ринуться, дернуть, вздрогнуть, захлопнуть, сунуть, топнуть, встрепенуться; ползти, течь, валить, собираться, смешиваться, сливаться, пересекать, проникать, исчезнуть, возникнуть, утонуть, рассеяться, кишеть, чернеть, умножаться, подмигивать, подсматривать, подслушивать, слушать, подозревать, шептать, потупиться; переступить, перейти, открыть, закрыть...

С п о с о б ы в ы р а ж е н и я п р е д е л ь н о с т и : крайний,необъяснимый, неизъяснимый, неистощимый,неописуемый,необыкновенный, невыразимый, безмерный, бесконечный, неизмеримый, необъяснимый, величайший... (характерно преобладание апофатических форм выражения).

В ы с ш и е ц е н н о с т и : жизнь,полнота жизни,память, воспоминание, детство, дети, вера, молитва, Бог, солнце, заря, мечта, пророчество, волшебная грёза, будущее, видение, сон (пророчески-указующий)...

Фа м и л и и , и м е н а и числа, см. в другом месте.

Эл е м е н т ы м е т а о п и с а н и я : театр, сцена, кулисы, декорация, антракт, публика, роль, актер, куколки, марионетки, нитки, пру-

жины (иногда сюда же: тень, силуэт, призрак, двойник, зеркало, отражение...)...

Эти же языковыеэлементы, данные в приведенных выше списках парадигматически, могут быть аранжированыи с и н т а г м а т и ч е с к и , что практически и происходит при формировании фрагментов Петер-

бургского текста («объективный» аспект) или при чтении его конкретных отражений («субъективный» аспект). Принцип комбинациина синтагматической оси задан основным мотивом — п у т е м (выходом) из центра, середины, узости-ужаса на периферию — на простор, широту,к свободе и спасению (в другой геометрической интерпретации — снизу

315

вверх или даже с периферии (окраины) к центру, ср. последний мотив в романе Андрея Белого), см. выше. При этом, однако, следует иметь в виду сохранение основных черт (и следовательно, слов, обозначающих их) при переходе от описания внутреннего состояния героя к описанию его жилища и далее — к описанию пространственно-природных условий, что вынуждает говорить об изоморфной структуре сущностей, лежащих в основе всех этих описаний. Ср. в «Идиоте»: «Подходя к перекрестку Гороховой и Садовой, он сам удивился своему необыкновенному волнению. Один дом, вероятно, по своей особенной физиономии, еще издали стал привлекать его внимание, и князь помнил потом, что сказал себе: «Это наверно тот с а м ы й до м»... ончувствовал, что ему почему-то будет особенно неприятно, если онугадал [... ]— Я твой дом сейчас, подходя, за сто шагов угадал, сказал князь. — Почему так? — Не знаю совсем. Т в о й д о м и м е е т ф и з и о н о м и ю в с е г о в а ш е г о с е м е й с т в а и все й в а ш е й р о г о ж и н с к о й ж и з н и [...]Бред, конечно. Даже боюсь, что это меня так беспокоит. Прежде и не вздумал бы, что ты в таком доме живешь, а как увидел его, так сейчас и подумалось: "да в е д ь т а к о й т о ч н о у н е г о и д о л ж е н б ы т ь дом!"» (ср. высказыванияДостоевского о влияниижилища на характер и его же образы «спиритуализованных» домов).

Большинство из этих слов-понятий обладают очень значительной «импликационной» силой: по данному слову обычно с большой степенью надежности восстанавливается его «словесное» окружение, а следовательно,

— на очередном шаге — и особый ситуационныйконтекст, некая «картинка» из книги Петербургского текста. Во всяком случае, навык чтения «петербургской» литературы и умение узревать в ней те или иные структурысхемы и элементы (на уровне слов-«шиболетов») Петербургского текста, иначе говоря, «редуцировать» или «сублимировать» первую («петербургскую» литературу) в ее эмпирической конкретности и очевидной данности до второго (Петербургского текста) в его сверх-эмпиризме и мета-эмпи- ризме, особенно наглядно свидетельствует о диагностической роли подобных слов-«сигналов», позволяющих по отдельному, изолированному и частному судить обобщем и целом, к которому эти «сигналы» отсылают.

Но диагностически важны для Петербургского текста не только перечисленные выше и подобные им слова (а также элементарные минимальные узелки, завязывавшиеся вокруг этих слов), повторяющиеся многие десятки, а нередко и многие сотни раз и составляющие «базовый» лексико-понятийный словарь Петербургского текста, внутри которого, естественно, можно выделить и более узкое ядро. Диагностичность слов этого типа в том, что они отсылают к ключевым узлам семантической структуры Петербургского текста и сами по себе самодостаточны и полноценны. Но Петербургский текст знает и иной тип диагностических элементов — периферийные слова, не обладающие — каждое порознь — полноценностью и самодостаточностью с точки зрения Петербургского текста и не характеризующиеся особыми «импликационными»возможностями, во всяком случае такими, которые существенныдля этого тек-

316

ста. Эти периферийные слова Петербургского текста, как правило, периферийны и для русского языка соответствующего времени вообще. В Петербургском тексте они образуют своего рода орнамент, который сигнализирует о степени «пестроты», диверсифицированное™, специализированности и «умышленности» (любимое слово Достоевского для характеристики Петербурга, позже усвоенное и рядом других авторов) «петербургского». Такие слова — жаргонизмы, арготизмы, профессионализмы, элементы «тайных» языков, часто весьма экспрессивные, неофициальные, иногда неприличные, рассчитанные на юмористический эффект или на эпатирование, и т.п. — тоже диагностичны, хотя чаще они берут не «умением», а «числом» (с этим связано то, что такие слова часто выступают целыми совокупностями или навязчиво повторяясь, как бы щеголяя своею «оригинальностью»). Эта установка на гипертрофиро' ванность отчасти свидетельствует о потере (снижении) смысловогопотенциала этих слов, обессмысливании, переходе в «орнаментальный» план. Эти слова относятся почти исключительно к сфере культуры, чаще всего «низовой», но и не только; в последнем случае существен оттенок некоей «экзотичности» этих слов, и знание их — отмеченная характеристика, предмет гордости, сознание определенной престижности (и мы не лыком шиты!). Нередко эти слова относятся к элементам из мира вещей, создающего второй, так сказать, «культурный» хаос, который изнутри как бы подкарауливает человека и ложится на его душу дополнительным бременем. Эти вещи, а еще более (если говорить о Петербургском тексте) слова, эти вещи обозначающие, подталкивают человека всё ниже и дальше к ситуации абсурда. В Петербургском тексте они начинают играть особую, ни с чем не сравнимую роль. Онивыходят из первоначальных своих границ в пределах художественного текста, обнаруживают тенденциик гипертрофированию, «дурному» повторению, хождению по кругу, к чрезмерной детализации, в результате чего они теряют свою разумную определенность, сужают возможность быть понятыми и использованными человеком и, следовательно, также способствуют хаотизации, возрастанию энтропии (ср. воротник новой шинели Акакия Акакиевича, который застегивается на серебряные лапки под аплике, или табакерку Петровича в «Шинели», канзу, крошь, тамбур, фальбала, цвет масака^ в «Бедных людях» или «сардинницу ужасного содержания» в «Петербурге» и т.п.). Вконце Петербургского текста — бессмысленное, вымороченное вещеведение героев Вагинова и «неудавшееся домашнее бессмертие» («милый Египет вещей»), хотя и согретое душевностью и памятью, в мандельштамовской прозе (ср. также описаниекабинета Мазеса да Винчи).

Но когда большой писатель пишет об этом вещном хаосе и как бы пригвождает эти части хаоса словами — и чем более экзотичными, периферийными, для «неспециализированного», «нормального» сознания приближающимися к бессмысленности или к сильному опустошению смысла, тем лучше, успешнее, — эти периферийные элементы словаря как бы вспыхивают на миг, прорывая равнодушие и инерционность читателя, которому не надо или, уж во всяком случае, необязательно

317

знать, что обозначают эти слова, и память этой вспышки хранитсяиногда бережнее чего-либо другого, более существенного, потому что такое блаженное бессмысленное, чем более оно бессмысленно, тем в большей степени оно сигнал дорогого нам текста и нашей связи с ним.

Несколько характерных примеров из «Бедных людей»: «Да скажите

тамбуром; слышите ли? тамбуром, а негладью. Смотрите жене забудьте, что т а м б у р о м [... ] чтобы листики на пелерине шить возвышенно, усики и шипы к о р д о н н е , а потом обшить воротник кружевом илиширокой ф а л ь б а л о и»; — «Да еще, вытам ф а л ь б а л у написали, так она и про ф а л ь б а л у говорила,. Только я, маточка, и позабыл, что она мне про фальбалу говорила [... ] Так того-то, я всё ф а л ь б а л у - т о проклятую — эх, мнеэта ф а л ь б а л а , ф а л ь б а л а!»; — «Да что он вам-то, маточка, Быков-то? Чем он для вас вдруг мил сделался? Вы, может быть, оттого, что он вам ф а л ь б а л у - т о всёзакупает [... ]Да ведь что же ф а л ь б а л а ? зачем ф а л ь б а л а ? Ведь она, маточка, вздор! Тут речь идет о жизни человеческой, а ведь она, маточка, тряпка — ф а л ь б а л а ; она, маточка,

ф а л ь б а л а - т о — тряпица. Да я вот вам сам, вот только жалованье получу, ф а л ь б а л ы накуплю»100.

В ином роде примеры «периферийной» лексики у Вс.Крестовского', особенно в «Петербургских трущобах». Их автор не только был великолепным знатоком «неофициальной» лексики и фразеологии (кстати, и

низового петербургского фольклора), последовательно коллекционировавшим их, но, несомненно, любил и выставить эту свою эрудированность напоказ, иной раз щегольнуть ею — не столько для художественного эффекта, сколько для этнографической полноты101 (надо напомнить и о «разноязычности» этого романа: на его страницах звучит не только русская речь, но и немецкая, французская, даже английская, еврейская, русская «испорченная» речь в устах иностранцев и т.п.; большим мастером последнего приема был Достоевский, прежде всего в своих «петербургских вещах», ср. «Униженные и оскорбленные», «Подросток» и др.; любопытны юмористические приемы макаронической не- мецко-русской речи у Генслера и других авторов). Каждая специальная

область порождала свое терминологическое поле, в котором были и эфемериды, окказионализмы, и слова, укоренившиеся в пределах своего «локального» лексического поля, и, наконец, слова, со временем утрачивавшие свою терминологичность, но даже эти последние 'с большим опозданием попадали в словари, а нередко и вовсе не попадали. Каковы были эти потери, сказать трудно, но они не могли не быть довольно значительными102. Но одно можно сказать с определенностью: и Петербургский текст, и особенно конкретные «петербургские» тексты начиная с петровского времени и большую часть всего петербургского периода русской истории в наибольшей степени определяли н а п р а в л е н и е развития лексики русского языка и возникновение разнообразных новых

318

локальных лексических «кругов», причем развитие их и оборот происходили быстрее, чем где-нибудь в России. Ни Москва,ни провинция в этом отношении — в целом — не могли сравняться с тем, что представлено «петербургской» литературой и петербургскими источниками (справедливости ради нужно отметить еще раз очень большую, по временамисключительную роль московских и провинциальных писателей в «петербургской» литературе). Зато Москва ревниво следила за тем, что «делают с языком» в Петербурге, и старалась не пропустить случая упрекнуть язык петербуржцев в невзыскательности, дурном вкусе, даже неправильности (иногда это называлось «нерусскостыо»). Многие из этих упреков и критик были вполне справедливы. Говоря более осторожно, можно с известным основанием говорить об установке «петербургского» языка, особенно словаря, на некоторую «инструментальность», практичность, отсутствие «традиционно-сентиментального», эстетического отношения к слову, что сильнее всего сказывалось именно в развивающейся части словаря.

В Петербургском тексте русской литературы отражена квинтэссенция жизни в «лиминальном» состоянии, на краю, над бездной, на грани смерти, и намечаются пути к спасению. Вместе с тем нельзя забывать о прогнозирующей и предсказующей роли этого текста, выступающего как дивинация и пророчество на тему русской истории, рассматриваемой sub specie Петербурга. Именно в этом городе сложность и глубина жизни —государственно-политической,хозяйственно-экономической, бытовой, относящейся к развитию чувств, интеллектуальных способностей, идей, к сфере символического и бытийственного, — достигла того высшего уровня, когда только и можно надеяться на получение подлинных ответов на самые важные вопросы. В то столетие, когда складывался Петербургский текст, другого такого города в России не было.

Одним из самых весомых «ноосферических» вкладов в русскуюи ми-

ровую культуру было создание Петербургского текста. По отношению к городу он «напоминателен». В его синтетически-усиленной симфонии легко распознаются его лейтмотивы и возникают тени Петра, Павла и Александра I, святых подвижников, великих писателей и людей искусства, мысли, науки и — увы! — злодеев, негодяев, бесов. Повсемупространству этого текста бродят тени Германна и Пиковойдамы, Медного Всадника и бедного Евгения, Акакия Акакиевича и капитана Копейкина, Макара Девушкина и Голядкина,- Прохарчина и Раскольникова, Маракулина и Дудкина, Парнока и Неизвестного поэта и многих других. По малому, иногда почти тайному знаку нам ясно —Какой-то город, явный с первых строк, I Растет и отдается в каждом слоге, и ясно, какойименно.

Петербургский текст — мощное полифоническое р е з о н а н с н о е

про'странство, в вибрациях которого уже давно слышатся тревожные синкопы русской истории и леденящие душу «злые» шумы времени. Зна-

чит, этот великий текст не только «напоминал» о своем городе, а через него и обо всей России, но и п р е д у п р е ж д а л об опасности, и мы не можем не надеяться, по крайней мере, не предполагать, что у него есть еще и с п а с и т е л ь н а я функция, знамения которой были явлены

319

уже не раз за последние без малого два века. Поэтому-то, вслушиваясьв эти вибрации, мы чаем услышать некую гармоническуюноту, вкоторой мы опознали бы намек на какой-то спасительныйресурс и, наконец-то, сами сделали бы свой подлинный и благойвыбор.

На пороге трехсотлетнего юбилея города и третьего тысячелетия христианской эры мысль о п р о м ы с л и т е л ь н о й роли Петербурга, провиденциально обретшего свое, казалось бы, навсегда потерянное и забытое имя (теперь — вопреки автору поэмы о петербургской эсхатологии — мы твердо знаем: это имя не чужое, не позабытое давно, и оно п а м я т н о нам именнопотому, что оно родное), все чаще посещает нас. Это не значит, что спасение надо искать только здесь и что онопридет само собой. Петербург Петербургского текста еще и у ч и т е л е й , и он как раз и учит, что распад, хлябь и тлен требуют от нас духа творческой инициативы, гения организации, но и открытости, верности долгу и веры, надежды, любви, предчувствия или просто ясного и неуклончивого сознания,что и сейчас в этом «анти-энтропическом» устремлении Петербург может оказаться нашим ближайшими надежнейшимресурсом, если только мы окажемся достойнымитого вечного и благого в нем, что было открыто нам Петербургским текстом и самим Петербургом. Но сейчас город тяжкоболен, и ему нужнопомочь.

Примечания

В следующем ниже тексте ряд важных вопросов по необходимости обойден или только обозначен в самых общих чертах. Но и то, о чем говорится несколько подробнее, поневоле представлено в очень неодинаковом масштабе. Примеры из текстов (именно здесь пришлось пойти на наибольшие жертвы) в данном случае имеют не столько доказательную, сколько напоминательную функцию (следует помнить, что более полный набор примеров образует самостоятельную ценность, восстанавливая те или иные фрагменты Петербургского текста и обозначая густоту соответствующего образного слоя). Ссылки документирующего характера сведены к минимуму. — Понятие «Петербургского текста» введено в более ранних работах автора (там же названы важнейшие элементы Петербургского текста).

2В настоящее время есть достаточно надежные возможности реконструировать замысел Петра I в отношении Петербурга, сняв искажающий эффект петербургского мифа государственного происхождения о заложении града (об этом мифе см.: Анциферов Н.П. Быль и миф Петербурга. Петербург, 1924, репринтное воспроизведение — 1991 г. с приложением; в несколько ином аспекте ср. ЛотманЮ.М., Успенский Б.А. Отзвуки концепции «Москва — третий Рим* в идеологии Петра Первого // Художественный язык Средневековья. М., 1982; Лотман Ю.М. Символика Петербурга и проблемы семиотики города // Труды по знаковым системам, 18. Тарту, 1984 и др.). Впрочем, сама потребность в мифологизации (как и вытекающей из нее последующей демифологиза-

ции) и то, как она осуществляется, свидетельствуют о присутствии здесь некоего высокого символического смысла, с самого начала связываемого с городом, с самим основанием его, и с необходимостью его возобновления и актуализации в изменяющихсяобстоятельствах. Этот смысл открывается в том типе суммации (с учетом конкретного исторического контекста возникновения Петербурга) двух мифологических «кругов» — «космологического» (борьба космоса с хаосом и победа над ним) и «культурно-тетиче- ского» в варианте «основания-заложения города» (ср. Urbem con-dere у Ливия, где condere восходит к «синтетически-тетическому» глаголу и.-евр. *km-dhe- «класть, по-

320