В.Н. Топоров - Миф. Ритуал. Символ. Образ

строить новый духовный идеал. Эта двуполюсность Петербурга и основанный на ней сотериологический миф («петербургская» идея) наиболее полно и адекватно отражены как раз в Петербургском тексте литературы, который практическисвободен от указанных выше недостатков и актуализирует именно синхронический аспект Петербурга в одних случаях и панхронический («вечный» Петербург) в других. Только в Петербургском тексте Петербург выступает как особый и самодовлеющий объект художественного постижения, как некое целостное единство^,противопоставленное тем разным образам Петербурга, которые стали знаменем противоборствующих группировок в русской общественной жизни. И это становится возможным не в последнюю очередь именно потому, что обозначенное «цельно-единство» создает столь сильное энергетическое поле, что все «множественно-различное», «пестрое», индиви- дуально-оценочное вовлекается в это поле, захватывается им и как бы пресуществляется в нем в плоть и дух единого текста: плоть скрепляет и взращивает этот текст, дух же определяет направление его движения и глубину смысла текста. Поэтому — в известном отношении — все частное фиксируется «вторично», «инструментально-прикладнически», как бы походя, почти сомнамбулически, на уровне не до конца проясненного сознания или сознания, лишенного должной смысловой тяги, — в подчинении императивам, исходящимиз цельно-единого. Именно в силу этого «субъективность» целого парадоксальным образом обеспечивает ту «объективность» частного5, при которой автор или вообще не задумывается, «совпадает» ли он с кем-нибудь еще в своем описании Петербурга, или же вполне сознательно пользуется языком описания, уже сложившимся в Петербургском тексте, целыми блоками его,не считая это плагиатом, но всего лишь использованием элементов парадигмы некиих общих мест, клише, штампов, формул, которые не могут быть заподозрены в акте плагиирования.

Впрочем, и эта идеологическая рознь вокруг Петербурга не может быть здесь полностью обойдена и должна быть вкратце обозначена. На одном полюсе признание Петербурга единственным настоящим (цивилизованным, культурным, европейским, образцовым, даже идеальным) городом в России. На другом — свидетельства о том, что нигде человеку не бывает так тяжело, как в Петербурге, анафематствующие поношения, призывы к бегству и отречению от Петербурга.

Здесь нет смысла говорить о « п о л о ж и т е л ь н о м » Петербурге, удивительном, единственном в своем роде городе, вызывающем всеобщее (казалось бы) восхищение: вся петербургская одопись XVIII века, в тех или иных формах проникшая и в XIX век, захватив три первых десятилетия его (есть основания говорить об особом «Люблю»-фрагменте Петербургского текста, ср.: Люблю, тебя, Петра творение, I Люблю твой строгий, стройный вид, I [... ] / Люблю зимы твоей жестокой I [...]/ Люблю воинственную живость I [...]/ Люблю, военная столица I [... ] и многие другие примеры), свидетельствует о силе «петербургского» эффекта на сознание и тех, чья жизнь протекала в этом

261

городе, и тех, кто впервые встречался с ним, — от просвещенного вельможи и тонко чувствующего и умеющего передать свои чувства поэта до крестьянина и ремесленника, оказавшегося в Петербурге по случаю и решившего связать с ним судьбу или проведшего здесь некоторое время, но навсегда усвоившего себе, чт о такое этот город. Может быть, именно поэтому «народное» слово о «прелестях» Петербурга, чаще всего погребенное в толще времени и лишь изредка доходящее до нас, особенно важно. Ононедвусмысленно говорит о том, что в Петербурге каждый находил свое, и сам город открывал приезжему то «свое», что могло быть им усвоено с пользой или удовольствием, благодарностью или восхищением, во всяком случае по своей потребности, разумению, вкусу. Это народное слово о Петербурге расходилось по всей стране. В одних случаях оно становилось «общим местом» и как таковое даже вошло в «экспозиционную» часть исторических песен — Что во славном городечто было во Литере..; У нас было на Святой Руси, I На Святой Руси в славном Питере..; Что у нас было на Святой Руси, I В Петербурге в славном городе..; Как по славной матушке Неве-реке, I Подле устьица ее широкого, I Что при самом ли истоке быстроем..м т.п.6 Вдругих случаях — следы личного, «приятственного» и вполне конкретного знакомства с городом. В далекой Самарской губернии распевали — Что за славная столица I Славный город Питербург, I Испроездя всю Россию I Веселее не нашел. II Там трактиров, погребов I И кофейных домов, I Там таких красоток много, I Будто розовый цветок...1 Но и в самом Петербурге простой люд пел: И — расприкрасная столица, /

• Славный город Питинбрюх8 I Шел по Невскому прошпехту / Сам с перчаткой рассуждал9 (ср.: «Поди доложись, барин, мол, из П е т е н- б у р х а приехал!'— Из Петербурга?!...» С.Р.Минцлов — «За мертвыми душами», разговор происходит в глуши Смоленской губ. в начале XX века; к мотиву «веселости» Петербурга ср. название локуса, где, собственно, и возник «первый» Петербург — Lust-Eiland, т.е. Веселый остров — Заячий остров; в своей рукописи, составленной в 1712—1714 гг., Л.КХЭренмальм, оказавшийсяв 1710—1712 гг. в Петербурге в качестве пленника, упоминает о «прекрасном устье» Невы, а также о «столь многочисленных в е с е л ы х о с т р о в а х»). Некоторая ирония последнего стиха понятна: в этом Вавилоне и не такое может случиться, и сама эта «вавилонски-смесительная» стихия тоже подмечена народнымсловом и тоже не без иронии. На народных гуляниях на Марсовом поле (а после этого и в других местах гуляний) до самой революции слышалось — А

это город Питер, I Которому еврей нос вытер10. I Это город — русский, I Хохол у него французский, I Рост молодецкий, I Только дух — немецкий! / Да это ничего: проветрится! I Воды в нем — тьма тьмущая: I Река течет преболъшущая, I А мелкие реки не меряны, I Все счеты им потеряны...11 Сам тип описания Петербурга народным словом, построенный на указании разного, иногда даже противоположного, но разного и противоложного м н и м о, а по сути дела акцентирующего одно и то же, нечто вроде «Петербургу быть пусту», восходит, если ве-

262

рить историческим анекдотам, еще к петровским временам. Так, рассказывают, что, когда Петр спросил у шута Балакирева, что говорят о Петербурге, ожидая, видимо, услышать нечто для города и для себя лестное, тот ответил формулой, сам тип которой позже стал классическим и даже вышел за пределы собственно «петербургской» темы: С одной стороны море, I С другой горе, I С третьей мох, I Ас четвертой ох. Петр, отвесив шуту несколько ударов дубиною, запретил ему говорить о Петербурге12. По сути дела, и в текстах этого типа «положительное» и «отрицательное» часто выступают не только в подозрительном соседстве и даже опасном смешении, но в той тесной и органической связи, где одно и другое находятся в отношении взаимозависимости, где они — при определенном взгляде — дополняют и обусловливают друг друга.

Но здесь важнее обратить внимание на то, ч т о в Петербурге виделось как отрицательное, потому что ни к одному городу в России не было обращено столько проклятий, хулы, обличений, поношений, упреков, обид, сожалений, плачей, разочарований, сколько к Петербургу, и Петербургский текст исключительно богат широчайшим кругом представителей этого «отрицательного» отношения к городу, отнюдь не исключающего (а часто и предполагающего) преданность и любовь. Этот текст знает своих Исайий, Иеремий, Иезекиилей, Даниилов, но и своих поносителей, клеветников, ненавистников, а также и тех, кто находится между первыми и последними, кто встретился с городом непредвзято или даже с преувеличенными надеждами («гипер-оценка»), но не сумел найти себе в нем места и кого перенесенные страдания «петербургского» существования сломали и/или озлобили13. Сейчас, однако, важнее обозначить круг фрагментов, в которых люди просвещенные, способные к рефлексии и даже многим Петербургу обязанные, как бы отринув объективность и нарочито сгущая темное, по сути дела, заявляют о своей н е с о в м е с т и м о с т и с П е т е р б у р г о м , за чемстоит нечто более общее и универсальное — несовместимость э т о г о города с мыслящим

ичувствующим человеком, невозможность жизни в Петербурге. Да, в этом городе жить невозможно, и нечто подлинное, последний остаток человеческого протестует против него, и все-таки люди этих убеждений

ичувств жили в Петербурге, продолжали жить, как правило имея воз-

можность выбора, нередко соблазнительного, и получали от города нечто неоценимо важное и нужное. Поэтому всем «анти-петербургским» филиппикам и исповедям приходится доверять условно, постольку-по- скольку. И дело не в том, что авторы этого «анти-петербургского» подтекста были не искренни, легкомысленны или лишены чувства ответственности. Пожалуй, наоборот, именно искренность, серьезность и сознание долга понуждали их говорить о Петербурге то, что не претендовало на о б щ у ю истину и не предполагало согласия с другими,но было ценно именно своей «субъективностью», в данном случае — истинностью и верностью самому себе hie et nunc, и — только. После, может быть, даже завтра или, напротив, некогда в прошлом, даже вчера эта «истина» была бы тривиальностью, ошибкой, даже ложью, уже из-за того только,, что

263

она потеряла именно свою «субъективность» и, значит, утратила свою бытийственность. Но как раз по этой причине важно, не обобщая, не распространяя это мимолетное «субъективное» слово-мнение за пределы того ситуационного локуса, где оно возникло, ничего не преувеличивая и не ища тайн и умышленностей там, где их нет, учесть эти «анти-петер- бургские» признания, исповеди, совершаемые бескорыстно, исключительно в силу некоего внутреннего, субъективного императива. Самое важное и существенное в том, что — по слову поэта — Das "war es и что это и было главным и истинным. Всеостальное — мотивировки, разъяснения, комментарии, параллели, оценки и т.п., — каким бы онони было интересным, имеет относительный, частный характер, и никакие п р о т и в о р е ч и я и разноречия в высказываниях в этом случае не в счет.

Вот один из примеров. Молодой, 27-летний Николай Иванович Тургенев вернулся в Россию, побывал в Москвеи, наконец, приехал в Финополис (vulgo Петербург), как он называет северную столицу в дневниковой записи от 9 января 1817 г., или, проще, в «финское болото», как называли город многие и тогда и значительно позже («финскость», «чухонскость», «ингерманландскость» Петербурга — важные составляющие его образа). В своем дневнике он обычно уравновешен, суховат, деловит, временами — когда он говорит о России, о ее положении, о политике — теоретичен, во всяком случае для жанра дневника. 7 ноября 1816 г. он записывает: «Порядок и ход мыслей о России, которыйбыло учредился в голове моей, совсем расстроился с тех пор, как заметил везде у нас царствующий беспорядок. Положение народа и положение дворян в отношении к народу, состояние начальственных властей, все сие так несоразмерно и так беспорядочно, что делает все умственные изыскания и соображения бесплодными. Н е в ы г о д а г е о г р а ф и ч е с к о г о п о л о ж е н и я П [ете р ] б у р г а14 в отношении к России представилась мне еще сильнейшею, в особенностисмотря по нравственному отдалению здешних умов от интересов Русского народа. Все сие часто заставляло и заставляет меня сожалеть, что я не искал остаться в чужих краях, т.е. в Париже [... ] Бросить все, отклонить вниманиеотгорестногосостояния отечества, увериться в невозможности быть ему полезным — вот к чему — думаю я часто — должно мне стремиться»15. Несколькопозже, 1 февраля 1817 г., — первая формулировка своей несовместимости с

ва здешней жизни н и ч е м не вознаграждаются. В отдалении можно еще ожидать сих вознаграждений, но вблизи они исчезают» (Указ, соч., 24); — в записи от 19 июля того же года: «Петербург меня ни мало не прельщает. Не хочется о нем и думать. [... ] Но что может быть для меня приятного в П[етер ]бурге?» (Указ, соч., 133), и это — несмотря на запись, сделанную двумя неделями раньше (5 июля 1817 г.), в которойоглядка на Москву как бы смягчает и оценку Петербурга, которому даже отдается предпочтение в некоем важном отношении: «Обширность Мос-

264

квы представляет, хотя и слабо, обширность России. П р о с т р а н с т в о з а т р у д н я е т с о о б щ е н и е людей , следственно и образо - ванность. Мне кажется, что привсей Петербургской скуке л у ч ш е жит ь там, нежели здесь» (Указ, соч., 129).

Примерно в то же время, но гораздо трагичнее засвидетельствовал свое отношение к Петербургу Жуковский. Проклиная этот город, он сознает, что для него «не жить в Петербурге нельзя», и эта принудительность, которую ты сам как бы и выбираешь, приводит к утрате обычной у Жуковского уравновешенности, к состоянию, близкому к срыву. Авдотье Петровне Киреевской, племяннице и другу, он пишет: «О, Петербург, п р о к л я т ы й П е т е р б у р г с своимимелкими, убийственными рассеяниями! Здесь, право, н е л ь з я и-м е т ь д у ш и ! Здешняя жизнь д а в и т м е н я и д у ш и т ! Рад всебросить и убежать к вам, чтобы приняться за доброе настоящее, которого здесь у меня нет и быть не может». Тому же адресату он пишет о себе в Петербурге: будущее не заботит его, «для меня в жизни есть только прошедшее. [... ] Но что же вам скажу о моей петербургской жизни? Она была бы весьма интересна не для меня! Многообольстительного для самолюбия, но мое самолюбие разочаровано — не скажу опытом, но тою привязанностью, которая ничему другому не дает места». И еще раз, возвращаясь к «петербургской» теме в письме к А.П.Киреевской в Долбино: «Въехал в Петербург с самым грустным, холодным настоящим и самым пустым будущим в своем

чемодане... Здесь беспрестанно кидает меня из однойпротивности в другую, из мертвого холода в убийственный огонь, из равнодушия в досаду», и далее: «У вас только буду иметь свободу оглядеться после того пожара, выбрать место, где бы поставить то, что от него уцелело [...]». Личная драма не позволяет объяснить его (и прежде всего его) суровые слова в адрес Петербурга: в это время он против него, и это «против» отнюдь не ситуативно: и город и люди, в нем живущие, ему тяжелы («это мумии, окруженные величественными пирамидами, которых величие не для них существует»). Петербург и счастье — для Жуковского почти contradictio in adjecto. Именно так надо понимать фразу Жуковского в его шутливом письме от 1 марта 1810 г. из Москвы И.И.Дмитриеву: «Иногда, вообразив, что с ч а с т и е в П е т е р б у р г е , готов взять подорожную...»16

Еще резче говорят о Петербурге люди 40-х годов — как«западники» (и именно те, кто этому городу обязан был многим), так и «славянофилы», противопоставление, которое, впрочем, отступает в данном случае перед более определяющим их позицию противопоставлением: москвичи (если не по рождению, то по местожительству и душевной привязанности) — петербуржцы. Нередко в отношении Петербурга они вполне единодушны): «Питер имеет н е о б ы к н о в е н н о е с в о й с т в о о с к о р б и т ь в ч е л о в е к е все с в я т о е и заставить в нем выйти наружу все сокровенное. Только в Питере человек может узнать себя — человек он, получеловек или скотина: если будет с т р а д а т ь в нем — человек; если Питер полюбится ему — будет или богат, или действи-

265

тельным статским советником» (Белинский. Поли. собр. соч., XI, 418); «Нигде я не предавался так часто, так много свободным мыслям, как в Петербурге. Задавленный тяжкими сомнениями, бродил я, бывало, по граниту егои был б л и з о к к о т ч а я н и ю . Этими минутами я обязан Петербургу, и за них я полюбил его так, как разлюбил Москву за то, что она даже мучить, терзать не умеет. Петербург тысячу раз заставит всякого честного человека п р о к л я с т ь этот Вавилон, f... ] Петербург поддерживает физически и морально лихорадочное состояние» (Герцен. «Москва и Петербург», 1842), или даже: «Первое условие для освобождения в себе пленного чувства народности — возненавидеть Петербург всем сердцем своим и всеми помыслами своими» (И.С.Аксаков). Ср. особенно слова Имеретинова из рассказа А.Григорьева «Другие из многих» (1847): «Так или иначе, только, право, я рад, что вижу опять Петербург. [... ] Я егокак-то люблю. — За что? [... ] — А вот, видите ли, — отвечал он [... ], — в нем есть одно удивительное качество — с п о с о б н о с т ь т р е в о ж и т ь р а з н ы е р а н ы и б о л е з н и н р а в с т в е н н о й природы».

Уже в 60-е годы один из героев «Трудного времени» (1866) Слепцова говорит: «Нет, в самом деле, [... ] я замечал, что Петербург как-то с о в с е м о т у ч а е т с м о т р е т ь н а в е щ ь п р я м о , в в а с совершенн о и с ч е з а е т ч у в с т в о д е й с т в и т е л ь н о е т и; вы ее как будто не замечаете, онадля вас не существует» . Вовсех подобных случаях, однако, страдание, связанное с Петербургом, и «момент отрицательного», им вызываемый (вплоть до ожесточения, ненависти) , как это ни покажется странным на первый взгляд, содержит в себе

и нечто благое, «момент положительного», заключающийся именно в о с в о б о ж д е н и и чего-то глубинно-важного, подлинного, человече-

ского. Впрочем, удивляться этому не стоит, ибо, как сказано, где о - п а с н о с т ь , там и с - п а с е н и е . Отталкиваниеот Петербурга, столь сильная энергия отрицательного восприятия, что она помимо собственной воли связывает субъект с «отрицательным» объектом, чревато,

конечно, большими результатами, нежели «ровно-незаинтересованное» (негорячее и нехолодное) отношение или игнорирование города, то есть «недопущение» города до себя и себя до города17.

И в XX веке эта тяжба о Петербурге с акцентом на «моменте отрицательного» продолжается. Лишь несколько примеров, принадлежащих свидетельствам очень разных между собою людей. 18 августа 1907 г. (по почтовому штемпелю) из Крыма Волошин пишет Вячеславу Иванову в Загорье, объясняя тот морок, который мог иметь трагические последствия:

«Дорогой Вячеслав! [... ] Я жду тебя и Лидию в Коктебель. Мыдолжны прожить все вместе здесь на этой земле, где подобает жить поэтам, где есть настоящее солнце-, настоящая нагая земля и настоящее одиссеево море. Все, что было неясного между мною и тобой, я приписываюне тебе и не себе, а Петербургу . Здесь я нашел свою древнюю ясность, и все, что есть между нами, мне кажется просто и радостно. Я знаю, что

266

ты мне друг и брат, и то, что мы оба любили Амори,нас радостно связало и сроднило и разъединить никогда не может. Только в Петербурге с его

В «Моем временнике» Б.М.Эйхенбаум, вспоминая о своем приезде из Воронежа в город, который позже он столь хорошо узнал, пишет: «Я застал Петербург накануне смятения. [..'. ] Волшебный город встретил меня дождем, наводнением и 1905 годом. В 12 часов я вздрогнул и проверил часы. Это было у Биржи. [... ] Я поехал снимать комнату на Петербургской стороне. Вода стояла высоко. Город вздрагивал всю ночь. Цитатой из Пушкина торчал на скале Петр. К утру все было спокойно. Вторично поэма не удалась. [... ] На меня нападала тоска. Петербург — не город, а государство. З д е с ь н е л ь з я ж и т ь , а нужно иметь программу, убеждения, врагов, нелегальную литературу, нужно произносить речи, слушать резолюции по пунктам, голосовать и т.д. Нужно, одним словом, иметь другое зрение, другой мозг». И — как бы обманывая ожидание: «По Васильевскому острову стали шагать немецкие академикии российские поэты. [... ] Здесь, на набережной, недалеко от здания 12 коллегий, родилась российская словесность, превратившаясяпотом в русскую литературу»19.

Но, конечно, значительно большим количеством примеров представлена «мягкая» ситуация: неблагоприятное впечатление от Петербурга при первой встрече и постепенная перемена к отчетливо положительному отношению,привязанности, любви.

Случаи подобных изменений в настроениях— как «мягких», постепенных, так сказать, органических, так и резких, как бы связанныхс ре-

шительным волевым выбором, нужно признать диагностически наиболее важными. Совершается ли переход от о т р и ц а т е л ь н о г о отношения к Петербургу (наиболее показательный случай, своего рода свидетельство знания двух крайних состояний, в которых Петербург может выступать, преодоления одностороннести взгляда на город и выхода к некоей синтетической позиции, с которой Петербург воспринимается во всей его антиномической целостности) к п о л о ж и т е л ь н о м у или, наоборот, от п о л о ж и т е л ь н о г,о к о т р и ц а т е л ь н о м у (случай менее ценный в эвристическом отношении, ставящий под сомнение и подлинность или даже самое ценность предыдущегоположительного отношения к городу и часто характеризующий позицию «слабых душ» с установкой на «приспособленчество» и неспособных усвоить себе Петербург именно как цельно-единое), — в обоих случаях, хотя и в каждом по-своему, так или иначе присутствует презумпция исключительности Петербурга, его особого места, его единственности в России, непохожести на все остальное.

На почве этих идей в определенном контексте русской культуры как раз и сложилось актуальное почти уже два века2^ противопоставление

267

Петербурга Москве, связанное, в частности, с изменившимсясоотношением этих городов2^3. В зависимости от общего взгляда размежевание этих столиц строилось по одной из двух схем. По одной из них бездушный, казенный, казарменный, официальный, неестественно-регуляр- ный, абстрактный, неуютный, выморочный, нерусский Петербург противопоставлялся душевной, семейственно-интимной, патриархальной, уютной, «почвенно-реальной», естественной, русской Москве. По другой схеме Петербург как цивилизованный, культурный,планомерно организованный, логично-правильный, гармоничный, европейский город противопоставлялся Москве как хаотичной, беспорядочной, противоречащей логике, полуазиатской деревне21. Сам словарь этих признаков и его структура очень показательны. Наряду с обильными и диагностически очень важными клише и более или менее естественными следствиями из них в виде флуктуирующей совокупности относительно индивидуализированных определений выстраиваются целые ряды образов, предопределяющих логику и стиль сопоставительного анализа двух городов и доводящих антитезу до крайних (нередко с тягой к анекдотизму и парадоксу) пределов.

Ср. лишь несколько примеров: «... В самом деле, куда забросило русскую столицу — на край света! Странный народ русский. [... ] "На семьсот верст убежать от матушки! [... ] Экой востроногой какой!" — говорит московский народ, прищуривая глаз на чухонскую сторону. Зато какая дичь между матушкой и сынком! Что это за виды, что за природа! Воздух продернут туманом; на бледной, серо-зеленой земле обгорелые пни, сосны, ельник, кочки... [... ] А какая разница, какая разница между ими двумя! Она еще до сих пор русская борода, а он уже аккуратный немец. Как раскинулась, как расширилась старая Москва! Какая она нечесаная! Как сдвинулся, как вытянулся в струнку щеголь Петербург! [... ] Москва — старая домоседка, печет блины, глядит издали и слушает рассказ, не подымаясь с кресел, о том, что делается в свете. Петербург — разбитной малый, никогда не сидит дома, всегда одет и похаживает на кордоне, охарашиваясь перед Европой. [...] Петербург весь шевелится, от погребов до чердаков; с полночи начинает печь французские хлебы, которые назавтра все съест немецкий народ, и во всю ночь то один глаз его светится, то другой; Москва ночью вся спит, и на другой день, перекрестившись и поклонившись на все четыре стороны,выезжает с калачами на рынок. Москва женского рода. Петербург мужского. В Москве все невесты, в Петербурге все женихи22. [... ] Москва всегда едет завернувшись в медвежью шубу, и большей частью на обед; Петербург, в байковом сюртуке, заложив обе руки в карман, летит во всю прыть на биржу или «в должность». [... ] Москва — большой гостиный двор; Петербург — светлый магазин. Москва нужна для России; для Петербурга нужна Россия. [... ] Петербург любит подтрунить над Москвой, над ее аляповатостью, неловкостью и безвкусием; Москва кольнет Петербург тем, что он человек продажный и не умеет говорить по-русски. [... ] Сказал бы еще кое-что, но — Дистанция "огромного размера!..» (Гоголь — «Петербург-

268

ские записки 1836 года»). — Или же: «Говорить о настоящем России — значит говорить о Петербурге, об этом городе без истории в ту или другую сторону, о городе настоящего, о городе, который один живет и действует в уровень современным и своеземным потребностям на огромной части планеты, называемой Россией. Москва, напротив, имеет притязания на прошедший быт, на мнимую связь с ним: она хранит воспоминания какой-то прошедшей славы, всегда глядит назад, увлеченная петербургским движением, идет задом наперед и не видит европейских начал оттого, что касается их затылком. Жизнь Петербурга только в настоящем: ему не о чем вспоминать, кроме о Петре I, его прошедшее сколочено в один век, у него нет истории, да и нет и будущего, он всякую осень может ждать шквала, который его потопит. Петербург — ходячая монета, без которой обойтиться нельзя; Москва — редкая, положим, замечательная для охотника нумизма, но не имеющая хода. [... ] В Петербурге все люди вообще и каждый в-особенности прескверные. Петербург любить нельзя, а я чувствую, что не стал бы жить ни в какомдругом городе России. В Москве, напротив, все люди предобрые, только с ними скука смертельная. [... ] Оригинального, самобытного в Петербурге ничего нет, не так как в Москве, где все оригинально — от нелепой архитектуры Василия Блаженного до вкуса калачей. Петербург — воплощение общего, отвлеченного понятия столичного города; Петербург тем и отличается от всех городов европейских, что он на все похож; Москва — тем, что она вовсе не похожа ни на какой европейский город, а есть гигантское развитие русского богатого села» (Герцен — «Москва и Петербург», 1842). Впрочем, иногда допускалась мысль о снятии антитетичное™ в будущем синтезе:

«Везде есть свое хорошее и, следовательно, свое слабое или недостаточное. Петербург и Москва — две стороны или, лучше сказать, две односторонности, которые могут со временем образовать своим слиянием прекрасное и гармоническое целое, привив друг другу то, что в них есть лучшего. Время это близко: железная дорога деятельно делается» (Белинский- — «Петербург и Москва», 1845). Стоит напомнить, что дань сравнительному «петербургско-московскому» анализу отдал и Булгарин в своем «Иване Выжигине».

Из примеров позднего времени, тоже нередких, но все-таки уже не принадлежащих к жанру «московско-петербургских» сравнительных текстов (особое внимание в этом смысле должна привлечь гигантская «дилогия» Андрея Белого — «Петербург» и «Москва», в которой с р а в н е н и е по сути дела, обычно не осознаваемой в должной мере, составляет главную ось всей конструкции, хотя многое относящееся к сравнению присутствует имплицитно), достаточно остановиться на одном. В январе 1903 г., то есть задолго до «Петербурга» и «Москвы», Андрей Белый пишет Э.К.Меттнеру: «[...]Знаете ли, в чем я убедился? Москва — своего рода центр — верую. Мы еще увидим кое-что. Еще будем удивляться — радоваться или ужасаться, судя по тому, с Ним или не с Ним будем [с Христом. — В.Т. ]. События не оставят нас в стороне. [... ]

269

Все же мы званыподдержать Славу Имени Его. Будем же проводниками света и свет в нас засветится, и тьма не наполнитнас. [... ] В Москвеуже потому центр, что уж очень просится в сердце то, чему настанет когдалибо время осуществиться. [... ] Получил от Блока письмо. Онтоже полагает, что центр в Москве» (комментатор указывает, что Белый в данном случае, кажется, имеет в виду письмо Блока от 3 января 1903 г.). Тема Москвы-центра еще раз возникла примерно через год, когда в письме Э.К.Меттнеру (не позже 25 января 1904 г.) Андрей Белый пишет: «Были Блоки 2 недели. Происходило Бог знает что: хорошее, больше хорошее (кое-что было из области ужасов). Язык не передаст всех тех нюансов, которые меня совершенно вывели из колеи, так вот сейчас я даже как будто болен. Время приблизилось. Обозначился центр в Москве. Э.К., со временем нужно, чтобы Вы жили в Москве. Блок поокончании курса переезжает в Москву»23. УпоминанияБлока в связи с Москвойв

перспективе христоцентрической идеи АндреяБелого важны сами по себе, но эти упоминания позволяют вспомнить кратковременныйпериод в

жизни молодого Блока, когда перспектива переезда в Москву обсуждалась всерьез, Москва оценивалась и сама по себе и в сопоставлении (для Москвы лестном) с Петербургом, и этот аспект блоковскойчасти Петербургского текста тоже нуждается в учете. В письмах 1904 г. этот аспект обозначен достаточно четко. В письме от 14-15 января матери из Москвы: «Очень полна жизнь. Москва поражает богатством всего» (VIII, 84).

В письме от 19 января матери же: «Я думаю с удовольствием только о

на ш е й квартире в Петербурге. ВидетьМережковских слишком не хочу. Тоже — всех петербургских "мистиков"-студентов. Всеэто — в стороне. [... ] Хочется святого, тихого и белого. Хочу к к н и г а м , от

людей в Петербурге ничего не жду, кроме "литературных" разговоров в лучшем случае и пошлых издевательств или "подмигиваний о другом"

— в худшем. Но будет так много хорошего в воспоминаниях о Москве, что я долго этим проживу. [... ] на меня пахнуло кошмаром. Но я твердо знаю, что мы тысячу раз правы, не видя в Петербурге людей, ибо они есть в Москве. Нельзя упускать из виду никогда существования Москвы, всего, что здесь лучшее и самое чистое» (VIII, 88). В письме А.В.Гиппиусу от 23 февраля 1904 г., делясь с ним впечатлениями от поездки в Москву, Блок пишет: «Но мы видели и людей, не только поэтов и писателей. Московские люди более разымчивы,чем петербургские. Они умеют смеяться, умеют не путаться. Онидобрые, милые, толстые, не требовательные. Не скучают. [... ]Я жил среди "петербургских мистиков", не слыхал о'счастье в теории, все они кричали (и кричат) о мрачном, огненном "синтезе". Но пока я был с ними, весны веяли на меня, а не они. [... ] В Москве смело говорят и спорят о с ч а с т ь е . Там оноза облачком, здесь — за черной тучей. И мне смело хочется счастья» (VIII, 91— 92). В связи с этим кругом настроений Блока комментатор этих писем

справедливо вспоминает слова С.М.Соловьева, сказанные позже: «В январе Блок вернулся в Петербург завзятыммосквичом. Петербург и Мос-

ква стали для него символами двух непримиримых начал»24. Разумеет-

270