Ридер КВ часть 1 / СОЦИОЛОГИЯ 1 Курс - Ридер / Стратификация

Таково же и другого рода ожидание: пассажир метро, электрички, автобуса, проводящий по несколько часов в дороге, ждет прибытия в пункт назначения. Салоны транспорта — точно такие же «неместа», как и залы ожидания. В этих местах почти невозможна целесообразная деятельность, точнее, она возможна и здесь только как препровождение времени, а не как то, что диктуется логикой места. Это имеет социальные последствия: пассажир не образует никакой общности с теми, кто оказался его попутчиком (в отличие от специфической общности путешественников, о которой писал когда-то Зиммель, а в наши дни — Урри), чистая совместность попутчиков предполагает лишь очень ограниченный репертуар возможных форм взаимодействия. Из особого рода отношения к пространству, каким путешествие на транспорте было в начале прошлого века, коллективная мобильность пассажиров превращается в рутину пребывания между функционально значимыми местами, а время, отводимое в течение суток этой рутине, становится все более продолжительным. Между тем длительное и вынужденное пребывание в ситуациях, предоставляющих немного возможностей осмысленного функционального действия за пределами простого ожидания, является также извращением смысла свободы и мобильности.

Мобильность в условиях глобализации часто представляют как социальную по природе: тот, кто мобилен, входит в «элиту глобализации», потому что он уже не ограничен в своих перемещениях, не привязан к дому и любому небольшому пространству, с его распределением статусов, ролей и функций. Подняться вверх по лестнице социальной мобильности и обрести пространственную мобильность в глобальном мире — одно и то же. Лишь социальное возвышение открывает горизонты пространственной мобильности, лишь пространственная мобильность свидетельствует о подлинном возвышении. Свобода от пространственно-функциональных ограничений выглядит синонимом подлинной свободы. Однако пространственные перемещения в большей части случаев — не результат свободного решения, так что если обычный житель крупного города, перевозимый всеми видами пассажирского транспорта, вряд ли создает иллюзию свободы своими ежедневными путешествиями, иначе могут выглядеть для неискушенного наблюдателя преодолевающие тысячи километров в самолетах те, кто входит в «элиту глобализации», и туристы. То, что маршруты первых диктуются не свободным произволением, но бизнес-необходимостью, а желания вторых производятся и канализируются индустрией туризма, в общем, не стоило бы и обсуждать ввиду очевидности. Но если поразмыслить о той огромной транспортной системе, разными, но отнюдь не противоположными частями которой являются наземный транспорт и самолеты, общая проблема ожидания-в-неместах позволит посмотреть на привычное сопряжение мобильности и социальной мобильности по-другому. Подъем по социальной лестнице все чаще и все больше означает не повышение шансов на мобильность, но принуждение к мобильности. Мобильность же оказывается принуждением к ожиданию-в-неместах, новому разделению суток на работу, отдых и переезд. Единственным способом придать неместам функциональность и наполнить смыслом ожидание — мобильные гаджеты, то есть все то, что позволяет не двигаться, оставаясь на связи со всем миром. Но стоило ли вообще пускаться в дорогу? Мобильные гаджеты не придают новый смысл неместам, но лишь делают более заметным парадоксальный характер новой мобильности.

Среди современных вызовов социальным наукам новая мобильность, быть может, не самый серьезный, но, безусловно, один из наиболее типичных. Мы видим, что вещи и события теряют четкие очертания. Смысл перемещения и смысл социального продвижения ускользают от нас при каждой попытке зафиксировать их строго и однозначно. Мобильность в физическом пространстве и мобильность в пространстве социальном становятся процессами столь сложными, что для описания той и другой нужны не только систематические наблюдения, но и сложные различения. Прежде чем описать события, их надо идентифицировать, а вопрос об идентификации, то есть о смысле того, что нам приходится наблюдать, решается лишь через теоретическую работу. Возможно, лишь попытки разобраться в смысле мобильности, а не накопление данных помогут нам продвинуться дальше.

[1] Несколько лет коллектив Центра фундаментальной социологии НИУ ВШЭ работал над проектами «Культура новой мобильности» и «Феномены порядка в мобильных коммуникациях». Некоторые идеи, изложенные в статье, впервые появились в ходе реализации этих проектов. Я выражаю признательность коллегам по ЦФС, с которыми мог обсудить эти темы на наших научных семинарах.

[2] Sorokin P. Social Mobility. New York: Harper, 1927. Ниже цитируется по расширенному изданию (с включением одной из глав более поздней книги «Социальная и культурная динамика»): Sorokin P. Social and Cultural Mobility. Glencoe, 1ll.: The Free Press, 1959.

[3] Ibid. P. 3.

[4] Ibid. P. 4.

[5] См., напр.: Парк Р. Городское сообщество как пространственная конфигурация и моральный порядок / Пер. В. Н. Николаева // Социологическое обозрение. 2006. Т. 5. № 1. С. 11—18. http://sociologica.hse.ru/data/2011/03/14/1211453107/5_1_3.pdf. Об экологическом подходе в целом см.: Баньковская С. П. Инвайронментальная социология. Рига: Зинатне, 1991.

[6] Пусть, говорит Сорокин, эта социология исследует «перемещение населения с одного геометрического места в другое», но она не сможет охватить «все "зоны" социальных групп, рассеянных, а не локализованных на определенной геометрической территории (например, масонское общество); не сможет ухватить все не территориальные перемещения в социальном пространстве; беспомощна в том, что касается вертикальной циркуляции в обществе и т. д. А ведь основная часть социальных феноменов относится как раз к этому типу и не находит адекватного отображения на геометрическом пространстве» (Ibid. P. 10).

[7] Это имело далеко идущие последствия. Современные авторы скромно, однако очень определенно замечают, что при всем многообразии концепций неравенства несколько поколений исследователей стратификации так и не занялись детальным изучением его связи с мобильностью, понимаемой как перемещение людей, информации и вещей. См.: Ohnmacht T, Maksim H., Bergman M. M. (eds.) Mobilities and Inequality. Hampshire, U.K., and Burlington, VT: Ashgate, 2009. P. 7.

[8] Некоторую ясность в эти вопросы, со стороны теоретико-социологической, я попытался внести в ряде работ. См. итоговую монографию: Филиппов А. Ф. Социология пространства. СПб.: Владимир Даль, 2008.

[9] См.: Parsons T. The social system (1951). London: Routledge, 1991. P. 91.

[10] Ср. о семантике и прагматике пешей прогулки у Мишеля де Серто: «Каждая история есть история о путешествии — пространственная практика. Поэтому пространственные практики имеют отношение к повседневной тактике, суть часть этой практики. Здесь и алфавит пространственных указаний ("это — направо", "поворачивай налево"), и самое начало истории, оставшуюся часть которой пишут шаги [пешехода-путешественника], и ежедневные "новости" ("знаешь, кого я повстречал в булочной?") телевизионных репортажей ("Тегеран: нарастает изоляция Хомейни..."), легенд ("золушки живут в отелях"), а также рассказываемых историй (воспоминания и выдумки о дальних странах и давних временах). Эти приключения как предмет повествования <...> организуют пешие перемещения. Они творят путешествие еще до того или в то самое время, как ноги начинают идти» (Certeau M. d. The practice of everyday life / Translated by S. Rendall. Berkeley etc.: The University of California Press, 1988. P. 115—116). Иначе говоря, любое повествование о повседневной жизни представляет собой способ организации пространственной практики, предполагающей перемещения, — в данном случае прежде всего пешеходные.

[11] См. одну из самых ранних публикаций такого рода: Lyman S. M., Scott M. B. Territoriality: a neglected sociological problem (1967) // Lyman S. M., Scott M. B. A sociology of the Absurd. N. Y.: Appleton-Century-Crofts., 1970. P. 89—109. См. также: Gregory D., Urry J. (eds.) / Social relations and spatial structures. L.: Macmillan, 1985.

[12] См.: Шмитт К. Номос земли в праве народов Jus publicum europaeum. Спб.: Владимир Даль, 2008. С. 15, 18—19.

[13] См., например: Urry J. The Tourist Gaze. L.: SAGE, 1990; Bauman Z. From pilgrim to tourist // Questions of Cultural Identity / Ed. by Hall S., de Gay P. L.: SAGE, 1996. P. 19—36.

[14] См., например, у Лумана: «...Территориальность, во всяком случае, в наши дни, представляет собой совершенно нешпичньгй для социальных систем, скорее экзотический и препятствующий нормальной общественной мобильности принцип границы» (Luhmann N. Soziale Systeme. GrundriB einer allgemeinen Theorie. Frankfurt / M.: Suhrkamp, 1984. S. 266). Луман писал, правда, не о глобализации, но о «мировом обществе», и не был расположен отождествлять эти понятия. С точки зрения теории глобализации это различие объяснял Ульрих Бек: «Мировое общество» — это «многообразие без единства», а понятие глобализации «имеет в виду процессы», в которых национальные государства и их суверенитет вплетаются в паутину транснациональных акторов и подчиняются их властным возможностям, их ориентации и идентичности» (Бек У. Что такое глобализация? / Пер. А. Григорьева и В. Седельника. М.: Прогресс-Традиция, 2001. С. 27). Гидденс определял глобализацию как «интенсификацию всемирных социальных отношений, которые связывают удаленные друг от друга местности таким образом, что происходящее на местах формируется событиями, происходящими за много миль отсюда, и наоборот» (Giddens A. The Consequences of Modernity. Cambridge: Polity Press, 1990. P. 64).

[15] См., например, очень известную в свое время книгу Кеничи Омаэ о «мире без границ» и «конце национального государства»: Ohmae K. The End of the Nation State. The Rise of Regional Economies. L.: HarperCollinsPublishers, 1990. В более новой книге он говорит, в частности, о «киберитах» (cuberites), населяющих киберпространство. Это люди, обладающие многолетним опытом «пребывания» в Интернете. Их GPS-навигатором в джунглях Всемирной сети служит поисковая машина Google. См.: Ohmae K. The Nexy Global Stage. Challenges and Opportunities in Our Borderless World. Upper Saddle River, N. J.: Wharton School Publishing, 2005. P. 203 ff.

[16] См.: ДелезЖ., Гваттари Ф. Капитализм и шизофрения. Тысяча плато / Пер. Я. И. Свирского / Под ред. В. Ю. Кузнецова. Екатеринбург: У-Фактория; М.: Астрель, 2010. С. 805—851. О резонах в некоторых случаях говорить по-русски именно о бороздчатом, а не рифленом пространстве см. ниже.

[17] Ср. также: Джеймисон Ф. Заметки о «Номосе» / Пер. А. В. Корбута // Социологическое обозрение. 2009. Т. 8. № 2. С. 17—20. http://sociologica.hse.ru/data/2011/03/30/1211853722/8_2_3.pdf

[18] Шмитт К. Цит. соч. С. 8.

[19] Делез Ж., Гваттари Ф. Капитализм и шизофрения. Тысяча плато. Цит. соч. С. 818.

[20] Там же. С. 819.

[21] Самый известный из них — Дж. Урри. Именно Урри предложил говорить о парадигме мобильностей, то есть о радикальном преобразовании социальной науки, получающей новую оптику для рассмотрения социальной жизни. См.: Urry J. Mobilities. Cambridge: Polity Press, 2007. P. 18 f.

[22] Широкое хождение получила, например, следующая классификация мобильностей:

перемещение людей;

перемещение предметов, например товаров;

воображаемые перемещения благодаря фильмам, книгам, телевидению, позволяющим «мысленно перенестись вдаль»;

виртуальные интернет-перемещения;

перемещения посредством новых способов мобильной связи, будь то факсы или скайп, мобильные телефоны или СМС.

См.: Larsen J., Urry J., AxhausenK. Mobilities, Networks, Geographies. Hampshire, U.K., and Burlington, VT: Ashgate, 2006. P. 4.

[23] См.: Urry J. The System of Automobility // Theory, Culture & Society. 2004. Vol. 21 (4/5). P. 25—39; Edensor T. Automobility and National Identity: Representation, Geography and Driving Practice // Theory, Culture & Society. 2004. Vol. 21 (4/5). P. 101 — 120; Featherstone M., Thrift N, Urry J. Automobilities. L.: Sage, 2005.

[24] Урри сравнивает автомобиль с готическим собором: как нельзя было не заметить собор в средневековом городе, он был повсюду, доминировал над городским ландшафтом, так нельзя не заметить автомобили. Они поистине повсюду.

[25] Не случайно одним из новых важных терминов становится теперь embodied mobility — «воплощенная мобильность», подвижность собственно тела, а не событий в информационных потоках. Именно потому, что можно выбрать неподвижность пребывания, движение тоже выглядит результатом выбора — увидеть самому, пережить через опыт тела путешествие в чужие земли или хотя бы поход в театр. Некогда Эрнст Юнгер писал, что в наши дни покоящегося (сидящего или стоящего) человека в большей мере окружает аура свободы воли, чем движущегося в подвижном, увлекаемого движением, которое идет через него и вопреки ему. См.: JungerE. Der Weltstaat. Stuttgart: Klett, 1960. S. 10 f.

[26] См.: Auge M. Non-Places. Introduction to an anthropology of supermodernity / Transl. by J. Howe. London: Verso, 1995. Мы перенимаем только термин, который Оже, в свою очередь, заимствовал у де Серто, но не понятие. Архетипом «неместа» является для Оже пространство туриста, скользящего взглядом по проносящимся мимо ландшафтам (см. P. 82—86).

[27] Сюда же относится и специфическое изменение в характере повседневных взаимодействий, которые немецкий этнограф Отто Пютцль назвал «не-событиями». См.: Piitzl O. From Non-Places to Non-Events: The Airport Security Checkpoint // Journal of Contemporary Ethnography. 2012. № 2. P.154—188.

№ 5 (50) 2012→

Деклассирование: новая социальная проблема?

Общественная дискуссия во Франции

Напечатать

Робер Ришар

*[1]

В нашей стране общественная дискуссия, посвященная социальной мобильности, носит парадоксальный характер. С одной стороны, проблема уже пятнадцать лет находится в центре внимания не только политиков, но и интеллектуальных кругов; с другой — богатство и содержательность аналитических концепций резко контрастирует с неадекватностью предлагаемых мер по ее решению и неудовлетворительностью их реализации.

Этот дисбаланс внушает особенную тревогу, поскольку принцип социальной мобильности образует основу того политического проекта, каким изначально была Французская республика. Долгая последовательность событий, начавшихся в 1789 году и увенчавшихся окончательным утверждением республиканского строя в 1875 году, может быть интерпретирована как история трудного признания индивидуальных «талантов» и заслуг. В представлениях республиканской Франции о самой себе первостепенное место занимает обязательство государства предоставить каждому гражданину возможность строить личную судьбу в зависимости от собственных заслуг, а не исходного социального положения. Представления эти начинают формироваться еще до революции; их, в частности, кратко выражает реплика главного героя «Женитьбы Фигаро» Бомарше (1784), которую он заочно адресует своему господину графу Альмавиве[2]: «Вы дали себе труд родиться, только и всего»[3]. После краха старого порядка застывшему набору социальных позиций, в рамках которого все распределялось заранее, был противопоставлен новый принцип общественной жизни: Республика сразу же определила себя как государство открытых возможностей. Гражданское равноправие не подразумевает равенства положений, однако опирается на новую концепцию общества, согласно которой место каждого человека в социальной иерархии должно зависеть только от его дарований и трудолюбия.

Ключевая роль личных заслуг — иначе говоря, отказ от принципа наследования социального положения — лежит в основе республиканского строя и в настоящее время связывает в единое целое всю государственную конструкцию. Для левых эта роль опосредуется темой коллективного освобождения, проектом интеллектуального и в то же время экономического раскрепощения, избавляющего людей от сил, которые держат их в рабстве. Для правых роль личных заслуг опосредуется темой индивидуальной свободы: по их мнению, республиканский проект должен предоставлять каждому, вне зависимости от его происхождения, средства, позволяющие преуспеть в жизни, сполна использовать существующие возможности. Оба лагеря едины в своем представлении о некоем обязательстве государства перед гражданами, суть которого заключается в поддержании справедливости, причем гарантом этого обязательства — настоящим замковым камнем, скрепляющим свод республиканских институтов, — выступает общедоступная школа.

Ускорение социальной и экономической эволюции в XX веке способствовало более четкому оформлению республиканской мечты о новом обществе. Истории многих семей стали наглядной иллюстрацией того, как эта мечта воплощается в жизнь: в это время элиты все чаще пополнялись выходцами из народа. Дед — крестьянин, отец — учитель начальной школы, сын — дипломированный инженер... Из подобных восходящих траекторий, обладавших почти геометрической правильностью, складывалась идеальная картина бурно развивающегося общества, приведенного в движение. В условиях общего подъема, вызванного стремительным техническим прогрессом, введенное республикой общедоступное школьное образование действительно повлекло за собой ряд коренных социальных трансформаций: в течение жизни двух поколений осуществился переход от общества, где преобладало сельское население, к обществу городскому, резко выросло потребление, увеличилось время досуга, средние классы превратились в политический, экономический и социальный стержень, на котором держится страна. Эта эволюция характерна для всех индустриализованных государств, но во Франции (как и в Италии после 1945 года) она носит особенно впечатляющий характер, хотя, надо сказать, вписывается в уже сложившуюся идеологическую и институциональную среду — точно так же, как экономический подъем в США, наблюдавшийся с конца XIX века, вписался в определенный политический и институциональный нарратив, который был в свою очередь этим подъемом подкреплен. «Славное тридцатилетие»[4] между 1945 и 1973 годами, ознаменованное небывалым экономическим ростом, было воспринято во Франции как успешная реализация республиканского обязательства, о котором у нас идет речь. Общий прогресс отражался в судьбах отдельных людей и семей, в поколенческой динамике. И хотя на деле главными бенефициарами тогдашнего роста были торговцы и мелкие предприниматели, не обязательно имевшие законченное среднее образование, именно общедоступная школа казалась надежным ключом, открывающим французам доступ к лучшему будущему.

Можно ли говорить о крахе республики?

Республиканская мифология жива по сей день, однако есть все основания утверждать, что меритократическое общество, даже если оно существовало в действительности, а не только в идеализированных представлениях, сейчас функционирует все хуже и хуже.

В самом деле, сегодня уже никто не задается вопросом, способно ли французское общество в целом и система образования в частности выполнить обязательство республики перед ее гражданами. Начиная с 1960-х годов такие разные социологи, как Ремон Будон и Пьер Бурдье, ставят под вопрос эту социальную конструкцию, противопоставляя республиканскому мифу цифры, недвусмысленно свидетельствующие о низкой представленности в общедоступной школе детей рабочих и крестьян. В 1964 году Бурдье в соавторстве с Жан-Клодом Пассероном опубликовал книгу «Наследники», а в 1970 году — «Воспроизведение»[5]. Обе книги обличают и обнажают механизмы воспроизведения социального неравенства, скрытые за эгалитаристским фасадом общества.

Однако, как бы ни была справедлива эта критика, мир Бурдье и Пассерона еще принадлежит «славному тридцатилетию»: в то время общество по-прежнему развивалось и переживало постоянную трансформацию, открывавшую перед его членами многочисленные возможности улучшить свое положение и подняться по социальной лестнице, даже если они не очень хорошо учились в школе. Сегодня ситуация изменилась: под сомнение поставлено само существование таких возможностей.

Это сомнение возникло не сразу, но постепенно становилось все более сильным. Здесь можно выделить два важных момента. Прежде всего — появление в 1980-х годах категории населения, которую пресса окрестила «новыми бедными». Поначалу они воспринимались как странное исключение, поскольку для тогдашнего социального ландшафта было характерно непрерывное расширение средних классов. Эта категория — хронические социальные иждивенцы, живущие в депрессивных промышленных регионах и надолго закрепившиеся в статусе безработных, — стала первым изъяном в благостной картине общества, которая была порождена славным тридцатилетием и постулировала для всех и каждого возможность рано или поздно достигнуть приемлемого социального положения. В общественной дискуссии «новые бедные» обсуждались сначала как чисто журналистский сюжет, но вскоре были включены в политическую повестку дня (появился термин «социальный разлом», теоретически осмысленный Эмманюэлем Тоддом и ставший одним из слоганов Жака Ширака в ходе предвыборной кампании 1995 года). Тогда же «новые бедные» стали предметом научных исследований, статистической категорией (интерпретируемой на основе показателей безработицы и уровня доходов) и, наконец, проблемой реальной публичной политики. Для ее решения были введены минимальное социальное пособие (1988), общая медицинская страховка (1999), а затем и налоговая льгота для низкооплачиваемых работников.

Совокупность этих мер выглядит инструментом, который должен возвращать маргинализованные категории населения в основное русло социального развития. Сегодня, однако, налоговой льготой для низкооплачиваемых работников пользуются ни много ни мало 9 миллионов человек. Возникает вопрос: не превращается ли «исключение», каким принято считать новых бедных, в правило? И не скрывается ли за расширением этой категории процесс усиливающегося обнищания, который поначалу затрагивает наименее защищенные слои общества, а затем распространяется на большинство «новобранцев», готовящихся выйти на рынок труда?

Именно этот вопрос стал темой дискуссии, начатой в 1998 году социологом Луи Шовелем, впервые предложившим систематическое описание той стороны социального неравенства, которая ранее не привлекала должного внимания исследователей, — так называемого поколенческого эффекта[6].

Описывая современный социум, Шовель использует не столько привычное понятие классов, сколько более общее противопоставление инсайдеров и аутсайдеров. Среди последних все заметнее растет доля молодых людей, обреченных работать лишь по временным трудовым договорам, переходить от одной стажировки к другой и вследствие крайней нестабильности своего положения испытывать огромные затруднения при аренде жилья, получении банковских кредитов и помимо этого, если говорить собственно о рынке труда, — при продвижении по службе. Все чаще звучит мнение, что детям стало намного труднее достигнуть уровня жизни, который смогли обеспечить себе их отцы. Понятие деклассирования, определяющее всю структуру книги Шовеля, иллюстрируется в ней примерами из жизни: деклассированными оказываются обладатель диплома магистра, вынужденный начинать трудовую карьеру в заведении фастфуда, несколько супружеских пар из поколения сорокалетних, ютящиеся в тесных парижских квартирках, не идущих ни в какое сравнение с теми, в которых в этом возрасте жили их родители, и т. п.

Шовель, как и его последователи, приводит ряд цифр, подкрепляющих эти примеры. В начале 1970-х 70 % обладателей диплома о полном среднем образовании (бакалавров) могли твердо рассчитывать на то, что найдут работу менеджера. В 2006 году доля таких молодых людей снизилась до 25 %. Как подчеркивают исследователи из Национального института статистики и экономических исследований (Institut National de la Statistique et des Etudes Economiques, INSEE), «представители поколений, вступающих сегодня в жизнь, могут обзаводиться более широким набором дипломов, чем их сверстники тридцать лет назад, но это им не поможет. Среди этих молодых людей примерно четверть будет вынуждена заниматься неквалифицированным трудом»[7].

Социология деклассирования

На протяжении 2000-х годов исследователи обсуждают и анализируют явление, которое, по мнению Луи Шовеля, изложенному в его более поздней книге[8], находится уже не на периферии нового французского общества, вызревающего в последнее время, но образует главную ось наблюдаемых процессов. Явление это состоит в том, что деклассирование начало разрушать ядро французского социума — средние классы.

В том же году и в том же издательстве вышла книга Мари Дюрю-Белла «Школьная инфляция», сразу же вызвавшая оживленные споры. Подзаголовок этой книги — «Разочарования в меритократии» — указывает на негативные последствия массового школьного образования в условиях высокой безработицы: гонка за дипломами, свято почитаемыми в большинстве семей как гарантия последующего трудоустройства, побуждает школу и университет штамповать молодых людей, собирающих все более внушительную коллекцию «корочек», в действительности ничуть не повышающих их шансы найти рабочее место, что приводит подчас к страшным разочарованиям при столкновении с реальным рынком труда. Есть несколько причин, сделавших эту книгу предметом ожесточенных дискуссий. Во-первых, Мари Дюрю-Белла посягает на ряд табу, защищаемых левыми, — в частности, на отказ от селекции абитуриентов при зачислении в университет. Во-вторых, будучи опытным специалистом в социологии образования, она пользуется возможностью отметить не самое приглядное поведение дипломированных представителей среднего класса, и особенно преподавателей, которые, защищая с пеной у рта позиции левых, в то же время прибегают к различным уловкам, чтобы избавить собственных детей от обучения в университете (чему служат подготовительные курсы или высшие школы)... Она объясняет феномен деклассирования не столько объективными социальными или экономическими трудностями, сколько публичной политикой, которая проводится в стране, и неудовлетворительным функционированием институтов. В целом, считает Мари Дюрю-Белла, обязательства, данные гражданам, не соблюдаются не только школой — и вместе с нею республикой, — но и теми, кто, казалось бы, должен не отступать от них ни при каких условиях, в первую очередь преподавателями, охотно участвующими в общем надувательстве, жертвами которого становятся дети наименее информированных слоев населения. Иначе говоря, левые элиты ведут себя примерно так, как в прошлом вели себя аристократы. Внешне они ратуют за то, чтобы пространство социального развития было открыто для всех, а в действительности отгораживают это пространство, закрывая его для детей, принадлежащих к другим социальным группам.

Разочарования, описанные Мари Дюрю-Белла, испытывают прежде всего представители средних классов и широких масс, которые связывали надежды с образованием, — те, чьи дети при благоприятных условиях должны были бы в будущем составить ядро средних классов. «Социальный лифт» во Франции перестал работать. Но это еще не самое страшное. Опираясь на результаты углубленного опроса, проведенного вскоре после городских беспорядков 2005 года, Филипп Гибер и Ален Мержье опубликовали в издательстве, близком к Социалистической партии, книгу «Социальный антилифт»[9]. В их описании мир рабочих и служащих — то есть треть населения Франции — не просто встревожен общественной стагнацией, но буквально одержим призраком личного краха, падения на социальное дно. Для этого мира характерно убеждение, что и наличия работы уже недостаточно для обеспечения приемлемого уровня жизни, что заслуги не вознаграждаются должным образом, что не имеет смысла вкладывать средства в образование, поскольку оно не помогает детям продвигаться по социальной лестнице. Одной из причин, упоминаемых при этом опрошенными, является эффект ножниц, возникающий из-за роста минимальных социальных потребностей и вместе с тем снижения заработной платы неквалифицированных работников: разница между доходами тех, кто пытается работать, и тех, кто живет на пособия, стала пренебрежимо малой. Так зачем в этих условиях упорствовать и сохранять веру в то, что детей ждет лучшее будущее? Гибер и Мержье призывают политиков и интеллектуалов больше интересоваться судьбой народных масс. Догадки этих социологов подтверждаются и результатами выборов, показывающими, что Франция простых людей все меньше верит республиканскому обязательству, поддерживая крайне правых.