Ридер КВ часть 1 / Введение в политологию - 1 курс / геополитика

* * *

Вышеописанные особенности можно, с известной долей осторожности, назвать «константами» русского геополитического поведения. Поле действия — бескрайнее неструктурированное пространство. Условие совершения действия — государственная экспансия, огораживающая пространство народной колонизации и нивелирующая ранее существовавшую в этом пространстве структуру. Образ действия — народная колонизация, наращивающая чешуйками территорию «Русской земли», русского домашнего космоса. Однако ради чего все это? Рано или поздно с неизбежностью встает вопрос о смысле совершаемого действия, а вместе с тем и о его субъекте как о носителе этого смысла.

Формируемый геополитическим субъектом «образ себя» всегда идеологичен, обоснован теми или иными ценностями. И здесь легко попасться в идеологическую ловушку: увидев в рамках одной геополитики целый спектр идеологий, начать выискивать среди них «одну истинную», которая только-то и выражает предельный смысл вещей и отражает национальный характер и национальную идею. Но в отношении «образа себя» любая идеология выступает как драпировка теми или иными ценностными установками одной и той же фигуры, которая под ними, в общем-то, легко узнаваема, но которую не хотят узнавать. И доминирующая идеология отличается не своей большей адекватностью или более широкой распространенностью, а тем, что она «задает тему» для остальных, через согласие, модификацию или отрицание соотносящих себя именно с нею.

Поэтому, когда мы говорим о «Третьем Риме», о римско-византийской имперской идеологеме как о центральном геополитическом мифе России, мы имеем в виду реальное историческое место этой идеологемы, ее роль катализатора по отношению к другим русским идеологиям, не приписывая ей статуса «национальной идеи». Для нас важно разобраться, как в этой идеологии отразился «образ себя» и как идеологическая интерпретация этого образа отразилась на геополитическом поведении в целом.

Как уже было сказано, идея «Третьего Рима», но только без уточнения номера, — очень древняя, намного древнее самой Руси. Сами римляне обожествляли свой город-государство как воплощение Dea Roma и воздвигали этой богине храмы, поэты и историки говорили о Roma Aeterna (Вечном Риме). Казалось бы, торжество христианства, мученики которого гибли, в частности, и за отказ поклоняться Dea Roma, должно было положить конец этой идее, но нет — она только укрепляется, несмотря на то что отныне центром империи становится «Новый Рим» — город Константина. Римской империи находится почетное место в христианских пророчествах — из учения о четырех царствах, изложенного в Книге пророка Даниила, следует, что царство римлян — это четвертое царство, которое просуществует, пока не настанет конец света и не совершится Второе Пришествие Христово. Империя для византийцев — земное отражение порядка небесного и земная гарантия божественной справедливости, некоторой упорядоченности и обустроенности в человеческой жизни.

Римско-византийская империя — это «вечная империя», Рим — «вечный город». Они просуществуют, пока длится нынешний исторический «век», эон, за пределами которого только неподвижная внеисторическая вечность Небесного Царства. Для римлян и особенно для византийцев Римская империя является вневременной, внепространственной и вненациональной, что и позволило столь безболезненно перенести Рим с Тибра на Босфор, а потом без особых усилий счесть его расположенным на Москве-реке. Для Руси XI–XIII веков Империя также не имела четкой национальной и географической спецификации: в смысловом пространстве русских текстов Христианское и Ромейское царство существуют независимо от греков и греческого царя — во всей «Повести временных лет» греки не называются «ромеями» ни разу.

То, что существовавшая в пределах «византийского содружества» Русь заговорила о Московском царстве как о «Третьем Риме», было естественным следствием того обстоятельства, что к началу XVI века других «христианских царств» просто не осталось, а значит, транснациональная и вечная Ромейская империя de facto существовала только в форме Русского государства. «Да веси христолюбче и боголюбче, яко вся христианские царства приидоша в конец и снидошася во едино царьство нашего государя, по пророческим книгам то есть Ромейское царство. Два убо Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти. Многажды и апостол Павел поминает Рима в посланиих, в толковании глаголет: Рим весь мир» (выделено мной. — Т. Л.), — вот, собственно, аутентичный текст Филофея, в котором впервые формулируется соответствующая концепция. «Римы» пали, христианские царства окончились, Ромейское царство продолжает существовать до конца времен, стало быть, Русь и есть Ромейское царство и Третий Рим.

Но процедура «вычитания» из «Ромейской империи» всех завоеванных мусульманами народов, с остатком в виде Руси, слишком проста для того, чтобы объяснить драматические изменения, которые внес этот факт в «русскую идею». Тут что-то большее. Это большее связано с припиской, не имеющей прецедента в предшествующей христианской традиции: «а четвертому не быти». Эти четыре слова и составляют наиболее оригинальный момент в идеологическом творчестве Филофея, превращают его текст из грамотного схоластического упражнения в своеобразное пророчество. «Вечный Рим» неожиданно обретает темпоральные границы: оказывается, он как историческое явление завершается в Русском царстве, после которого уже ничего не будет, а будет конец света. «Вечное» царство неожиданно становится «последним».

Совершенный Филофеем интеллектуальный ход попадает в правильный контекст не в связи с восточно-христианской, византийской традицией, а в связи с традицией русской, традицией восприятия себя как «последнего народа», который играет роль главного катализатора «конца времен». Поразительно, сколь устойчива эта традиция — притом что в ее рамках русским выставляются прямо противоположные эсхатологические оценки: от мессианского «плюса» до антихристова «минуса».

Широко празднуемый в Русской церкви, но утраченный в самой Византии праздник Покрова Пресвятой Богородицы прямо связан с отражением варварских нашествий на Константинополь, в числе которых было и нашествие русских в 869 году, закончившееся так называемым «первым крещением Руси». Патриарх Фотий, произнесший две проповеди, посвященные этому нашествию, сравнивает русских с апокалиптическими народами, а в византийском «Житии Василия Нового» Русь прямо отождествляется с библейскими Гогом и Магогом. И такое отождествление Русью принимается: и в средние века, и позже библейский «князь Рош» ассоциируется с Русью, а другой эсхатологический персонаж, Мешех (Мосох), записывается русскими книжниками в родоначальники Москвы. Даже в самом слове «Россия» корень «рос» связан с этой, казалось бы, не слишком лестной для русских библейской ассоциацией. Но в рамках той же культурной и духовной традиции киевский митрополит Иларион в «Слове о законе и благодати» говорит о русских как о «новых мехах», в которые вливается новое вино благодати, противопоставляя их «ветхим мехам» — грекам. Меняется оценка, меняется содержание, неизменным остается место Руси в эсхатологической картине — в конце, на границе времени и истории. И Филофеево «четвертому не бывать» здесь отмеряет историю той же меркой — раз уж Русь стала Римом, то она не очередной, а последний Рим, после которого только новый потоп…

Русское пограничье в этом «образе себя» приобретает не только пространственное, но и временное измерение, которое находилось бы за гранью геополитики, если бы не стало доминирующей формой осмысления геополитического действия. Совокупность интерпретаций этой темы в русской культуре являет Россию как своеобразного «привратника» Апокалипсиса, который разделяет историю и то, что после истории, и от воли которого во многом зависит, когда и как откроется дверь.

Со «светлой» стороны — это Византийская идея катэхона, «удерживающего», того, кто не позволяет Антихристу придти в мир. Именно эта идея и послужила основанием для христианской рецепции Римской идеи. Римское государство было для христиан не только четвертым из царств в пророчестве Даниила, но и порядком, который препятствует воцарению антихристова беспорядка. Этой ролью Pax Romana и задана его условная вечность в христианском космосе, необходимость найти преемника в случае падения очередного Рима. И вот Россия говорит о том, что преемника у нее не будет, что конец «русского порядка» будет означать конец порядка вообще. При этом идея Pax Rossica носит значительно более геополитический характер, чем Pax Romana. Римский порядок трактовался прежде всего как порядок внутри империи, а империя — как ограниченный и замкнутый геополитический космос, вокруг которого разлит бесструктурный хаос. Русский порядок довольно скоро оказался порядком внешнеполитическим, это порядок, обращенный на освоение и структуризацию окружающего геополитического пространства — при значительно меньшем внимании к внутренней структурности. Если римский «катэхон» сдерживает внутренний распад, то русский — внешнего врага.

Такая перестановка акцентов в «образе себя», приводящая к возникновению совершенно иной геополитической доктрины, возможно, связана с довольно рано определившимся положением Руси в Восточной Европе, ее ролью барьера, спасающего последнюю от постоянных набегов степняков. Сами эти набеги описывались русскими книжниками теми же апокалиптическими образами, что и некогда набеги самих русичей византийцами, а прославляемая победа над восточными врагами сравнивается с «запиранием Александром Македонским» апокалиптических народов.

Идеология «щита» оказывается очень важным дополнением и интерпретацией идеи «удерживающего», мало того — она становится своеобразным секуляризованным ее вариантом. Если византийская идея «катэхона» в ее чистом виде со времен петровских преобразований оттесняется на задний план, то идея «щита Европы» находит блестящее выражение в пушкинском письме Чаадаеву, как бы претендовавшем на выражение неофициальной русской национальной идеологемы в противоположность чаадаевскому скептицизму и критицизму в отношении России.

На государственном уровне идеология в общем-то та же, причем переносится она и на внутриевропейские отношения. Когда русские государи вступают в войну (как Елизавета против Фридриха II, Александр I против Наполеона, Александр II против Турции, а Николай II против Германии), и когда они пытаются выступать в роли миротворцев (как первый и третий Александры), и когда они берутся выполнять роль «жандармов Европы» (как Николай I, а ранее в отношении французской революции Екатерина), обоснованием для них бывает идея охраны порядка от амбициозных и мятежных посягательств. Не претендуя на безусловное единоличное доминирование, Россия выступает внешним и внутренним гарантом европейского мира — с одной стороны, защищая его от азиатских нашествий (с какого-то момента — мнимых), с другой — от внутриевропейских смутьянов и агрессоров. Идея оказалась столь устойчивой, что пригодилась и при геополитической легитимации итогов Второй мировой войны (интерпретированной как усмирение Советским Союзом внутриевропейского агрессора), и сегодня — при обосновании антитеррористической деятельности — как на Северном Кавказе, в собственных пределах, так и в Афганистане — в чуждых. Коль скоро международный терроризм все более приобретает черты глобального варварства, то и Россия для правильного геополитического позиционирования неизбежно приобретет и уже приобретает образ главного антитеррориста, который опять и опять противостоит мировому злу.

Но возможна и противоположная интерпретация той же геополитической позиции — Русь может восприниматься не как препятствие, а как союзник и проводник апокалиптических орд. Эта идея была реализована, например, в полуофициальной идеологии раннего большевизма. Достаточно вспомнить знаменитых блоковских «Скифов» с их пафосом отбрасывания русского щита между монголами и Европой и присоединения к наседающей на цивилизованный мир дикой орде. Идея раздувания революционной Россией мирового пожара и все многочисленные изводы «евразийской идеи», предполагающие организацию Россией похода всех и вся против «общего врага», Запада, — концепции того же порядка. В этом сценарии Западу отводится роль легитимного наследника римского порядка (что в рамках византийской идеологии невозможно — там «европейская идея» всегда будет представляться не более чем узурпацией), а Россия выступает в роли «князя Рош», Гога и Магога — протагонистов Армагеддона. Русские оказываются как бы по другую сторону апокалиптической двери — они уже не удерживают Антихриста, а сами впускают его в мир. «Четвертому не бывать», поскольку третьи сами взорвут историю после себя. Именно так, по крайней мере, обстояло дело по мнению многих русских православных деятелей ХХ века, увидевших в советской власти власть Антихриста.

* * *

Этой оппозицией «удерживающего/разрушающего», которая не то чтобы совсем легко, но очень быстро поддается инвертированию, и определяется самая сложная составная часть русской геополитической мифологии — «образ себя». И этот образ по-особому осмысливает остальные составляющие геополитического действия, в частности и пространство.

Русское пространство — огромное, по возможности бескрайнее, со всеми находящимися на нем людьми и вещами — оказывается пространством-препятствием, гигантским геополитическим буфером. Но только не буфером между какими-то другими участниками геополитической игры (образ «монголов и Европы»— это именно метафорическое обобщение, поскольку нигде за пределами «русской доктрины» конфликта этих двух сил, в общем-то, не наблюдается), а буфером «самим по себе», мешающим всем вообще в любых их действиях, придающим незаконченность, длительность любым историческим процессам. Те же православные эмигрантские идеологи, которые еще в 1950-е говорили об антихристовом дыхании, веющем из СССР на свободный мир, к 1970-му, убедившись в том, что Запад подвержен процессу «апостасии», тотальной дехристианизации, заговорили о том, что советскими оковами Россия, как оказалось, защищена от этих процессов, своим несвободным, «подмороженным» состоянием гарантирована от вливания в сознательное отречение от христианства.

Другими словами, Россия, сама не оформившись в какой-то ясный и законченный образ (в отличие от той же Римской империи), препятствует, однако, оформлению любого другого глобального политического образа — будь то фашизм, либерализм, исламизм или любая иная из конкурирующих мировых сил. При этом «удерживающий» («катэхон») инвертируется в «разрушителя», т.е. становится проводником нового… беспорядка, нового хаоса, заливающего мир (интересное отражение этот хаос получает в западных «русофобских» образах — от кровожадного «kossak» или комиссара до «русской мафии»). Но при любом раскладе Россия оказывается тем последним кусочком любого геополитического «паззла», без которого картинка не складывается.

Один из самых старых мифов классической геополитики — это созданный Хартфордом Маккиндером миф о «Хартленде» — сердце Земли, «географической оси истории», располагающейся аккурат на Русской равнине. Из поколения в поколение геополитики с энтузиазмом или скептицизмом повторяют маккиндеровское заклинание: «Кто доминирует над Восточной Европой, тот доминирует над Хартлендом; кто доминирует над Хартлендом, доминирует над Мировым Островом (Евразия + Африка. — Т. Л.); кто доминирует над Мировым Островом, доминирует над миром». Даже если не относиться слишком всерьез к псевдогеографическому содержанию этого утверждения, «Хартленд» может считаться яркой метафорой того геополитического положения, которое занимает русское пространство по отношение к остальным мировым пространствам, и того образа, через который осмысливает себя русское геополитическое действие.

И в самом деле, Хартленд — это пространство-ключ и пространство-препятствие, контроль над которым только и может придать целостность и устойчивость любой глобальной геополитической конфигурации, но которое ускользает, отбивается от контроля. Русские оказываются (и сами себя мыслят) хранителями этого сердца, вечной жертвой посягательств со стороны тех, кто хочет подчинить себе Мировой Остров. Мифологема постоянной жертвы — еще одна поразительная трансформация римской идеи державной власти над народами в русской геополитике. Русский всегда «защищается», даже и тогда, когда кажется, что он нападает. Но русский Хартленд — это еще и постоянная угроза миру. Там, в уральских горах, заперты до Конца Времен апокалиптические народы-разрушители, приход которых и будет означать Армагеддон.

Таким образом, в своем геополитическом положении Россия может быть осмыслена и как главный хранитель мира, и как главная ему угроза.