Ридер КВ часть 1 / Введение в политологию - 1 курс / геополитика

Особое место занимает российско-армянская школа геополитики. Она практически игнорирует проблематику Хартленда, Суши и Моря, столкновения цивилизаций, сосредоточивая внимание не на структурах пространства, а на геополитическом действии и формах геополитического соперничества держав. По мнению исследователей, в конце ХХ века на смену «фронтальному» противостоянию эпохи русско-английской «Большой игры» и «точечного» периода советско-американского соперничества приходит технология проектной организации геополитического пространства, при которой свойства геополитического пространства полностью предзаданы рациональным стратегическим планом. «Проектная» геополитика в своей рекомендательной части ставит на первое место не столько концентрацию и сохранение мощи, сколько сохранение и укрепление геополитической субъектности страны и государства, недопущение навязывания себе роли в рамках чужого геополитического проекта и укрепление способности создавать собственные проектные пространства.

Геоэкономический взгляд на русскую геополитику предложен в концепции Александра Неклессы, анализирующего структуру глобализованного мира. По его мнению, современное мировое «разделение труда» создает четкое членение мира на экономические макроструктуры - в зависимости от «модернизированности» экономики и места в глобальном сообществе. Высокоразвитый богатый «Север», он же «Запад», экономически и политически доминирующий, вступает в стадию «постиндустриальной культуры», в которой главным предметом производства являются высокие технологии, идеи и т. д. Место промышленного лидера переходит к «новому Востоку», азиатским, прежде всего - тихоокеанским странам, пережившим и переживающим «экономическое чудо». «Юг», расположенный преимущественно по Индоокеанской дуге, испытывает муки провалившейся модернизации или же проедает естественные ресурсы, прежде всего - нефть. После распада СССР находится в состоянии неопределенности Евразия, ищущая «русский проект», который позволил бы вернуть утраченное место в мире. Нововведением современной эпохи являются трансгеографические структуры: «квази-Север» - армии глобализации, международных дельцов, чиновников и всех, чье благосостояние зависит от новой финансовой и виртуальной «постэкономики»; и «глубокий Юг» - зона распада цивилизационных структур, деградации «провалившихся государств», господства терроризма и криминалитета. В качестве геоэкономического «российского проекта» Неклесса выдвигает концепцию формирования «гипер-Севера» в противоположность постмодерному «квази-Северу»- превращение России в зону сверхинтенсивного научно-технического развития и технологий будущего. Эта идея «сверхмодернизации», превосходящей западные инновационные достижения, все более привлекает внимание тех, кто занят идеологическим творчеством, как единственная, оставляющая России шанс на выживание в геополитическом соперничестве.

Современное либеральное западничество в России не представило оригинальных геополитических концепций, мало развитыми являются и концепции русско-националистического толка. В последнее время развивается геополитическая мысль неоимперского направления, не принимающего постулатов евразийства, пытающаяся синтезировать идеи византизма и Российской империи с новейшими геополитическими моделями. Так же можно говорить о появлении своеобразной петербургской школы в геополитике, противопоставляющей застывшей структуре «москвоцентричного» геополитического пространства России динамичное «петербургоцентричное», ориентированное на активное взаимодействие с внешним миром.

ОЗ 3 (4) 2002→

Бескрайняя равнина конца времен

Напечатать

Тигран Лерсарян

Геополитику чаще всего определяют как «учение о зависимости политических событий от территории» — науку, исследующую влияние фундаментальных свойств пространства на политическую реальность: горы и реки создают «естественные границы», за удобные гавани разгорается борьба заинтересованных государств, большие протяженные равнины предполагают совсем иную форму политического порядка, нежели маленькие и изолированные горные долины, и т. д. Своеобразная «геополитическая революция» в мировой политической мысли произошла тогда, когда основатель геополитики Фридрих Ратцель заявил, что «пространство является не столько вместилищем государства и его сил, сколько самостоятельной силой». Пространство стали рассматривать как структуру, определенным образом предопределяющую и мотивирующую политическое действие.

Однако вот что странно — история геополитики как интеллектуальной практики показала, что «конструкты, заявленные как геополитические теории, на деле представляют собой геополитические доктрины, предусматривающие определенное геополитическое поведение, а не отстраненно рефлектирующие его»,— отмечает один из ведущих представителей армянской геополитической школы Л. Г. Казарян. И в самом деле — все знаменитейшие геополитические теории ХХ века, созданные Маккиндером и Хаусхофером, Спайкменом и евразийцами, представляют собой не столько объяснительные теоретические схемы, сколько политические программы, в которых долженствование обосновано «требованиями» пространства. Геополитическое «Пространство» оказывается уже не объектом изучения, а субъектом действия, причем субъектом властным, не терпящим неподчинения. Выясняется, что не столько «Пространство» диктует ту или иную модель геополитического поведения, сколько сформировавшиеся в человеческом уме и безумии образы этого пространства — не всегда «субъективные», но всегда культурно детерминированные и вариативные. Никаких «объективных» цепей гор, которые разделяют геополитические пространства, не существует — для одних это крепость-защита, для других — препятствие, для третьих вообще никакое не разделяющее пространство, а пространство перевала, определенным образом оформленное пространство-«смычка».

* * *

Для того чтобы объяснить такие чудеса неаккуратного обращения Realpolitik со свойствами пространства, «пространственно ориентированная» геополитика может, подобно последователям Птолемея, накручивать эпициклы за эпициклами. Но мнится все же, что в XXI веке геополитике не избежать «коперникианской» или «кантианской» революции, в результате которой геополитическое действие и его структуры получат приоритет над пространством и его мнимообъективными качествами. Именно действие того или иного «геополитического субъекта» формирует то или иное геополитическое пространство, задает его структуру и его идеологическое отражение в человеческой мысли.

Поэтому не следует зацикливаться и на утонченном гуманитарно-семиотическом исследовании культурных «образов пространства» — они только мотивируют действие (причем часто — задним числом), а не предопределяют его. Страны, народы, империи, цивилизации и прочие сущности, с большим или меньшим правом зачисляемые в «геополитические субъекты», чаще всего не делают, подумавши, а думают и придумывают, сделавши. Оформление геополитической мысли и создание геополитических доктрин — настоящее чудо прогресса. Причем статус этих геополитических доктрин проясняется как нельзя лучше — геополитические доктрины являются геополитическими программами, а геополитики-теоретики чаще всего претендуют на статус советчиков и советников власти как организующей геополитическое действие силы. Место геополитика не в Башне, а при Дворе.

Итак, что же мы получим, если присмотримся к геополитике повнимательней, не ограничиваясь тем, что она заявляет о самой себе? «В начале было дело»— политическое действие того или иного субъекта (социального, а не индивидуального) формирует определенную реальность, геополитическое пространство, имеющее свою особую конфигурацию и особые характеристики по сравнению с пространством географическим, экономическим или каким-либо еще. Это — пространство, подлежащее политическому освоению, пространство экспансии. Освоенное пространство становится «жизненным миром» (или, если угодно, «жизненным пространством», знаменитым Lebensraum) геополитического субъекта, тем миром, который он создал вокруг себя и для себя сам.

Реальное геополитическое действие является, если будет позволительно так выразиться, сложносоставным — в нем никогда нельзя вычленить «одну, но пламенную страсть», руководящую всем. Кто-то ищет сокровищ, кто-то власти, кто-то защиты и убежища, кто-то наносит упреждающий удар ради собственного спокойствия, кто-то пассивно влачится за ходом судьбы. Разложить то или иное геополитическое действие (например, «Пакт Молотова — Риббентропа» и его последствия для Восточной Европы) на «факторы» — это значит отказаться от объяснения, поскольку простой перечень факторов займет не одну сотню страниц. Поэтому в связке с реальным геополитическим действием всегда выступают «идеальные» мотивационные структуры, объясняющие, «почему мы поступили именно так», и тем самым диктующие спектр возможных действий в будущем.

Как и всякое социальное действие, включающее наряду с «акцией» еще и «мотивацию», геополитическое действие предполагает, что количество «возможных вариантов» в прошлом было больше, чем в будущем, но зато оставшиеся будущие варианты сложнее, перспективнее и интереснее. Геополитические идеи имеют тенденцию складываться в целостные геополитические идеологии, которые предусматривают набор достаточно сложных действий, имеющих общее направление и какую-либо цель. Вследствие этого количество геополитических «панидей» оказывается крайне ограниченным, и они составляют как бы особое, вознесенное в эмпирии царство, имеющее обычно довольно ограниченное влияние на текущую политику, зато питающее досужих журналистов легкодоступными объяснениями.

Пространство более приближенных к реальности геополитических идей — это не столько пространство «высокой» идеологии, сколько пространство геополитического мифа — иррационального, внутренне противоречивого, исключающего полноту описания в одном тексте. Такой миф как бы примиряет геополитический субъект с собственным действием, выстраивает вокруг него полуиллюзорную реальность, в которой все происходящее не просто «понятно» или «правильно», но еще и психологически комфортно. В геополитических мифах устойчивость государства приписывается, скажем, тому, что оно «вечная Империя», а долговременные неудачи объясняются «постоянными происками врага», крушение геополитических иллюзий смягчается надеждой на возрождение, а экспансия обосновывается «наследием предков», «религиозным долгом», «естественными границами», «жизненными интересами» или «общечеловеческими ценностями».

При этом, впрочем, интересен не столько каталог «геополитических мифологических сюжетов», который не так уж пространен и довольно однообразен, сколько то, как эти сюжеты сцеплены в неповторимые мифологические конструкции конкретной страны и народа. Именно геополитическое действие и делает возможным такое сцепление — те или иные деятельностные особенности или, иначе говоря, «способ действия» геополитического субъекта получают в геополитическом мифе идеологическое и образное обоснование. Поэтому «геополитическое поведение» удобно изучать, анализируя геополитическую мифологию, причем обращая внимание не столько на то, что она говорит, сколько на то, каким образом она это делает. Исследование геополитической мифологии в контексте картины мира того или иного народа и в самом деле может дать ключ к геополитическому поведению, в интересующем нас случае — геополитическому поведению России.

* * *

Разобраться в русской геополитической мифологии оказывается очень непросто. Применительно к России мы можем говорить о «навязанной» или, если выражаться осторожнее, «транслированной» геополитической субъектности. Это значит, что на Россию, хотела она того или нет, был перенесен очень древний комплекс геополитических представлений. Ее геополитическое поведение стало описываться— не только в рамках русской идеологии, но и внешними наблюдателями — как реализация таких представлений, вне зависимости от реальных мотивов, которыми русские руководствовались в своей деятельности. Речь идет, разумеется, о римско-ромейском имперском комплексе, который традиционно именуется идеологией «Третьего Рима» и считается ведущей «панидеей» русской геополитики — именно она первой приходит на ум, если что-то надо объяснить «в контексте русской идеи». Для одних эта идея — повод лишний раз испытать «национальную гордость великороссов», для других — предмет раздражения и упреков «России-суке», но, во всяком случае, она используется в качестве универсальной культурной отмычки к идеологическому аспекту российской политики. Эта идея «тематизирует» пространство русской высокой культуры, оказывается центральной едва ли не для всех русских культурных групп и течений. Порой «тематизация» выражается в отрицании ключевого тезиса, однако сам статус «мессианской идеи» как идеи основополагающей, центральной практически никем не оспаривается. Попытка сконструировать идею «России-Евразии», предпринятая в ХХ веке, была формой «кризисного менеджмента», способом ответить на вопрос: как быть с тем, что Третий Рим как «православное Царство» больше ни в каком виде не существует, а территория России как единая и целостная геополитическая конструкция осталась. Новейшая геополитическая концепция «острова России», предложенная Вадимом Цымбурским, — тот же послекризисный плод: «Евразия-СССР» рухнула, перекочевав в теневое царство «панидей», а Россия жива и действует. Произойди в середине 1990-х распад РФ, и из недр московской мэрии поступил бы заказ на очередную антикризисную концепцию, в которой история России интерпретировалась бы как череда трансформаций древней Московии. Каждое новое масштабное геополитическое истолкование России задается крахом предыдущей объяснительной схемы — поэтому интересней обращаться к самой древней из концепций, от неполноты которой идут все остальные.

Впрочем, не следует закрывать глаза и на то, что сам «Третий Рим» был тоже антикризисным предприятием. Русским надо было ответить на вопрос: почему — притом что Царьград, а заодно и все прочие христианские царства, пали — не происходит немедленного и полного конца света? Ведь «невозможно христианам не иметь царя» — еще совсем недавно поучали сами же византийцы. Россия, находившаяся в культурном смысле на периферии византийской ойкумены, в экономическом — на самом перекрестье трансъевразийских торговых коммуникаций, а в политическом занятая реализацией национально-вотчинного проекта (одного из самых старых в Европе) по воссоединению в единых руках «наследства Ярослава», вдруг получила — не то чтобы «насильно», но во многом неожиданно и невольно— развитую геополитическую мифологию, которую необходимо было состыковать с установками и практикой русского геополитического действия.

В итоге «Третий Рим» оказался хорошо встроенным в русский цивилизационный код, что свидетельствует об успешности проведенной стыковки. Но далось это ценой значительных трансформаций самой римско-византийской мифологемы, с одной стороны, и своеобразной «мистификации» русского геополитического действия — с другой. Делая одно, русские утверждали и утверждают, что делают совсем другое. Это не означает, что «доримскую» русскую геополитику можно «родить обратно» без калечащих действий, но вот последовательно отличать саму геополитическую мифологию как определенную символическую систему от оформленных и деятельностных установок — необходимо. И сегодня, говоря о русской геополитике, надо видеть эти установки — как в их первоначальном, так и в идеологически трансформированном виде. Об этих деятельностных установках и пойдет далее речь.

* * *

Для геополитического действия образ пространства, поля действия, является центральным — именно через него происходит координация всех остальных деятельностных установок. Важно не то, чем конкретно заполнено пространство, а то, какую инфраструктуру оно имеет в представлении действующего. Русское пространство имеет целый ряд очень специфических характеристик, отличающих его от пространства Европы, Китая или, скажем, той же Византии.

Прежде всего, оно и в самом деле является «полем»: это практически лишенное качества, однородное пространство, с которым и «работает» русская колонизация — государственная и народная. Геополитическое пространство России «простирается» во все стороны, как бы расползается по белу свету, и только там, где есть это своеобразное «русское пространство», реально возможно геополитическое действие русских. Наличие такого пространства является первоначальным условием геополитического действия, без которого механизм русской геополитической экспансии не срабатывает. Там, где на пути русской колонизации не встречалось ничего качественно противостоящего, а на туземцев можно было смотреть как на интересный элемент пейзажа (например в Сибири), русское «простирание» шло легко и даже почти не рефлексировалось.

Там, где русские натыкались на сложно структурированное, высокоорганизованное пространство, «туземцы» которого никак на пейзаж не походили, немедленно возникало «претыкание», сопровождавшееся, кстати, немалым раздражением. В русской душе постоянно болит «заноза» Запада — в том числе и потому, что пространство Европы очень сложно поддавалось и поддается геополитическому освоению, там слишком много «вещей», которые боязно и «жалко» трогать. Слова Достоевского о Европе как о «стране святых чудес» отражают эту подсознательную расстановку приоритетов: Европа — это не место, где люди, а место, где вещи, — что-то вроде большого антикварного магазина или музея, где посетителям положено ходить в тапочках и разговаривать тихим шепотом. Историко-геополитическая утопия Виктора Суворова «Ледокол» подсказана как раз таким отношением к европейскому пространству — для того чтобы Россия смогла овладеть этим пространством, необходим кто-то, кто лишит это пространство структурности, дезорганизует его, поломает привычные связи, «проредит» чрезмерное количество вещей, т. е. выступит в роли «ледокола».

В Калининградской области, очень плотно освоенной немцами Восточной Пруссии, можно было наблюдать следующее странное явление: после выселения немцев русские поселенцы никогда не селились в немецких домах и немецких селах — они их разбирали на стройматериалы, сооружая свои поселения поблизости. Даже с электростанцией, вопреки жесткой послевоенной экономии, поступили так: немецкую демонтировали и увезли в глубь России, а на ее месте построили русскую.

Существуют и «миражные» регионы, в которых геополитическое действие русских попадает в своеобразную ловушку — первоначальная структура там кажется несложной, «сопротивление материала» на первый взгляд незначительным, потому что отличия поначалу как таковые не воспринимаются. Если у немца сразу видна «культура», отличная от русской, то у обитателя Туркестана или Закавказья, хоть он и не «элемент пейзажа», в его культурном отличии от русского последнему видится в основном невежество и даже «дурь», которая подлежит устранению. Однако носитель иной цивилизации, обладающий своей — пусть и не воспринимаемой русскими — культурой, охотно садится за парту, учится языку и наукам, но русифицируется с трудом. Возникает ситуация предельно невыигрышная для русского взгляда на пространство — ситуация «культурного соседства», когда одно и то же пространство освоено двумя разными способами, имеет два разных облика, и носителям разных деятельностных моделей приходится взаимодействовать, а не конфликтовать. Русские не ведут себя в такой ситуации агрессивно и, в общем, неплохо уживаются с соседями, но в своем действии чувствуют себя довольно стесненно. «Миражные» регионы для России проблематичны — они как бы и свои, и хорошо освоены, но вот «что с ними делать», оказывается не совсем понятным.

Для того чтобы обеспечить «правильное» протекание геополитической экспансии, пространство приходится искусственно «простирать», т. е. в определенной степени деструктурировать, нивелировать его — при помощи искусственных мер, предпринимаемых государством. Государство очерчивает границу того, что может считаться «русским полем», причем очерчивает с размахом. Государственная власть в русской геополитике выступает не в качестве «субъекта» действия. Ему самому, как обычно выясняется, те или иные территории, на которые ступает нога русского солдата, не очень-то и нужны — политическая история России в этом смысле является не столько историей экспансии, сколько непрерывной чередой отказов от завоеваний и завоеванных территорий. Так называемая «русская Америка», Аляска, Константинополь, Эрзерум, Табриз, Манчжурия — ни одна мировая империя не отказывалась добровольно от такого количества оказавшихся в ее распоряжении территорий. Либо подчиненная государством территория становится частью «русского пространства», предполагает интенсивное освоение или хотя бы «потенциал» такого освоения, либо эта территория попросту не нужна. Ее не имеет смысла держать просто так, как добыча она неинтересна.

Роль власти в русской геополитике — это роль силы, которая создает предпосылки к действию, наилучшие условия его протекания. Государство берет на себя функцию организации и поддержания русского «фронтира» — границы геополитического пространства, на котором наиболее интенсивно осуществляется экспансия. Русский фронтир значительно отличается от, скажем, фронтира американского. Последний напоминает густое закрашивание фломастером того или иного участка, американский фронтир — поглощающий. Русский фронтир, огораживающий поле русского колонизационного действия, — нечто вроде прочерченной карандашиком пограничной полосы, а все, что внутри нее, по возможности стирается ластиком (не всегда с помощью бульдозера — чаще путем сознательного и бессознательного игнорирования реальных различий), после чего и начинается работа собственно «геополитического субъекта», который с какой-то долей условности можно назвать «народом».

Даже при наступательном расширении русского фронтира он все равно мыслится как оборонительный. Каким-то образом выходит, что тот или иной участок территории достается русским «сам собой», как сыр вороне. Даже когда хорошо известны история его завоевания и заплаченная дорогая цена, все равно никакой осознанной оккупации не получается, огороженное русским забором уже воспринимается своим, а сопротивление — внутренним недоразумением. Нет, наверное, ничего более дикого и непонятного для русского, чем услышать в свой адрес: «оккупант», и те немногие русские чиновники, которые пытались наладить оккупационный режим на неспокойных завоеванных территориях, заслуживали от своих же нелестные эпитеты «вешателей», «палачей» и т. д.

Только что завоеванные туземцы уже мыслятся как подзащитные, перестают быть врагами в сам миг победы. Достаточно вспомнить известную историю про Скобелева в Туркестане, когда, действуя по принципу «сперва надо поразить воображение азиатцев жестокостью, а потом покорить их сердца милосердием», он сперва приказал взорвать динамитом крепость Геок-Тепе, а потом русские солдаты отлавливали визжащих туркменок… чтобы в качестве акта милосердия «оделить их рухлядью». Рухлядь была взята из туркменских же кибиток, но завоевателей это мало смущало — вокруг уже была русская земля, и об «азиатцах», уже час как бывших подданными русского царя, следовало проявить посильную заботу — ободрять, награждать и защищать их. Но русским же принадлежит и одна из самых массовых этнических чисток нового времени — депортация в Турцию сотен тысяч черкесов в 1864 году — правда, до этого надо было довести полувековой кавказской войной, вынудившей русских решиться попросту «стереть» старый Кавказ и нарисовать поверх новый.

Русский «фронтир» — это всегда оборонительный рубеж. Он защищает пространство, в котором совершается собственно геополитическое действие, представляющее собой наслаивание одной за другой территориальных «чешуек», малых и средних пространств, которые освоены «по-русски», в которых живут русские и которые, соответственно, составляют Русскую землю. Эта Русская земля как жизненный мир русских является одной из старейших наших геополитических мифологем. Вспомним: «Се повести временных лет, откуда есть пошла Русская земля, кто в Киеве начал первее княжити и откуда Русская земля стала есть». Увлеченные анализом «Третьего Рима» авторы, анализируя русскую геополитику, попросту отбрасывают тот факт, что сформировавшаяся еще в X–XI веках «Русская земля» благополучно пережила ставший «панидеей» Третий Рим и по-прежнему является устойчивым фундаментом любых геополитических построений касательно русского пространства. Русь является данностью, и по этой, видимо, причине видеть ее исследователи отказываются.

Между тем, поразителен сам феномен существования на огромном пространстве очень большого для средневековья числа людей, рано потерявших довольно эфемерную политическую организацию, но сохраняющих ощущение своего единства. В домосковский и особенно домонгольский период Русь удивительно напоминает древнюю Элладу — такая же раздробленность на «полисы», такие же постоянные внутренние распри и то же, не разрушаемое никакой усобицей, сознание единства и четкое противопоставление себя внешнему миру. Очевидно, что речь идет о существовании определенного «культурного космоса», определенной модели жизнеустройства, сохранение которой и обеспечивало вхождение той или иной местности и группы лиц в Русскую землю. Каждая из малых территориальных единиц эпохи раздробленности была до узнаваемого подобна другой такой же русской единице — поэтому когда началось «собирание» Руси московскими князьями, то собирать можно было медленно, методично, кусочек за кусочком, город за городом, ощущая при этом границу собирания. Московская Русь медленно, но неуклонно наползала на Польшу-Литву, обосновывая свои территориальные претензии исконной «русскостью» спорных земель.

Русская геополитика делается двумя руками, каждая из которых не знает, что творит другая. Мало того — они конфликтуют. Не случайно о русской колонизации говорится как о «бегстве народа от государства». Но народ бежит, а не «эмигрирует», укрывается от боярина и псаря, но не от верховного суверенитета царской власти, да и не может убежать, ибо сам мыслит себя носителем этого суверенитета не меньше, чем царь.

Русская народная колонизация расползается по просторам Евразии, просачивается в каждую щель, в каждую пустоту и обустраивает эту пустоту как Русскую землю, русское государство. Княжество, царство, империя — назовем это как угодно, в зависимости от эпохи, — оказывается обладателем прав на территорию на том основании, что является «Русской землей». Это один ход. Но вот противоположный — русское государство захватывает ту или иную нерусскую территорию, устанавливает границу, и к этой границе, в новые пределы, устремляется колонизация — ведь там, где власть русского царя, уже и есть Русская земля, уже можно жить русскому человеку. Два принципа непрерывно подменяют один другой — там, где на русской земле нерусская власть, действует принцип национальности — власть должна быть приведена в соответствие с народностью; там, где русская власть над нерусской землей, действует принцип государственности — народность и культура да приведутся в соответствие с властью.