Смерть автора

Франц. mort d'auteur. Идея смерти автора — общая для структурализма и постструктурализма. И Фуко, и Ла­кан, и Деррида, и их многочисленные последователи в США и Великобритании писали о ней, однако именно в истолковании Барта она стала «общим местом», топосом постструктуралистской и деконструктивистской мысли. Любопытно при этом отметить, что хотя статья «Смерть автора» появилась в 1968 г. (Барт:1989), Мориарти считает ее свидетельством перехода Барта на позиции постструктурализма: «Смерть автора» в определенном смысле является кульминацией бартовской критики идеологии института Литературы с его двумя основными опорами: мимесисом и авто­ром. Однако по своему стилю и концептуализации статуса письма и теории, она явно отмечает разрыв со структуралистской фазой» (Moriarty:l991, с. 102).

Общая концепция смерти автора восходит, в своем первона­чальном-варианте, к структуралистской теории текстуальности, согласно которой сознание человека полностью и безоговорочно растворено в тех текстах, или текстуальных практиках, вне кото­рых он не способен существовать. Идея, что человек существует лишь в языке, или, если быть более корректным, способен себя выразить лишь через навязанный ему родителями, школой, сре­дой, а затем и идеологическими структурами общественных инсти­тутов стереотипы общепринятых словесных и мыслительных штампов, стала общепринятой навязчивой идефикс значительного большинства авангардно продвинутой творческой интеллигенции Запада.

Смерть автора как конкретного носителя специфического свое­образия приписываемого ему традицией авторского слова с точки

[264]

зрения эпистемного круга представлений постструктуралистского комплекса идей является частным аспектом общефилософской проблемы смерти субъекта.

Смерть субъекта

Франц. mort du sujet. Один из основных теоретических постула­тов постструктурализма. Полемически направлен против представления о своевольном, своевластном индивиде «буржуазного сознания» — просветительской, романтической и позитивистской иллюзии, игнорировавшей реальную зависимость человека от социальных — материальных и духовных — условий его существования и от той суммы представлений — т. е. от идео­логии, — в которые эти условия жизни облекались, создавая бо­лее или менее реальную или совершенно мистифицированную кар­тину. Теория «смерти субъекта» была прежде всего направлена против этих представлений; другое дело, какую конкретную форму она принимала у различных исследователей и насколько рацио­нально (или иррационально) она ее объясняла. Но как бы то ни было, постструктуралистские теории субъекта несомненно претен­дуют на более сложное понимание природы человека, на более глубокий анализ его сознания. Их смысл заключается в том, что они пытаются обосновать социально-духовную зависимость субъ­екта прежде всего на уровне его мышления, причем последнее в первую очередь обуславливается действием коллективного бессознательного. Это, разумеется, лишь общая тенденция: и степень этой зависимости, и природа этого бессознательного раз­личными исследователями определяются по-разному.

В становление идеи смерти субъекта существенный вклад внес Л. Альтюссер с его утверждением, что человек — как феномен во всей сложности своих проявлений и связей с миром — в силу того, что он уже есть результат теоретической рефлексии, а не ее исходный пункт, не может быть объяснительным принципом при исследовании какого-либо «социального целого».

Подобная мировоззренческая установка прежде всего сказа­лась на принципах изображения человека в искусстве постмодер­низма и выразилась в полной деструкции персонажа как пси­хологически и социально детерминированного характера. Наибо­лее полно эту проблему осветила английская писательница и лите­ратуровед Кристин Брук-Роуз в статье «Растворение характера в романе» (Brooke-Rose:1986). Основываясь на литературном опы­те постмодернизма, она приходит к крайне пессимистическим вы­водам о возможности дальнейшего существования как литератур­

[265]

ного героя, так и вообще персонажа, и связывает это прежде всего с отсутствием полнокровного характера в «новейшем романе».

Причину этого она видит в процессе «дефокализации героя», произошедшей в «позднем реалистическом романе». Этот техни­ческий прием преследовал две цели. Во-первых, он помогал избе­жать всего героического или «романного» (romanesque), что обеспе­чивало в традиционной литературе идентификацию читателя с главным персонажем в результате его постоянной фокализации, т. е. выдвижения его на первый план, в центр повествования. Во-вторых, он позволял создать образ (портрет) общества при помо­щи последовательной фокализации разных персонажей и создания тем самым «панорамного образа», социального среза общества.

Своей кульминации, по мнению исследовательницы, этот при­ем достиг в 30-е годы, например, в романе Хаксли «Контра­пункт»; с тех пор он превратился в избитое клише «современного традиционного романа» и основной прием киномонтажа. Его крайняя форма —телевизионная мыльная опера, где «одна пара актрис тут же сменяет другую, так что мы едва ли способны через полчаса отличить одну драму от другой, один сериал от следую­щего и, коли на то уж пошло, от рекламных клипов, когда две ак­трисы оживленно обсуждают на кухне то ли эффективность новых моющих средств, то ли проблему супружеской неверности» (там же, с. 185).

В современном представлении человек перестал воспринимать­ся как нечто тождественное самому себе, своему сознанию, само понятие личности оказалось под вопросом, социологи и психологи (и это стало общим местом) предпочитают оперировать понятиями «персональной» и «социальной идентичности», с кардинальным и неизбежным несовпадением социальных, «персональных» и био­логических функций и ролевых стереотипов поведения человека. И не последнюю роль в формировании этого представления сыг­рал Лакан.

Лакановская концепция децентрированного субъекта стала тем побудительным стимулом, который сначала еще в рамках структу­рализма, а затем уже и постструктурализма превратился в одну из наиболее влиятельных моделей представления о человеке не как об «индивиде», т. е. о целостном, неразделимом субъекте, а как о «дивиде» — фрагментированном, разорванном, смятенном, ли­шенном целостности человеке Новейшего времени. Естественно, Лакан не был здесь первым, но в сфере психоанализа его формула стала той рабочей гипотезой, которая активно содействовала раз­витию западной мысли в этом направлении.

[266]

Особый смысл в контексте лакановского учения о субъекте приобретает его критика теорий Эриха Фромма и Карен Хорни о существовании «стабильного эго», что, по Лакану, чистейшая ил­люзия — для него человек не имеет фиксированного ряда харак­теристик. Следуя во многом за экзистенциалистской концепцией личности в ее сартровском толковании, Лакан утверждает, что человек никогда не тождествен какому-либо своему атрибуту, его «Я» никогда не может быть определимо, поскольку оно всегда в поисках самого себя и способно быть репрезентировано только через Другого, через свои отношения с другими людьми. Однако при этом никто не может полностью познать ни самого себя, ни другого, т. е. не способен полностью войти в сознание другого че­ловека.

Кристева в своей трактовке субъекта во многом сохраняет лакановскую, и через него восходящую к Фрейду интерпретацию субъекта как внутренне противоречивого явления: находящегося в состоянии постоянного напряжения, на грани, часто преступаемой, своего краха, развала, психической деформации, вплоть до безу­мия, и судорожно пытающегося восстановить свою целостность посредством символической функции воображения, которая сама по себе есть не что иное, как фикция. Может быть, одной их спе­цифических черт Кристевой является ее «теоретический акцент» на неизбежности и «профилактической необходимости» этого «царства символического» как обязательного условия существова­ния человека.

При таком видении мира, когда предметом исследования ста­новятся одни лишь «нестабильности» и само существование цело­стной личности ставится под вопрос, у многих теоретиков постмо­дернизма человек превращается в «негативное пространство» как у Розалинды Краусс (Krauss:1984) или «случайный механизм» как у Мишеля Серра (Serres:1982).

Парадокс постструктуралистского мышления заключается в том, что все попытки, и казалось бы весьма успешные, по теорети­ческой аннигиляции субъекта неизбежно заканчивались тем, что он снова возникал в теоретическом сознании как некая неуловимая и потому неистребимая величина. Деррида, по сравнению с Кри­стевой, гораздо позже — где-то в 80-х гг. придет к теоретическо­му признанию неизбежности субъекта. Фуко в свой последний период кардинально пересмотрел проблематику субъекта. Если раньше, в его структуралистско- археологический период, субъект «умирал» в тексте как его автор, и основной акцент делался на несамостоятельности автора, рассматриваемого лишь как место

[267]

«пересечения дискурсивных практик», навязывавших ему свою идеологию вплоть до полного стирания его личностного начала, то теперь как «носитель воли и власти» субъект и в роли автора тек­ста обретает некоторую, хотя и ограниченную легитимность (а заодно и относительную свободу) как активный «воспроизводитель дискурсивных и социальных практик» (Easthope:1988, с. 2/7). Кристева при всех своих яростных нападках на субъекта не смогла от него «избавиться» и в начале 70-х. Разуме­ется, речь может идти лишь о совсем «другом», глубоко нетради­ционном субъекте, лишенном целостности сознания, принципи­ально фрагментированном (morcele), дивиде (в противополож­ность классическому, по самому своему определению «неделимому» индивиду), и тем не менее, постоянно ощущаемая потребность в тематике субъекта у Кристевой — неопровержимое свидетельство неизбежного сохранения субъекта как константы всей системы ее теоретических построений.