Драма и жизнь

Фрагменты

<…> Необходимо отделять литературу от драмы. В человеческом обществе действуют неизменные законы, которым подчиняются причуды характера и обстоятельства жизни мужчин и женщин. Мир литературы – это сфера частных жизненных коллизий и характеров, сфера необычайно обширная, - художник-литератор главным образом занимается ею. Драму же в первую очередь интересуют непреходящие законы общества во всей их обнажённости и суровой непредвзятости и только во вторую – разношерстная толпа, живущая по этим законам.<…>

Под драмой, таким образом, я понимаю взаимодействие страстей, вскрывающих истину; драма – это борьба, эволюция, всеобщее всякое движение, всякое развитие; драма существует прежде, чем обретает драматическую форму, вне зависимости от этой драматической формы; драма обусловлена местом действия, но не подчинена ему. <…>

Мне думается, что долю истинного драматизма можно отыскать даже в самом унылом и монотонном существовании. Все самое пошлое, непритязательное, самая мертвечина всего сущего может сказаться пригодной для великой драмы. Непоправимой глупостью было бы вздыхать по доброму старому времени и утолять наш голод холодными камнями, единственным, чем располагает старина. Мы должны воспринимать жизнь такой, какой её видим, мужчин и женщин такими, какими встречаем их в повседневности, а не заимствовать их образы из призрачного мира сказаний. Величайшая человеческая комедия, в которой мы все принимаем участие, предоставляет неограниченные возможности для истинного художника, пиши он сегодня, вчера или в незапамятные времена. Формой вещей меняется, как меняется земная кора…но бессмертные страсти, непреложные человеческие истины – неизменны, они одинаковы для века героев и для века научного.<…>

(1900)

Перевод Е. Гениевой и А. Леверганта

Джеймс Джойс

Эвелин

Она сидела у окна, глядя, как вечер завоёвывает улицу. Головой она прислонилась к занавеске, и в ноздрях у неё стоял запах пропылённого кретона. Она чувствовала усталость.

Прохожих было мало. Прошёл к себе жилец из последнего дома; она слышала, как его башмаки простучали по цементному тротуару, потом захрустели по шлаковой дорожке вдоль красных зданий. Когда-то там был пустырь, на котором они играли по вечерам вместе с другими детьми. Потом какой-то человек из Белфаста купил этот пустырь и настроил там домов – не таких, как их маленькие темные домишки, а кирпичных, красных, с блестящими крышами. Все здешние дети играли раньше на пустыре – Дивайны, Уотерсы, Данны, маленький калека Кьоу, она, её братья и сёстры. Правда, Эрнст не играл; он был уже большой. Отец постоянно гонялся за ними по пустырю со своей палкой; но маленький Кьоу всегда глядел в оба и успевал крикнуть, завидев отца. Всё-таки тогда жилось хорошо. Отец ещё кое-как держался; кроме того, мать была жива. Это было очень давно; теперь и она, и братья, и сёстры выросли; мать умерла. Тиззи Данн тоже умерла, а Уотерсы вернулись в Англию. Всё меняется. Вот теперь и она скоро уедет, как другие, покинет дом.

Дом! Она обвела глазами комнату, разглядывая все те знакомые вещи, которые сама обметала каждую неделю столько лет подряд, всякий раз удивляясь, откуда набирается такая пыль. Может быть, больше никогда не придётся увидеть эти знакомые вещи, с которыми она никогда не думала расстаться. А ведь за все эти годы ей так и не удалось узнать фамилию священника, пожелтевшая фотография которого висела над разбитой фисгармонией рядом с цветной литографией святой Маргариты-Марии Алакок¹. Он был школьным товарищем отца. Показывая фотографию гостям, отец говорил небрежным тоном:

- Он сейчас в Мельбурне.

Она согласилась уехать, покинуть дом. Разумно ли это? Она пробовала обдумать своё решение со всех сторон. Дома по крайней мере у неё есть крыша над головой и кусок хлеба; есть те, с кем она прожила всю жизнь. Конечно, работать приходилось много, и дома, и на службе. Что будут говорить в магазине, когда узнают, что она убежала с молодым человеком? Может быть, назовут её дурочкой; а на её место возьмут кого-нибудь по объявлению. Мисс Гэйвен обрадуется. Она вечно к неё придиралась, особенно когда поблизости кто-нибудь был.

-Мисс Хилл, разве не видите, что эти дамы ждут?

-Повеселее, мисс Хилл, сделайте одолжение.

Не очень-то она будет горевать о магазине.

Но в новом доме, в далёкой незнакомой стране всё пойдёт по-другому. Тогда она уже будет замужем – она, Эвелин. Её будут уважать тогда. С ней будут обращаться так, как обращались с матерью. Даже сейчас, несмотря на свои девятнадцать с лишним лет, она часто побаивается грубости отца. Она уверена, что от этого у неё и сердцебиение началось. Пока они подрастали, отец никогда не бил её так, как он бил Харри и Эрнста, потому что она была девочка; но с некоторых пор он начал грозить, говорил, что не бьёт её только ради покойной матери. А защитить её теперь некому. Эрнст умер, а Харри работает по украшению церквей и постоянно в разъездах. Кроме того, непрестанная грызня из-за денег по субботам становилась просто невыносимой. Она всегда отдавала весь свой заработок – семь шиллингов, и Харри всегда посылал, сколько мог, но получить деньги с отца стоило больших трудов. Оно говорил. Что она транжирка, что она безмозглая, что он не намерен отдавать трудовые деньги на мотовство, и много чего другого говорил, потому что по субботам с ним вовсе сладу не было. В конце концов он всё-таки давал деньги и спрашивал, собирается ли она покупать провизию к воскресному обеду. Тогда ей приходилось сломя голову бегать по магазинам, проталкиваться сквозь толпу, крепко сжав в кулаке чёрный кожаный кошелёк, и возвращаться домой совсем поздно, нагруженной покупками. Тяжело это было – вести хозяйство, следить, чтобы двое младших ребят, оставленных на её попечение, вовремя ушли в школу, вовремя поели. Тяжёлая работа – тяжёлая жизнь, но теперь, когда она решилась уехать, эта жизнь казалась ей не такой уж плохой.

Она решилась отправиться вместе с Фрэнком на поиски другой жизни. Фрэнк был очень добрый, порядочный. Она непременно уедет с ним вечерним пароходом, станет его женой, будет жить с ним в Буэнос-Айресе, где у него дом, дожидающийся его приезда. Как хорошо она помнит свою первую встречу с ним; он жил на главной улице в доме, куда она часто ходила. Казалось, что это было всего несколько недель назад. Он стоял у ворот, кепка съехала у него на затылок, клок волос спускался на бронзовое лицо. Потом они познакомились. Каждый вечер он встречал её у магазина и провожал домой. Повёл её как-то на «Цыганочку»¹, и она чувствовала такую гордость, сидя рядом с ним на непривычно хороших для неё местах. Он очень любил музыку и сам немного пел. Все знали, что он ухаживает за ней, и, когда Фрэнк пел о девушке, любившей моряка², она чувствовала приятное смущение. Он прозвал её в шутку Маковкой. Сначала ей просто льстило, что у неё появился поклонник, потом он начал ей нравиться. Он столько рассказывал о далёких странах. Он начал с юнги, служил за фунт в месяц на пароходе линии Аллен³, ходившем в Канаду. Перечислял ей названия разных пароходов, на которых служил, названия разных линий. Он плавал когда-то в Магеллановом проливе и рассказывал ей о страшных патагонцах. Теперь, по его словам, он обосновался в Буэнос-Айресе и приехал на родину только в отпуск. Отец, конечно, до всего докопался и запретил ей даже думать о нём.

-Знаю я эту матросню, - сказал он.

Как-то раз отец повздорил с Фрэнком, и после этого ей пришлось встречаться со своим возлюбленным украдкой.

Вечер на улице сгущался. Белые пятна двух писем, лежавших у неё на коленях, расплылись. Одно было к Харри, другое к отцу. Её любимцем был Эрнст, но Харри она тоже любила. Отец заметно постарел за последнее время; ему будет недоставать её. Иногда он может быть очень добрым. Не так давно она, больная, пролежала в постели, и он читал ей рассказ о привидениях и поджаривал гренки в очаге. А ещё как-то, когда мать была жива, они ездили на пикник в Хаут-Хилл¹.

Она помнила, как отец напялил на себя шляпу матери, чтоб посмешить детей.

Время шло, а она всё сидела у окна, прислонившись головой к занавеске, вдыхая запах пропылённого кретона. С улицы издалека доносились звуки шарманки. Мелодия была знакомая. Как странно, что шарманка заиграла её именно в этот вечер, чтобы напомнить ей про обещание, данное матери, - обещание как можно дольше не бросать дом. Она вспомнила последнюю ночь перед смертью матери: она снова была в тесной и тёмной комнате по другую сторону передней, а на улице звучала печальная итальянская песенка. Шарманщику велели тогда уйти и дали ему шесть пенсов. Она вспомнила, как отец с самодовольным видом вошёл в комнату больной, говоря:

-Проклятые итальянцы! И сюда притащились.

И жизнь матери, возникшая перед ней, пронзила печалью всё её существо – жизнь, полная незаметных жертв и закончившаяся безумием. Она задрожала, снова услышав голос матери, твердивший с тупым упорством: «Конец удовольствию – боль! Конец удовольствию – боль!» Она вскочила, охваченная ужасом. Бежать! Надо бежать! Фрэнк спасёт её. Он даст ей жизнь, может быть, и любовь. Она хочет жить. Почему она должна быть несчастной? Она имеет право на счастье. Фрэнк обнимет её, прижмёт к груди. Он спасёт её.

Она стояла в суетливой толпе на пристани в Норт - Уолл. Он держал её за руку, она слышала, как он говорит, без конца рассказывая что-то о путешествии. На пристани толпились солдаты с вещевыми мешками. В широкую дверь павильона она увидела стоявшую у самой набережной чёрную громаду парохода с освещёнными иллюминаторами. Она молчала. Она чувствовала, как побледнели и похолодели у неё щёки, и, теряясь в своём отчаянии, молилась, чтобы Бог вразумил её, указал ей, в чём её долг. Пароход дал в туман протяжный, заунывный гудок. Если она поедет, завтра они с Фрэнком уже будут в открытом море на пути к Буэнос-Айресу. Билеты уже куплены. Разве можно отступать после всего, что он для неё сделал? Отчаяние вызвало у неё приступ тошноты, и она не переставая шевелила губами в молчаливой горячей молитве.

Звонок резанул её по сердцу. Она почувствовала, как Фрэнк сжал ей руку.

-Идём!

Волны всех морей бушевали вокруг её сердца. Он тянет её в эту пучину; он утопит её. Она вцепилась обеими руками в железные перила.

-Идём!

Нет! Нет! Нет! Это немыслимо. Её руки судорожно ухватились за перила. И в пучину, поглощающую её, она кинула вопль отчаяния.

-Эвелин! Эви!

Он бросился за барьер и звал её за собой. Кто-то крикнул на него, но он всё ещё звал. Она повернула к нему бледное лицо, безвольно, как беспомощное животное. Её глаза смотрели на него не любя, не прощаясь, не узнавая.

Перевод Н. А. Волжиной

Печатается по кн.: Джеймс Джойс. Дублинцы. – М., Известия, 1982.

Evelin

She sat at the window watching the evening invade the avenue. Her head was leaned against the window curtains, and in her nostrils was the odour of dusty cretonne. She was tired.

Few people passed. The man out of the last house passed on his way home; she heard his footsteps clacking along the concrete pavement and afterwards crunching on the cinder path before the new red houses. One time there used to be a field there in which they used to play every evening with other people’s children. Then a man from Belfast bought the field and built houses in it – not like their little brown houses, but bright brick houses with shining roofs. The children of the avenue used to play together in that field – the Devines, the Waters, the Dunnes, little Keogh the cripple, she and her brothers and sisters. Ernest, however, never played: he was too grown up. Her father used often to hunt them in out of the field with his blackthorn stick; but usually little Keogh used to keep nix and call out when he saw her father coming. Still they seemed to have been rather happy then. Her father was not so bad then; and besides, her mother was alive. That was a long time ago; she and her brothers and sisters were all grown up; her mother was dead. Tizzie Dunn was dead, too, and the Waters had gone back to England. Everything changes. Now she was going to go away like the others, to leave her home.

Home! She looked round the room, reviewing all its familiar objects which she had dusted once a week for so many years, wondering where on earth all the dust came from. Perhaps she would never see again those familiar objects from which she had never dreamed of being divided. And yet during all those years she had never found out the name of the priest whose yellowing photograph hung on the wall above the broken harmonium beside the coloured print of the promises made to Blessed Margaret Mary Alacoque. He had been a school friend of her father. Whenever he showed the photograph to a visitor her father used to pass it with a casual word:

‘He is in Melbourne now.’

She had consented to go away, to leave her home. Was that wise? She tried to weigh each side of the question. In her home anyway she had shelter and food; she had those whom she had known all her life about her. Of course she had to work hard, both in the house and at business. What would they say of her in the Stores when they found out that she had run away with a fellow? Say she was a fool, perhaps; and her place would be filled up by advertisement. Miss Gavan would be glad. She had always had an edge on her, especially whenever there were people listening.

‘Miss Hill, don’t you see these ladies are waiting?’

“Look lively, Miss Hill, please.’

She would not cry many tears at leaving the Stores.

But in her new home, in a distant unknown country, it would not be like that. Then she would be married – she, Evelin. People would treat her with respect then. She would not be treated as her mother had been. Even now, though she was over nineteen, she sometimes felt herself in danger of her father’s violence. She knew it was that that had given her the palpitations. When they were growing up he had never gone for her, like he used to go for Harry and Ernest, because she was a girl; but latterly he had begun to threaten her and say what he would do to her only for her dead mother’s sake. And now she had nobody to protest her. Ernest was dead and Harry, who was in the church decorating business, was nearly always down somewhere in the country. Besides, the invariable squabble for money on Saturday nights had begun to weary her unspeakably. She always gave her entire wages – seven shillings – and Harry always sent up what he could, but the trouble was to get any money from her father. He said she used to squander the money, that she had no head, that he wasn’t going to give her his hard-earned money to throw about the streets, and much more, for he was usually fairly bad on Saturday night. In the end he would give her the money and ask her had she any intention of buying Sunday’s dinner. Then she had to rush out as quickly as she could and do her marketing , holding her black leather purse tightly in her hand as she elbowed her was through the crowds and returning home late under her load of provisions. She had hard work to keep the house together and to see that the two young children who had been left to her charge went to school regularly and got their meals regularly. It was hard work – a hard life – but now that she was about to leave it she did not find it a wholly undesirable life.

She was about to explore another life with Frank. Frank was very kind, manly, open-hearted. She was to go away with him by the night-boat to be his wife and to live with him in Buenos Ayres, where he had a home waiting for her. How well she remembered the first time she had seen him; he was lodging in a house on the main road where she used to visit. It seemed a few weeks ago. He was standing at the gate, his peaked cap pushed back on his head and his hair tumbled forward over a face of bronze. Then they had come to know each other. He used to meet her outside the Stores every evening and see her home. He took her to see The Bohemian Girl and she felt elated as she sat in an unaccustomed part of the theatre with him. He was awfully fond of music and sang a little. People knew that they were courting and, when he sang about the lass that loves a sailor, she always felt pleasantly confused. He used to call her Poppens out of fun. First of all it had been an excitement for her to have a fellow and then she had begun to like him. He had tales of distant countries. He had started as a deck boy at a pound a month on a ship of the Allan Line going out to Canada. He told her the names of the ships he had been on and the names of the different services.

He had sailed through the Straits of Magellan and he told her stories of the terrible Patagonians. He had fallen on his feet in Buenos Ayres, he said, and had come over to the old country just for a holiday. Of course, her father had found out the affair and had forbidden her to have anything to say to him.

‘I know these sailor chaps,’ he said.

One day he had quarreled with Frank, and after that she had to meet her lover secretly.

The evening deepened in the avenue. The white of two letters in her lap grew indistinct. One was to Harry; the other was to her father. Ernest had been her favourite, but she like Harry too. Her father was becoming old lately, she noticed; he would miss her. Sometimes he could be very nice. Not long before, when she had been laid up for a day, he had read her out a ghost story and made toast for her at the fire. Another day, when their mother was alive, they had all gone for a picnic to the Hill of Howth. She remembered her father putting on her mother’s bonnet to make the children laugh.

Her time was running out but she continued to sit by the window, leaning her head against the window curtain, inhaling the odour of dusty cretonne. Down far in the avenue she could hear a street organ playing. She knew the air. Strange that it should come that very night to remind her of the promise to her mother, her promise to keep the home as long as she could. She remembered the last night of her mother’s illness; she was again in the close, dark room at the other side of the hall and outside she heard a melancholy air of Italy. The organ-player had been ordered to go away and given sixpence. She remembered her father strutting back into the sick-room saying:

‘Damned Italians! Coming over here!’

As she mused the pitiful vision of her mother’s life laid its spell on the very quick of her being – that life of commonplace sacrifices closing in final craziness. She trembled as she heard again her mother’s voice saying constantly with foolish insistence: ‘Derevaun Seraun! Derevaun Seraun!’

She stood up in a sudden impulse of terror. Escape! She must escape! Frank would save her. He would give her life, perhaps love, too. But she wanted to live. Why should she be unhappy. She had a right to happiness. Frank would take her in his arms, fold her in his arms. He would save her.

She stood among the swaying crowd in the station at the North Wall. He held her hand and she knew that he was speaking to her, saying something about the passage over and over again. The station was full of soldiers with brown baggages. Through the wide doors of the sheds she caught a glimpse of the black mass of the boat, lying in beside the quay wall, with illumined portholes. She answered nothing. She felt her cheek pale and cold and, out of a maze of distress, she prayed to God to direct her, to show her what was her duty. The boat blew a long mournful whistle into the mist. If she went, tomorrow she would be on the sea with Frank, steaming towards Buenos Ayres. Their passage had been booked. Could she still draw back after all he had done for her? Her distress awoke a nausea in her body and she kept moving her lips in silent fervent prayer.

A bell clanged upon her heart. She felt him seize her hand.

‘Come!’

All the seas of the world tumbled about her heart. He was drawing her into them: he would drown her. She gripped with both hands at the iron railing.

‘Come!’

NO! No! No! It was impossible. Her Hands clutched the iron in frenzy. Amid the seas she sent a cry of anguish.

‘Evelin! Evvy!’

He rushed beyond the barrier and called to her to follow. He was shouted at to go on, but he still called to her. She set her white face to him, passive, like a helpless animal. Her eyes gave him so sign of love or farewell or recognition.

Вопросы и задания

1. Опираясь на фрагмент статьи Джойса, суммируйте взгляды писателя на искусство, литературу, задачи художника.

2. Какое место занимает сборник рассказов «Дублинцы» в творчестве Джойса?

3. Расскажите о структуре сборника «Дублинцы» и о месте в нём рассказа «Эвелин». Каков образ Дублина в рассказах Джойса?

4. Проанализируйте рассказ «Эвелин» и ответьте на вопросы:

а) о чём этот рассказ?

б) от чьего лица ведётся в нём повествование?

в) какое место принадлежит словам автора и мыслям героини?

г) как передано в рассказе движение времени?

д) как соотносятся временные пласты – прошлое, настоящее, будущее?

е) содержится ли в тексте рассказа намёк на принимаемое Эвелин в финале решение?

ж) Почему она его принимает?

з) как соотносится понимание Джойсом «истинного драматизма» с рассказом «Эвелин»?

5. В какой мере русский перевод адекватен подлиннику?