Религиозность нордического типа

Ганс Ф. К. Гюнтер

РЕЛИГИОЗНОСТЬ НОРДИЧЕСКОГО ТИПА

5-е издание. 1943. Лейпциг-Берлин

«Свобода это когда ты можешь жить, как- любо отважному сердцу: когда ты можешь жить по обычаям и законам твоих отцов: когда ты счастлив тем, чем были счастливы твои праотцы».

Э. М. Арндт. Катехизис немецкого воина. 1813.

Я хотел бы изложить несколько мыслей о религиозности индогерманцев, т.е. народов, говорящих на индогерманских языках, происходящих от одного ядра эпохи бронзового века, слой государственных и духовных руководителей которых принадлежал, в основном, к нордической расе. Точно так же, как сравнивая языки индийцев, персов, саков, армян, славян, балтов, греков, италийцев, кельтов и германцев, мы можем вывести их от общего индогерманского или праиндогерманского языка позднего неолита, так из предписаний и обычаев отдельных индогерманских народов мы можем сделать выводы о праиндогерманском понимании права, а сравнивая формы верований этих народов вывести из индогерманской сути особый тип религиозности, т.е. особый тип поведения индогерманских народов и отдельных лиц, к ним принадлежащих, по отношению к божественным силам.

Основные черты религии, первоначально свойственные всем народам, говорящим на индогерманских языках, дают в совокупности особую религиозность индогерманского типа, но одновременно — поскольку первоначально все индогерманские народы по-разному выражали дух нордической расы – особую религиозность, исходящую из нордической сути, из духовной сути нордической расы.

Мы должны быть рады, что, познавая нордическую по своей сути религиозность, обращаемся не только к формам верований германцев, о которых мы, к сожалению, имеем очень мало документальных свидетельств, притом относящихся к тому времени, когда германские формы верований были уже более или менее смешаны с представлениями из мира верований Передней Азии, средиземноморских стран и кельтской Западной Европы, той кельтской Западной Европы, которая под влиянием друидов уже далеко отошла от индогерманской религиозности чисто нордического типа. Сколь многое в германском боге Одине (Бодан, Вуотан) представляется нам не индогерманским и не характерно германским! Один со своей «смесью возвышенности и обмана» это не индогерманский и не германский образцовый бог, а его почитание не характеризуется чертами индогерманской и исконно германской религии. В этом боге есть нечто чужое, не нордическое.

Мы должны радоваться, когда обнаруживаем в формах верований других индогерманских народов черты, которые во многих деталях позволяют нам глубже проникнуть в суть первоначальной индогерманской религиозности. Особенно в верованиях древних индийцев, персов и эллинов можно обнаружить индогерманскую суть, которая необходима нам, чтобы мы могли получить достаточное представление о сути индогерманской религиозности. Только все эти формы верований — не забудем и италиков — вместе с германскими формами верований дадут нам более четкую картину нордической, индогерманской религии.

Я попытаюсь описать эту картину словесно в отдельных чертах. К сожалению, мои познания в этой области ограничены, я не религиовед, но я хочу из всех известных нам форм верований индогерманских народов вычленить их первоначальное ядро в самом чистом и самом богатом выражении. Таким образом, я не собираюсь отыскивать в этих верованиях т.н. «примитивные» черты и определять, можно ли вывести то или иное «более высокое» представление из «низшей» палеолитической магии или мезолитического анимизма. Я хочу показать высоты индогерманской религии в самых совершенных и характерных, самых чистых и богатых формах ее выражения, т.е. в самом свободном варианте ее развития, в котором еще с максимально возможной чистотой выражалась ее исконно индогерманская, т.е. согласно расовой теории нордическая суть. Когда я говорю о самом чистом выражении, я не имею в виду эпоху беспорядочного обилия разнообразных верований, когда у индогерманских народов к исконно нордическому примешалось чуждое, причем так, что его уже нельзя было отделить. Я полагаю, что чисто индогерманское в религиозной жизни получило у отдельных индогерманских племен богатое развитие уже в бронзовом веке, что путь к высотам индогерманской религиозности был проложен уже тогда. Затем последовали несколько столетий, примерно тысяча лет, и, по мере уменьшения доли нордической расы, чужеродный дух пронизал первоначальные верования индогерманцев, так что они перестали быть чистыми и остались примерно наполовину индогерманскими.

Я попытаюсь описать индогерманскую религию в ее богатом, но и максимально чистом выражении. По сути своей индогерманскую религиозность в ее чистом выражении можно проследить, например, в Элладе от Гомера до Пиндара и Эсхила, в эллинской поэзии того времени, строго говоря, только до Пиндара, т.е. до V века до н.э. Но и позже, особенно у Софокла и во многом образумившегося Платона снова преобладает индогерманская религиозность, но уже как религиозность отдельных людей, а не целого круга лучших представителей своего народа.

Так что я попытаюсь описать как религиозность индогерманцев лишь исконно индогерманскую составляющую верований, а не религиозность вообще, сохранившуюся у этих народов в языке, в искусстве, в повседневной жизни. Если мы будем называть индогерманской религиозностью все, что выражалось во все времена истории индогерманцев в их религиозной жизни, мы обнаружим почти все черты, которые можно найти у всех народов Земли, в том числе и у индогерманцев. Поэтому будет легко для тех форм выражения религиозности, которые я буду ниже описывать как не индогерманские, приводить примеры из религиозной жизни индогерманских народов, особенно в новое время, в эпоху денордизации, как называет ее расовая теория. То же, что я называю индогерманской религиозностью это всегда религиозность тех эпох истории индогерманских народов, когда душа нордической расы еще могла выражать себя достаточно мощно.

Я не хотел бы также относить к индогерманским верованиям все, что известно у отдельных индогерманских народов в форме магических верований или веры в духов. Все эти народы и племена были расово многослойными, причем слой государственных и духовных руководителей состоял из отборных родов, главным образом, нордической расы. Поэтому, вероятно, многое, что преподносится нам как индогерманские верования, в действительности является выражением религиозности низших слоев, усвоивших язык господ — индогерманцев. Говорят о «низшей мифологии» разных народов, но у тех же народов можно найти и черты «высшей мифологии». Часто бывает так, что низшая мифология не имеет ничего общего с высшей, одна из них принадлежит подчиненному слою, другая — руководящему слою данного народа.

В соответствии с происхождением индогерманских народов из высших слоев крестьянской аристократии патриархальных индогерманцев преимущественно нордической расы, подчинивших себе не нордическое население, корни индогерманской религиозности можно искать только в верованиях высших слоев. Это сказывается и в том, что индогерманская религиозность всегда непосредственно связана с убеждением в ценности происхождения, в неизменности наследственной сути людей и в том, что знатное происхождение обязывает — как у Пиндара с его воистину эллинской религиозностью.

Поэтому, изучая религиозную историю всех индогерманских народов, следует выделять верхний слой традиционных верований, если мы хотим узнать суть исконно индогерманской религиозности. Поэтому, например, описание «праиндогерманской религии» в «Религиозной истории Европы» Клемена (том I, 1926) не может дать почти ничего для понимания индогерманской религиозности. Нельзя без оговорок использовать как равноценные свидетельства доисторические находки и исторические документы со всего ареала расселения индогерманских народов. Более половины того, что Клемен относит к праиндогерманским верованиям, я считаю представлениями низших слоев населения не нордической расы, усвоивших индогерманские языки.

Наоборот, многие формы религиозной жизни исламской Персии и христианской Европы можно считать выражением нордической, индогерманской религиозности. Иного и нельзя было ожидать на христианском Западе, так как наследственная суть всегда снова оживает внутри заимствованных религиозных форм. Даже у великих отцов церкви обоих христианских исповеданий сказывается индогерманская религиозность, они всегда давали возможность глубочайшей сути своей религиозности одержать победу над догматами. Многие черты индогерманской религиозности можно описать словами немецких поэтов нового времени. У Шекспира, Винкельмана, Гете, Шиллера, Гельдерлина, у Шелли, Байрона и Китса, у Геббеля, Готфрида Келлера и Шторма и во многих других случаях в литературе, философии и изобразительном искусстве западных народов можно найти примеры индогерманской религиозности. В немецком народе снова осознается значение «крови и почвы» и у молодежи пробуждается индогерманская религиозность.

Пока еще не удалось научно описать индогерманскую суть религиозной жизни. Есть более или менее хорошие описания форм верований отдельных индогерманских народов, но нет удовлетворительного описания индогерманской религиозности. Когда предпринимались попытки ее описать, к индогерманским верованиям обычно, сознательно или бессознательно, подходили с теми же мерками, что и к миру иудейско-христианских верований. Мы сами, как немцы, как германцы, как индогерманцы должны, наконец, понять индогерманскую религиозность, исходя из нее самой. Попытки такого понимания следует поощрять. Упрек, будто своеобразие былой религиозности можно понять и научно описать только исходя из наблюдений над окружающей религиозной средой, несостоятелен. Речь всегда идет о духовных выражениях того народного и расового круга, к которому принадлежит сам наблюдатель. Я не представляю себе, что смогу начать исследование своеобразия индогерманской религиозности при моих скудных познаниях. Это вообще дерзость, что я, неспециалист, берусь рассуждать о столь великом предмете. Я могу лишь дать кое-какие стимулы. Для этого я и указал во введении, где я надеюсь найти богатое и чистое выражение арийской религиозности, а где нет.

Мое последующее изложение будет более эмоциональным, чем научным, и поэтому спорным. Я просто хочу рассказать, что я сам думаю по затронутым вопросам, которые волнуют меня с юности. Это лишь первый набросок впечатлений, полученных мною в процессе многолетнего знакомства с индогерманским миром.

Нам будет лучше всего начать с пояснения на нескольких контрпримерах, как индогерманская религиозность не выражается, чтобы позже понять, какие наиболее чистые и свободные формы выражения она любит. Я попытаюсь по возможности отвлечься от содержания веры отдельных индогерманских народов и ограничиться описанием характерных форм отношения индогерманцев к божественному, независимо от того, в каких образах это божественное представляется. Если пользоваться иностранными терминами, я хотел бы попытаться охарактеризовать не религию, а религиозность индогерманцев.

Прежде всего, выясняется, что индогерманская религиозность не коренится ни в каком страхе, ни в страхе перед божеством, ни в страхе перед смертью. Изречение позднего римского поэта, будто богов создал человеческий страх (Стаций, «Фиваида») неприменимо к высшим достижениям индогерманской религиозности. «Страх Господень» не лежал в начале ни веры, ни мудрости, индогерманская религиозность всегда развивалась свободно.

Такой страх не мог возникнуть еще и потому, что индогерманцы не считали себя творениями божества и не воспринимали мир как творение с началом во времени. Для них мир был скорее вечным порядком, в котором как боги, так и люди имеют свое место, свое время и свою миссию. Идея творения — восточная, равно как и идея конца мира, Страшного суда и установления Царства Божия с преображением всякой твари. Но если человек не видел в мире творения, а в Боге - творца, там и не могло быть представления о себе как о твари, связанной волей творца, по крайней мере, оно не могло относиться к существенно важным формам проявления религиозности.

Еще меньше была в данном случае возможна религиозность, которая видела бы в человеке раба, а в Боге — господина. Верноподданническое, рабское отношение человека к Богу особенно характерно для религиозности семитских народов. Имена Ваал, Адон, Мелех, Раббат и другие все подчеркивают власть Бога как господина над склоняющимся перед ним человеком-рабом, его творением. Для индогерманцев почитание бога, молитва божеству означали развитие достойных почета побуждений: римляне называли это «колере», эллины — «терапевейн». В семитских языках слово «молиться» восходит к корню «абад», что означает «быть рабом». Анна дарует Яхве, особому еврейскому богу, своего сына, сына его рабыни (1-я Самуила, 1,11). Давид называет себя рабом своего бога (2-я Самуила, 7, 18); то же делает Соломон (2-я Царств, 3, 6). Яхве вызывает «ужас» (2-я Моисея 23, 27; Исаия 8, 13). Индогерманцы никогда не воспринимали так своих богов.

И в христианстве поведение человека по отношению к Богу часто обозначается термином «смирение», религиозность сводится к осознанию себя «рабом Божьим». Это не по индогермански, здесь сказывается влияние восточной религиозности. Не считая себя рабом Божьим, индогерманец обычно молится не на коленях, без земных поклонов, а стоя, со взглядом, направленным ввысь и с руками, простертыми вверх.

Индогерманец стоит перед Богом или богами как цельный человек, в полной мере сохранивший чувство чести. Религиозность, которая отнимает что-то у человека, чтобы умалить его перед всемогущим и гнетущим божеством, не индогерманская. Религиозность, которая обесценивает части мира и человека, унижает их, дает им грязные объяснения и влечет человека к неземным, нечеловеческим священным благам, - не настоящая индогерманская религиозность. Там, где «этот мир» принижается, а «тот свет» возвышается до уровня вечного блага, мы сходим с почвы индогерманской религиозности.

Поэтому нам так трудно осознать величие индогерманской религиозности, потому что мы привыкли прилагать к религиозности по сути своей не индогерманские ценности и формы выражения в качестве критериев. Большинство наших мерок религиозности имеют ярко выраженный не индогерманский характер, заимствованы, прежде всего, из восточной религиозной жизни, особенно из христианства средних веков и начала нового времени. От этого наши оценки индогерманской религиозности страдают в той же мере, в какой страдало бы языкознание, если бы мы пытались объяснять строение индогерманских языков с тех точек зрения, которые оправдали себя в семитологии. Мы привыкли видеть настоящую религиозность только в потусторонней религиозности, а в посюсторонней - если мы вообще способны понять ее суть — нечто несовершенное, недоразвитое или лишь первую ступень подъема к более высоким ценностям. Так заимствованные нами иудейско-христианские представления мешают нам понять величие индогерманской религиозности. Дело доходит до того, что и в сравнительном религиоведении индогерманские религиозные ценности «чисто научно» представляются ценностями меньшего значения, потому что авторы исследований на эту тему сделали для себя примером, образцом и критерием любых религиозных ценностей восточные ценности. Но так никогда не понять величие и полноту индогерманского мира.

Тот, кто будет судить о религиозности по тому, насколько она обесценивает человека по сравнению с божеством; по тому, насколько сомнительным, обесцененным или даже порочным изображает она «этот» мир по сравнению с «тем»; по тому, видит ли она в человеке дуализм преходящего тела и бессмертной души, тому религиозность германцев покажется довольно убогой.

Боги, с одной стороны, и люди, с другой, у индогерманцев это не несравнимые и удаленные друг от друга существа, по крайней мере, у эллинов. Боги это бессмертные люди с великой душой (Аристотель, «Метафизика»), а люди как отпрыски благородных родов могут иметь в себе нечто божественное и претендовать на божественность своего рода («богоравный Агамемнон»). В сути самого человека, по воле божества, есть возможности предстать в виде «диогенес», происходящего от богов. Отсюда задача, которую живо воспринимал каждый индогерманский народ: воплощение всех благородных народных ценностей в человеческих родах (калокагатия).

Индогерманская религиозность это не рабство, не мольба растоптанного раба своему господину, а доверительное сообщество богов и людей. Платон говорит в своем «Пире» о «взаимной дружбе (филиа) богов и людей». Германец был уверен в дружбе со своим богом, которому он полностью доверял, а у эллинов та же уверенность выражалась словами «друзья-боги» (теойфилой в «Одиссее»). В индийской «Бхагавадгите» бог Кришна называет человека Арджуну своим другом. Даже когда высшее божество почитается, подобно Зевсу, как «Отец богов и людей», оно называется Отцом, а не Господином. Таковы же имена богов Дьяус питар у индусов и Юпитер у римлян.

При этом индогерманцы всегда осознавали безграничность божества и ограниченность человека. Эллины глубоко воспринимали зависимость от богов. В предостережении «Познай самого себя!», высеченном в Дельфах на входе в храм Аполлона, людям напоминали и об их ограниченности по сравнению с божеством. Пиндар в 5-й Истмийской оде предостерегал: «Не стремись стать Зевсом». Тот же жизненный и религиозный опыт мы находим и у Гете: «Не должен человек равняться с богами» («Пределы человечества»).

Соблазн и опасность человеческого самовозвышения индогерманцы осознавали особенно ясно именно потому, что они чувствовали свое приобретенное путем отбора наследственное превосходство над людьми других рас, свое наследственное благородство. Страх перед человеческим самовозвышением исходил из глубины эллинской души и противостоял этому человек своим включением в мировой порядок. Это рок, при сильной воле и благородном порыве к свободе противостоять с человеческой ограниченностью безграничности богов, и этот рок ни одна порода людей не осознавала глубже, чем индогерманцы: великая трагедия в поэзии индогерманских народов рождена потрясением, вызванным этим роком.

Но совершенно неверно из взгляда индогерманцев на судьбу, «которая возвышает человека, размалывая его» (Шиллер, «Тень Шекспира»), делать такой вывод, какой сделал Ветке относительно германцев, будто «трагизм судьбы» означал для этих людей «заклятие» и вызывал «страх перед судьбой», который делал их созревшими для «спасения». Не бог судьбы, а бог-спаситель будто бы принес германцам «утоление их религиозной жажды». Так судить о германцах и индогерманцах можно только при взгляде со стороны, но не изнутри. Духовная сила индогерманцев - а именно она породила великую поэзию этих народов, прежде всего, их трагедию — вызывала у них чувство глубокого восхищения перед роком, перед напряженностью между ограниченным человеком и безграничными богами. Ницше однажды назвал это чувство «любовью к судьбе». Духовно богатые люди индогерманских народов именно посреди ударов судьбы чувствовали, что божество одарило их великой судьбой и они должны оправдать возложенные на них надежды. Гете выражал подлинно индогерманские мысли, когда писал в письме графине цу Штольберг 17 июля 1777 года:

«Все дают бесконечные боги своим любимцам, и все бесконечные радости, и все бесконечные горести, всё».

Никогда это индогерманское восхищение судьбой не переходило в покорность судьбе (фатализм) и именно по той причине, что, даже предвидя гибель, индогерманцы помнили, что их наследственный характер это характер воинов. В «Бхагавадгите» бог Кришна говорит об этом Арджуне: «Одинаково относясь к радости и боли, обретению и потере, победе и поражению, вооружись для битвы и будешь незапятнанным». Позже этот бог еще точней определяет "индогерманскую сущность: «Когда ты думаешь «Я не хочу сражаться», это твое решение тщетно: твой благородный характер принудит тебя к этому».

Таков индогерманский взгляд на судьбу, индогерманский восторг перед роком. Для индогерманцев жизнь и вера стали бы пресными, если бы какой-нибудь «бог-спаситель» отнял у них эти чувства.

Индогерманцы всегда были склонны к тому, чтобы ставить власть судьбы выше богов, особенно индийцы, эллины и германцы. Греческой Мойре соответствует германская Вурд (скандинавская Урд); паркам римлян и мойрам греков соответствуют норны германцев, богини судьбы, которые выступают в сходном облике и у славян. Этот индогерманский взгляд на судьбу не имеет ничего общего с покорностью судьбе (фатализмом), а скорее показывает, из какого близкого к жестокой действительности ощущения жизни восходила к божественным высотам индогерманская религиозность. По всей своей натуре индогерманец не мог желать, чтобы его «спасли» от этого напряжения связанной с судьбой жизни. Ослабление этого напряжения означало бы для него, в конечном счете, и ослабление его религиозности. Связь с судьбой обуславливала величие индогерманского бытия. «Волны сердца не вспенивались бы так прекрасно и не становились бы духом, если бы им не противостояла старая немая скала, судьба». Эта уверенность, выраженная Гельдерлином в его «Гиперионе», звучит и в трагедиях Эсхила и Софокла и у каждого великого индогерманского поэта. Ту же уверенность в резкой форме выразил Шопенгауэр: «Счастливая жизнь невозможна; высшее, чего может достичь человек, это героическая жизнь» (Парерга и паралипомена, том II, гл. 14). Ясно, что религиозность, проистекающая из такого чувства жизни, никогда не может стать религиозностью для каждого. Религиозность героя означает в данном случае готовность к встрече с судьбой, которой подчинены и его боги. Таков же смысл шекспировских слов «Готовность это все» (Гамлет) и «Зрелость это все» («Король Лир»).

Говорят, что жизненный взгляд германца это «пантрагизм, такой взгляд, при котором все бытие и все происходящее в этом мире воспринимается на трагическом фоне». Но такой пантрагизм, бессознательно выраженный у настоящего германца Геббеля, присущ изначально не только германцам, но и всем индогерманцам. Он пронизывает и индогерманскую религиозность. Индогерманец становится зрелым человеком только благодаря своей жизни в напряженных отношениях с судьбой.

Те, кто подобно Ветке или Рюккерту считают, будто такое мировоззрение означает «неудовлетворительное решение вопроса о судьбе», или указывают, что такие люди «религиозно не готовы к решению вопроса о судьбе», понимают в данном случае, подобно постороннему наблюдателю, под «вопросом о судьбе» нечто совершенно иное, чем та решимость перед лицом судьбы, жить с которой и действовать исходя из которой индогерманцы считали своим призванием. Не в решении «вопроса о судьбе» в рамках идеи спасения может индогерманец выполнить свое предназначение - такое опасение могло бы показаться ему уклонением. Для него необходимо пройти испытание судьбой. «Это превыше всего: будь верен самому себе!» («Гамлет»).

В данном случае, как и при всех этих рассуждениях, вопрос не в том, «правильно» ли в научно-философском смысле понимали индогерманцы судьбу или с религиозно-научной точки зрения есть иные, более убедительные для нас сегодня «решения вопроса о судьбе». Здесь говорится лишь о том, как жили индогерманцы, готовые к встрече со своей судьбой.

Мысль о роке не вызвала у настоящего индогерманца потребности в спасении, и даже если рок его глубоко потрясал, это никогда не приводило к подавленности или к страху перед грехом. Эсхил, исполненный эллинской религиозности и знающий силу богов, стоит перед ними, как настоящий индогерманец, прямо и при любых потрясениях без чувства греха.

Итак, индогерманская религиозность это не религиозность страха, самоосуждения, покаяния, а религиозность тех, кто хочет чтить божество, сохраняя себя в честь своего божества несмотря на тяготеющий над человеком рок...

Для индогерманцев религиозность включала в себя волю, несмотря на тяготеющий над человеком рок проявлять перед лицом друзей-богов все способности человека благородного происхождения, т.е. быть тем более благочестивым и исполненным божественной волей, чем сильней удары рока. Боги требуют от лучших именно стойкости под ударами судьбы.

Упрямое благочестие индогерманцев в юношеском возрасте, когда для испытания своей духовной силы требуется именно рок, Гете описал в своем стихотворении «Прометей». Позже Геббель удачно описал нордически-индогерманское благочестие юношеского возраста в стихотворении «К юношам». Индогерманская суть простирается от такого юношеского благочестия до более спокойного, самоотверженного и исполненного благочестия стихотворения Гете «Пределы человечества».

Индогерманцы никогда не думали, что можно стать более религиозным, отделив этот мир от того света и обесценив этот мир путем превращения его в юдоль плача, тоски по небесной родине и мечты слабых душ о спасителе, зато на том свете душа обретет полное блаженство, пока же она пребывает в этом мире, она должна всю жизнь быть устремленной к небесам.

Американский религиовед Уильям Джеймс сопоставлял «религию душевного здоровья» и «религию больной души». Индогерманская религия была религией телесного и душевного здоровья, но не в том смысле, что ее мог исповедывать только телесно и душевно здоровый человек, а в том, что религиозная душа стремится возвыситься до божественного, опираясь на равновесие всех телесных и душевных сил человека.

В то время как не индогерманская, не нордическая религиозность часто тем больше возбуждается, чем больше верующий выходит из состояния равновесия, чем больше он «вне себя», индогерманская, нордическая религиозность стремится к равновесию, самообладанию, сдержанности. Индогерманец доверяет только таким душевным силам, жизненные проявления которых также характеризуются уравновешенностью и рассудительностью. Он не доверяет и в области священного знаниям и опыту, полученным верующим в состоянии возбуждения. Очень характерно для индогерманской сути, что греки часто употребляли слово «эвсебейя» (религиозность) как синоним слова «софросюне» (рассудительность) и наоборот. В этом четко проявляется нордическая сущность подлинной эллинской религиозности. Религиозность выражалась у этих решительных людей в разумном поведении и только разумное поведение позволяло ощутить полноту божественного.

Этнология и расовая теория могут дойти здесь до корней индогерманской религиозности: это религиозность крестьянской аристократии нордической расы, религиозность родов, которым были присущи уверенное самосознание и сдержанность и которые сохраняли эти качества и перед лицом богов. В проявлениях индогерманской религиозности видна вся аристократичность крестьянской нордической сути, все те «фидес», «виртус», «пиетас» и «гравитас», которые составляли суть настоящего, т.е. происходящего от индогерманских предков римлянина. Но этим одновременно указывается и предел, о котором уже говорилось выше: индогерманская религиозность по своему происхождению и по своей сути никогда не сможет стать религиозностью для каждого.