Глава тридцать седьмая сервантес

1

Все предшествующее развитие испанской литературы Возрожде­ния, особенно же развитие романа, подготовило появление Серван­теса. Его творчество, несмотря на свою внутреннюю неравноцен­ность, представляет собой вершину литературы «золотого века». В нем с наибольшей силой выражены гуманистические идеи эпохи. [395]

С другой стороны, это творчество с исключительной полнотой от­ражает кризис, который пережи­вала Испания в конце XVI в., и противоречивость сознания пере­довых людей того времени. Все это делает Сервантеса одним из са­мых глубоких реалистов, каких знает европейская литература эпохи.

Мигель де Сервантес Сааведра (Miguel de Cervantes Saavedra, 1547—1616) родился в городке Алькала де Энарес. Он принадлежал к идальгии и был сыном бедного лекаря. Недостаток средств помешал ему получить хорошее образование, но все же он окончил университет. Двадцати одного года Сервантес поступил на службу к папскому послу в Испании, кардиналу Аквавиве. Когда тот вернулся на родину, Сервантес поехал с ним в Италию. После смерти кардинала он поступил солдатом в испанскую армию, действовавшую в Италии, вскоре был зачислен во флот и принял участие в битве при Лепанто (1571), где храбро сражался и получил тяжелое увечье левой руки. В 1575 г. он решил вернуться в Испанию, но ко­рабль, на котором он плыл, подвергся нападению алжирских корсаров, и Сервантес попал к ним в плен. В Алжире он томился пять лет, беспрерывно устраивая заговоры с целью побега, оканчи­вавшиеся неудачами, пока не был, наконец, выкуплен из неволи. Дома он нашел вконец разоренную семью, а о военных его заслу­гах все уже забыли в Испании. В поисках заработка Сервантес пи­шет пьесы для театра, а также различные стихотворения, за ко­торые, поднеся их какому-нибудь знатному лицу, можно было получить небольшую денежную награду. Кроме того, он работает над «Галатеей» (см. о ней предыдущую главу), которая была издана в 1585 г. В это время Сервантес женится. Скудность и ненадеж­ность литературного заработка заставляют Сервантеса принять должность сначала сборщика зерна для армии, затем сборщика недоимок. Доверив казенные деньги одному банкиру, сбежавшему с ними, Сервантес в 1597 г. попадает в тюрьму по обвинению в растрате. Пять лет спустя он снова подвергается тюремному заключению по обвинению в денежных злоупотреблениях.

Последние пятнадцать лет жизни Сервантес провел в большой нужде. Тем не менее это был период высшего расцвета его творче­ства. В 1605 г. вышла в свет I часть романа «Хитроумный идальго Дон-Кихот Ламанчский», начатого или, по крайней мере, задуманного Сервантесом во время его второго тюремного заключения. Опубликование в 1614 г. неким Авельянедой поддельного продол­жения «Дон-Кихота» побудило Сервантеса ускорить окончание своего романа, и в 1615 г. вышла в свет II часть его. Незадолго до этого, в том же году, он издал сборник своих пьес, а перед тем, в 1613 г., опубликовал «Назидательные новеллы». В следующем году он закончил литературную сатиру «Путешествие на Парнас». Последним произведением Сервантеса был упомянутый выше (см. предыдущую главу) роман «Персилес и Сихизмунда», напеча­танный уже после его смерти.

Жизнь Сервантеса, типичная для чуткого и одаренного предста­вителя идальгии, является серией пылких увлечений, неудач, разо­чарований и непрерывной мужественной борьбы с нуждой и одновременно с косностью и пошлостью окружающего мира. Такой же длинной серией поисков является и творчество Сервантеса, сравни­тельно поздно нашедшего свой путь. Он долгое время пишет на за­каз, приспосабливается к господствующему стилю, разрабатывает «модные» жанры, стремясь сказать в этой области свое слово, вне­сти в этот стиль и жанры реалистическое содержание и глубокую моральную проблематику. Но эти попытки почти неизменно оказы­ваются безуспешными, пока, уже на склоне лет, Сервантес не со­здает своего собственного стиля и собственных жанров, способных полностью выразить его окончательно созревшую мысль.

Некоторой условностью и надуманностью отличается почти вся лирика Сервантеса, его литературно-сатирическая поэма, а также опыты в области пасторального и рыцарского романа («Галатея» и «Персилес и Сихизмунда»), в которых он стремится к психологи­ческой правдивости и утверждению подлинно благородных чувств. То же самое можно сказать и о наибольшей части его драматиче­ского творчества. В своей драматургии Сервантес прежде всего ищет правдоподобия, восставая против слишком свободного обра­щения некоторых современных ему драматургов с пространством и временем, против нагромождения в сюжете разных приключений, экстравагантностей и нелепиц, против несоответствия между обще­ственным положением персонажей и их языком и т. п. (см. вы­сказывания его в «Дон Кихоте», ч. I, глава XLVIII).

Все это склоня­ло Сервантеса к стилю учено-гуманистической драмы Возрождения (несмотря на то, что он, не отличаясь педантизмом, соблюдал да­леко не все ее «правила») и делало его противником драматургиче­ской системы Лопе де Вега, слишком вольный характер которой он вначале осуждал, хотя и признавал блестящий талант своего про­тивника. Вместе с тем Сервантес ставил театру морально-воспита­тельные задачи, протестуя против понимания спектакля исключительно как веселого, развлекательного зрелища. Определяя драму, вслед за Цицероном, как «зеркало человеческой жизни, пример нра­вов и образцов истины», Сервантес замечает: «Посмотрев комедию замысловатую и отличающуюся искусством в расположении, зри­тель уйдет из театра, смеясь шуткам, проникшись нравоучениями, в восторге от происшествий, умудренный рассуждениями, предостереженный кознями, наученный примерами, возмущенный поро­ком и влюбленный в добродетель, ибо хорошая комедия способна пробудить все эти страсти в любой душе, даже самой грубой и не­восприимчивой». («Дон Кихот», цит. глава). [397] Отсюда — двоякая тематика драматургии Сервантеса: сатирико-реалистическая и герои­ческая.

Однако собственные театральные опыты Сервантеса, за немно­гими исключениями, были малоудачны. Они не имели успеха у со­временников, и большинство их до нас не дошло. Сервантес не овладел драматической формой и не сумел создать вполне живые характеры.

Из больших пьес Сервантеса выделяются только две. Одна из них, «Нуманция», изображает эпизод из истории героиче­ской борьбы за независимость древних испанцев (иберов) против римлян. Жители города Нуманции, осажденного римским полковод­цем Сципионом, видя неизбежность своей гибели от голода, пред­почитают смерть, позору сдачи врагу и, сжегши предварительно все ценное, что у них было из имущества, поголовно кончают жизнь само­убийством. Целый ряд черт пьесы выдает влияние Сенеки и его ренессансных истолкований. Сюда относятся: обилие всяких ужа­сов, как, например, заклинание духов, картина страданий женщин и маленьких детей от голода, заключительное побоище, о котором, однако, зритель узнает лишь из рассказа последнего оставшегося в живых нумантинца, исполняющего роль античного «вестника». Это появление аллегорических фигур Голода, Войны, реки Дуэро, пове­ствующей о страданиях Испании. Наконец, Славы, восхваляющей в своего рода эпилоге доблесть нумантинцев и предсказывающей грядущее могущество их потомков. Это полное отсутствие примеси ко­мического элемента и т. д. Несмотря на рассудочность построения пьесы и ее довольно риторический язык, трагедия эта полна патриотического пафоса и содержит ряд волнующих сцен. В годы больших национальных испытаний она неоднократно возрождалась на испанской сцене.

Вторая пьеса Сервантеса, сложившаяся под влиянием плутов­ского романа, — комедия «Педро де Урдемалас», близкая к народ­ному творчеству, — с большой остротой изображает нравы бродяг, уличных жуликов, всяких авантюристов, судейских крючкотворов и т. п. В эту рамку Сервантес вставляет похождения Педро де Урдемаласа, образ которого создан народным творчеством и встречается в старых испанских сказках и повестушках.

Другой вершиной драматического творчества Сервантеса являются его интермедии, написанные им, вероятно, между 1605 и 1611 гг. Это маленькие, остро комические пьески, в которых типы и ситуации имеют много общего с средневековыми фарсами, но от­личаются гораздо большей живостью. С огромным знанием народного быта и психики Сервантес рисует сценки из жизни крестьян, ремесленников, городских жуликов, судейских, бедных студентов, разоблачая разврат духовенства, тиранию мужей, плутни шарлата­нов, а также добродушно осмеивая легковерие, болтливость, страсть к сутяжничеству и иные человеческие слабости. [398]

Тонкий юмор и замечательно яркий язык придают этим пьескам большую прелесть. Особенно популярны из них «Театр чудес», «Саламанкская пещера», «Ревнивый старик» и «Два болтуна».

Еще более замечателен, чем интермедии Сервантеса, сборник его четырнадцати «Назидательных новелл». Новеллы Сервантеса составили важный этап в развитии этого жанра в Испании. Серван­тес впервые утвердил в Испании тип ренессансной итальянской но­веллы, решительно отойдя от традиции средневековых рассказчи­ков, но в то же самое время он реформировал этот итальянский тип, придав ему национальные испанские черты. Главным образ­цом для Сервантеса послужил итальянский писатель середины XVI в. Банделло, новеллы которого, содержащие широкую картину нра­вов эпохи, полны волнующих драматических моментов и по широ­те своего изложения, обстоятельности описаний, обилию эпизодов и всякого рода деталей приближаются к жанру маленьких романов. Все эти черты мы находим и у Сервантеса. Но вместе с тем новеллы последнего имеют вполне самобытный и национальный ха­рактер. Сюжеты их, — в эту эпоху постоянных заимствований но­веллистических фабул,— почти полностью сочинены Сервантесом. Быт, обстановка целиком испанские. Эротический элемент, в проти­воположность итальянским новеллистам, чрезвычайно сдержан. Для стиля характерно подлинно сервантесовское соединение точно­сти с юмором, иногда добродушным, иногда горьким. Изложение отличается еще большей обстоятельностью, чем у Банделло. В частности, огромное место занимают речи персонажей, нередко очень пространные.

Можно разделить новеллы Сервантеса на три группы:

• новеллы любовно-авантюрные (например, «Цыганочка», «Английская испан­ка» и т. п.);

• нравоописательные («Ринконете и Кортадильо», «Ревнивый эстремадурец» и т. д.);

• и философско-сентенциозные («Ли­ценциат Видриера», «Беседа двух собак»), хотя строгое разграниче­ние здесь невозможно, так как во многих новеллах присутствуют черты, характеризующие другие группы.

В общем, рисуя редкие, но вполне возможные конфликты и случаи из жизни идальго и кабаль­еро, горожан, воинов, простолюдинов, сводней, корсаров, загляды­вая при случае в цыганский табор, воровской притон или даже сумасшедший дом, Сервантес дает картину нравов эпохи, не менее подробную и красочную, чем современные ему плутовские романы. Но в то время как эти последние лишь разоблачают действитель­ность, разрушая все иллюзии, и приходят к безысходно мрачному взгляду на жизнь, Сервантес, при его глубоко критическом отноше­нии к действительности и наличии черт острой социальной сатиры, в общем все же отстаивает целостный и оптимистический подход к жизни, защищая положительные моральные ценности. Отсюда — самое заглавие сборника «Назидательные новеллы», означающее не прямолинейную морализацию в средневековом смысле, а пригла­шение глубже всмотреться в жизнь и перестроить ее на моральной основе. [399]

Сервантес верит в возможность счастливого разрешения самых запутанных и опасных положений, если попавшие в них люди честны, благородны и энергичны; он верит в «голос природы» и в ее добрые силы, в конечное торжество человека, борющегося против злых и враждебных ему начал.

В связи с этим он всегда на стороне молодого и искреннего чувства, отстаивающего свои права против всякого принуждения и общественных условностей. Однако прямая реабилитация плоти и абсолютизирование инстинктов челове­ческой природы ему чужды.

Проблема совести всегда стоит для него на первом плане («Ревнивый эстремадурец», «Великодушный по­клонник»).

Точно так же Сервантес далек от идиллической беспеч­ности или какого бы то ни было абстрактного утопизма. В его гла­зах жизнь — суровое испытание, требующее от человека большого мужества, энергии, терпения и внутренней дисциплины, так как по­беждать надлежит не только внешние препятствия, но и самого се­бя.

Идеалы Сервантеса, раскрывающиеся в «Назидательных новел­лах, — это любовь к жизни, но без упоения ею, смелость без заносчивости, моральная требовательность к себе и другим, но без всякого аскетизма или нетерпимости, скромный, непоказной ге­роизм, а главное — глубокая человечность и великодушие.

2

Оценки человеческих свойств и человеческих отношений, просту­пающие в «Назидательных новеллах» Сервантеса, нашли еще более глубокое выражение в его «Дон Кихоте», который, будучи написан им на склоне жизни, является итогом его творческих мыслей.

Про­изведение это, недостаточно оцененное современниками, доставило его автору огромную посмертную славу и было объявлено крити­ками XIX—XX вв. одним из величайших созданий человеческой мысли. Вместе с тем вследствие своего чрезвычайно глубокого и сложного идейного содержания оно вызвало несметное множество толкований, часто очень несходных между собой.

«Дон Кихот» — на это ясно указывает автор в прологе к I части романа и в заключительных строках его — был задуман прежде все­го как пародия на рыцарские романы.

Дон Кихот, бедный захо­лустный идальго, сведенный с ума чтением рыцарских романов и решивший восстановить древний институт странствующего ры­царства, подобно героям рыцарских романов, выезжает на подвиги в честь своей воображаемой «дамы» для защиты всех обиженных и угнетенных в этом мире. Но его доспехи — ржавые обломки во­оружения его предков, его конь — жалкая кляча, спотыкающаяся на каждом шагу, его оруженосец — хитрый и грубоватый местный крестьянин, соблазнившийся перспективой быстрого обогащения, дама его сердца — скотница Альдонса Лоренсо из соседнего села, переименованная безумным Дон Кихотом в Дульсинею Тобосскую. [400] [401 ― илл.] [402 ― илл.]

Точно так же пародируются в романе все рыцарские обряды и обы­чаи: церемония посвящения в рыцари, этикет рыцарского поединка, детали «рыцарского служения» даме (например, когда Дон Кихот приказывает «побежденным» его противникам отправиться к Дульсинее Тобосской и предоставить себя в ее распоряжение).

Также пародируются обряды «обожания» ее (самобичевание Дон Кихота в горах Сьерра-Морены, на­поминающее эпизод Прекрасного Скорбника в «Амадисе Галль­ском»).

Разгоряченное воображение Дон Кихота заставляет его во всем видеть блистательные авантюры или волшебство, принимать вет­ряные мельницы за великанов, постоялый двор — за роскошный замок, таз цирюльника — за чудесный шлем, каторжников — за угне­тенных рыцарей, даму, едущую в карете, — за похищенную прин­цессу.

Все подвиги Дон Кихота, совершаемые им для восстановления справедливости на земле, приводят к совершенно противопо­ложным результатам. Пастушок Андрее, за которого Дон Кихот заступился, после его отъезда подвергается еще более жестоким по­боям; каторжники, освобожденные им, разбегаются, чтобы сде­латься снова бичом общества. Нелепое нападение на похоронную процессию заканчивается переломом ноги у ни в чем не повинного лиценциата; стремление помочь испанскому рыцарю, окруженному маврами, приводит к разгрому кукольного театра, на сцене которо­го это изображалось.

Все те, кого Дон Кихот пытается «защитить», молят небо «покарать и уничтожить его милость со всеми рыцаря­ми, родившимися когда-либо на свет». Дон Кихота оскорбляют, бьют, проклинают, над ним издеваются, и, в довершение позора, его топчет стадо свиней.

Наконец, измученный морально и физиче­ски, рыцарь Печального образа возвращается к себе домой и там, тяжело заболев, перед смертью прозревает. Он снова становится доном Алонсо Кихана, прозванным за свои поступки Добрым, от­рекается от рыцарских бредней и составляет завещание в пользу племянницы, с оговоркой, что она лишится наследства, если вый­дет замуж за человека, любящего читать рыцарские романы.

Сатира на рыцарские романы была жанром весьма распростра­ненным в эпоху Возрождения (Луиджи Пульчи, Фоленго, народная книга о Гаргантюа), но Сервантес совершенно трансформировал этот жанр, углубив ситуацию и усложнив образ главного персона­жа. Прежде всего он наделил своего героя не только отрицательны­ми, но также и глубоко положительными чертами, а кроме того, придал ему двойную жизнь — в здоровом и в бредовом состоянии, что делает его почти двумя различными персонажами.

Далее, Сер­вантес дал Дон Кихоту спутника, который является отчасти его контрастом, отчасти его дополнением. Наконец, что не менее суще­ственно, Сервантес привел Дон Кихота в постоянное и многообраз­ное соприкосновение с реальной жизнью, обрисованной, подобно плутовским романам, в виде серии картин различного рода обще­ственной среды, обстановки или ситуаций, через которые последо­вательно проходит герой. Благодаря всему этому не только неле­пость поведения Дон Кихота выступает отчетливее на фоне реальной жизни, но и самое его поведение становится средством оценки действительной жизни, изображаемой в романе крити­чески. [403]

То, что «Дон Кихот» содержит в себе нечто большее, чем сати­ру на рыцарские романы, было уже давно замечено западноевро­пейской и русской критикой. Однако попытки объяснить глубокий смысл романа носили по большей части абстрактный, идеалистиче­ский характер. Толкования эти исходили главным образом из про­тивопоставления образов Дон Кихота и Санчо Пансы. Особенной популярностью пользовалась очень долгое время философско-метафизическая точка зрения, впервые сформулированная литературове­дом-кантианцем начала XIX в. Бутервеком и воспринятая А. В. Шлегелем и другими немецкими романтиками. Согласно Бутервеку в лице Дон Кихота и его оруженосца Сервантес изобразил «вечный» контраст между идеализмом и материализмом, альтруизмом и эгоизмом, мечтой и «грубым здравым смыслом», причем идеализм, хотя внешне и оказывается в романе посрамленным, вну­тренне все же торжествует.

Сходно смотрели на «Дон Кихота» Шеллинг, Гюго, Вордсворт и Байрон; последний считал, что Сервантес причинил этим рома­ном своей родине большой вред, подорвав у испанцев понятие о чести.

С большим талантом развил эту точку зрения Гейне. По его мнению, Сервантес намеревался написать только сатиру на рыцар­ские романы, но «перо гения всегда более велико, нежели он сам», и потому Сервантес, «сам того не сознавая, написал величайшую сатиру на человеческую восторженность и одушевление». Дон Ки­хот для Гейне — воплощение «идеального энтузиазма», а Санчо Панса — воплощение «положительного ума». Но в изображении Сервантеса оказывается, что «этот последний играет более смеш­ную роль, ибо положительный ум, со всеми его общеполезными пословицами и поговорками, все-таки принужден тащиться на сми­ренном осле позади энтузиазма».

Сходных взглядов придерживался в основном и Тургенев (см. его речь «Гамлет и Дон Кихот»), считавший, что в лице Дон Кихота Сервантес изобразил «жерт­венное начало», «веру в истину», бескорыстное служение высокому идеалу.

Очень близка к этим взглядам также весьма распространенная в западной критике «психологическая» интерпретация романа, ви­дящая в нем сопоставление двух разновидностей человеческой на­туры, двух типов душевного склада, одинаково законных и неиз­бежных во все эпохи,— пылкого мечтателя и трезвого, рассудитель­ного практика.

Гораздо ближе к истине, чем оба эти толкования, одинаково аб­страктные и неисторичные, возникшее в середине XIX в. культурно-историческое истолкование романа. Его впервые сформулировал ис­панский литературовед А. Дуран следующим образом: «Сервантес осмеял в своем романе комически преувеличенное сознание высших классов, противопоставив ему трезвость и рассудительность клас­сов средних и прозаизм простого народа, чей робкий, скрытый, не­доверчивый и эгоистический характер сложился под игом деспо­тизма и инквизиции. Дон Кихот, священник и Санчо Панса образуют единство испанского общества того времени». [404]

Однако и это толкование не является полным раскрытием сложного смыс­ла романа.

Глубже выразил эту мысль Белинский в заметке по поводу вы­хода в свет «Дон Кихота» в переводе К. Масальского (1838): «Дон Кихотом» началась новая эра искусства — нашего, новейшего ис­кусства. Он нанес решительный удар идеальному направлению ро­мана и обратил его к действительности. Это сделано Сервантесом не только сатирическим тоном его произведения, но и высоким ху­дожественным его достоинством: все лица его романа — лица кон­кретные и типические. Он более живо писал действительность, не­жели пародировал устарелую манеру писания романов, может быть, вопреки самому себе, своему намерению и цели»¹. (¹ Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. 2. М., 1953, с. 424.)

Прежде всего Сервантес предал в своем романе осмеянию не только рыцарские романы как литературный жанр, но и самую идею рыцарства. Осмеивая рыцарские романы, он боролся со старым, феодальным сознанием, которое подкреплялось ими и на­ходило в них свое поэтическое выражение. Он протестовал в своем романе против всего мировоззрения правящей верхушки Испании, пытавшейся возродить на новых основах «рыцарские» идеи, и в первую очередь против феодально-католической реакции, поддер­живавшей эти идеи.

Сервантес осуждает не самого Дон Кихота, наделенного им чер­тами редкого душевного благородства, доброты и рассудительно­сти, а те бредовые рыцарские идеи, которые овладели воображе­нием бедного идальго. Последнее могло случиться лишь оттого, что Дон Кихот весь устремлен в прошлое, оттого, что он, по выра­жению Белинского, «лишился всякого такта действительности». Это прошлое — мир рыцарства, который Дон Кихот пытается вос­становить. Он действует слепо, следуя готовым нормам и прави­лам, вычитанным им из старых книг и отжившим свой век, он не умеет и не хочет считаться с реальными возможностями, с под­линными нуждами и требованиями людей, с действительным поло­жением вещей.

Несоответствие между стремлениями фантазирующего Дон Ки­хота и его возможностями порождает грустный комизм его образа. При этом Дон Кихот в положении «рыцаря» не только комичен, но и социально вреден. Отвлеченность его принципов, его отрыв от действительности порождают целый ряд пагубных недоразумений.

В своих авантюрах Дон Кихот не только постоянно терпит не­удачи, но и сеет вокруг себя разрушение.

Его безумие тем опаснее, что оно заразительно, как это видно на примере Санчо Пансы.

Показывая анахронизм рыцарских идей и вместе с тем вред их, Сервантес обличает все то, что перекликалось с ними в испанской современности. [405]

Разглагольствования безумного Дон Кихота о ры­царе, плывущем за 3000 миль в неведомые края, чтобы совершить там небывалые подвиги мужества и силы, рассказ его о волшебнике Маламбруно, переносящемся на своем чудесном коне то во Фран­цию, то в Потоси (местность в Южной Америке, где находились богатейшие серебряные рудники), прямо связаны с новым испанским духом авантюризма, который осуждается Сервантесом.

Ха­рактерно, что уже современники видели в некоторых эпизодах и от­дельных образах романа намеки на конкретные события и личности того времени. В XVIII в. автор «Робинзона Крузо» Даниэль Дефо считал, что под видом Дон Кихота Сервантес изобразил злополуч­ного начальника «Непобедимой армады», посланной для покорения Англии и потерпевшей страшное крушение, — герцога Медина-Сидонию. На самом деле образы Сервантеса имеют более общее зна­чение и не расшифровываются так просто; тем не менее, связь их с политической современностью Испании в целом бесспорна.

Однако если Сервантес и высмеивает Дон Кихота, то вместе с тем он полон глубокого внутреннего сочувствия к нему. Средства, применяемые Дон Кихотом, нелепы, но сама цель его хороша. Сер­вантес всячески подчеркивает высокие нравственные качества, бес­корыстие, великодушие Дон Кихота, его искреннее желание при­нести человечеству пользу. По словам Санчо Пансы, его господин обладает «голубиным сердцем». В минуты умственного просветле­ния, когда Дон Кихот забывает свои рыцарские фантазии, он не­обычайно привлекателен — со всеми прост в обхождении, исключи­тельно человечен и разумен. Его речи вызывают восхищение слушателей, они полны высокой гуманистической мудрости.

Замечательны в этом отношении советы, которые Дон Кихот, дает Санчо Пансе перед вступлением того в управление «губернаторством»: «Загляни внутрь себя и постарайся себя познать, познание же это есть наитруднейшее из всех, какие только могут быть. Познавши самого себя, ты уже не станешь надуваться, точно лягушка, пожелавшая сравниться с волом» (басенный образ, вполне применимый к официальной Испании, стремившейся превратиться: во всемирную державу, что окончилось полным ее банкротством). Дон Кихот продолжает: «О своем худородстве, Санчо, говори с гордостью и признавайся не краснея, что ты из крестьян, ибо ни­кому не придет в голову тебя этим стыдить, коль скоро ты сам это­го не стыдишься... Помни, Санчо: если ты вступишь на путь добро­детели и будешь стараться делать добрые дела, то тебе не придется завидовать делам князей и сеньоров, ибо кровь наследуется, а до­бродетель приобретается, и она имеет ценность самостоятельную, в отличие от крови, которая таковой ценности не имеет».

В другом месте Дон Кихот поучает Санчо следующим образом: «Родо­словные бывают двух видов: иные ведут свое происхождение от владетельных князей и монархов, однако род их с течением време­ни постепенно оскудевает и суживается, подобно перевернутой вниз, острием пирамиде, иные вышли из простонародья, но мало-помалу поднимаются со ступени на ступень и наконец становятся знатными господами. Таким образом разница между ними та, что одни были когда-то тем, чем они уже не являются ныне, а другие ныне являются тем, чем они не были прежде». [406]

Или еще: «Добродетели делают кровь благородной, и большего уважения заслуживает человек скромного происхождения, но добродетельный, чем знатный, но порочный».

О свободе Дон Кихот, после того как они покинули герцогский замок, говорит Санчо так: «Свобода», Санчо, есть одна из самых драгоценных щедрот, которые небо изливает на людей; с нею не могут сравниться никакие сокровища: ни те, что таятся в недрах земли, ни те, что сокрыты на дне морском. Ради свободы, так же точно как и ради чести, можно и должно риско­вать жизнью, и, напротив того, неволя есть величайшее из всех не­счастий, какие только могут случиться с человеком. Говорю же я это, Санчо, вот к чему: ты видел, как за нами ухаживали и каким окружали довольством в том замке, который мы только что поки­нули, и, однако ж, несмотря на все эти роскошные яства и прохла­дительные напитки, мне лично казалось, будто я терплю муки го­лода, ибо я не вкушал их с тем же чувством свободы, как если б все это было мое, между тем обязательства, налагаемые благодеяниями и милостями, представляют собою путы, стесняющие свободу человеческого духа».

Совсем в другом виде предстает Дон Кихот, когда им снова овладевают его навязчивые идеи. Однако полного разрыва между этими двумя обликами его нет. Иногда и в состоянии безумия он высказывает глубокие и благородные мысли; таковы, например, в эпизоде с каторжниками его слова, произнесенные непосредствен­но перед нападением на конвойных: «превращать же в рабов тех, кого господь и природа создали свободными, представляется мне крайне жестоким». Иногда даже его вмешательство в чужие дела оказывается отнюдь не нелепым, например, когда на свадьбе Камачо он обнажает меч в защиту бедняка Басилио и этим способствует успеху влюбленных.

В поединке с лакеем Тосилосом он ведет себя благородно и почти трогательно. В ряде других случаев (встреча с пастушком Андресом и т. п.) сумасбродство Дон Кихота про­является лишь в конце авантюры, между тем как первые побужде­ния его весьма разумны и достойны. Особенно возвышается Дон Кихот в тех главах второй части романа, где изображается его жизнь при герцогском дворе: на фоне царящих там пошлости и бездушия его душевное благородство выступает еще отчетливее.

Дополнением к образу Дон Кихота является образ Санчо Пансы. Он также имеет прецеденты в средневековой литературе. Во французском героическом эпосе встречается комический тип оруженосца-весельчака, болтуна и обжоры, впоследствии пародийно раз­работанный Пульчи в образе Маргутте. Но Сервантес превратил эту незначительную гротескную фигуру в сложный, глубоко реали­стический образ, отражающий существенные стороны испанской жизни того времени и очень важный для общего замысла романа. На первый взгляд Санчо Панса представляет собой полную проти­воположность своему господину: в то время как Дон Кихот, изну­ряя себя физически, жаждет бескорыстно потрудиться на пользу че­ловечества, Санчо Панса прежде всего старается ублажить свою плоть и послужить самому себе. [407]

Он больше всего любит поспать и поесть (само имя его выразительно: panza по-испански значит «брюхо»), он хочет стать графом и губернатором, он хочет, чтобы жена его Тереса Панса ездила в золоченой карете. Размечтавшись о том, как он сделается властителем, он спрашивает, сможет ли он продать всех своих подданных в рабство и положить денежки в карман. Он весь в практике, в настоящем, в то время как Дон Ки­хот весь устремлен в мечту, в прошлое, которое он хочет оживить.

Но в то же время между ними есть глубокое внутреннее сходство, делающее их сыновьями одного народа и продуктом одной эпохи. Уже Гейне отметил, что «каждая черта в характере или действиях одного соответствует противоположной, но вместе с тем и род­ственной черте другого». Оба они — хотя каждый на свой лад — от­личаются большой добротой, отзывчивостью, человечностью, бес­печностью в жизни, чистотой сердца, активностью.

Судьба их аналогична: оба, увлеченные своими фантазиями, от­рываются от семьи и мирной здоровой жизни, чтобы пуститься по свету в поисках удачи, и оба в конце концов исцеляются от своих бредней, убедившись, что они были во власти миражей.

Но разница между ними та, что Дон Кихот пленился мечтой об искоренении зла на земле и о рыцарской славе, т. е. старым рыцарским идеалом в его классической форме, а Санчо Панса под влиянием безумного Дон Кихота прельстился идеей легкой наживы, духом авантюриз­ма, т. е. современной формой рыцарского идеала — «рыцарством» первоначального накопления.

Есть разница также и в том, как они исцеляются от своих мира­жей. Дон Кихот, несмотря на сыплющиеся на него градом неудачи, остается во власти своих рыцарских иллюзий, пока, наконец, пеле­на не спадает сразу с его глаз. Но тот второй, здоровый человек, который в нем живет, развивается на протяжении романа под влия­нием как соприкосновения с жизнью, так и общения с чистым ду­шой Санчо Пансой.

Речи Дон Кихота в моменты просветления его сознания становятся все более значительными и мудрыми, и парал­лельно этому он становится все доверчивее и откровеннее со своим оруженосцем, все чаще просит у него совета и помощи, и социаль­ная дистанция между ними все сокращается, пока, в последних гла­вах, не исчезает совсем.

Напротив, Санчо Панса исцеляется умственно и нравственно за­долго до конца романа. От бредней, воспринятых им от Дон Кихо­та, он освобождается в результате суровых испытаний, последним из которых было его «губернаторство». Однако в управление своим «твердым островом» он уже вступил излечившимся от овладевшей им ранее жажды наживы, и это произошло с ним отчасти под воз­действием постоянного примера душевного благородства и доб­роты Дон Кихота.

Санчо Панса сопутствует Дон Кихоту в третьем выезде последнего уже не из соображений выгоды, а из сердечной привязанности к своему господину, которого он искренне полюбил. В конце романа он уже не вспоминает о жаловании, которое тот ему задолжал.

Под влиянием Дон Кихота Санчо становится вооб­ще добрее и великодушнее в своем отношении к людям, и им начинает руководить уже не жажда обогащения, а любовь к справед­ливости и чистая человечность. [408]

Но это влияние Дон Кихота, так же как и контакт с жизнью, расширивший умственный кругозор Санчо, было лишь толчком для раскрытия в нем природных свойств здорового и одаренного представителя народа, заглушённых условиями жизни феодальной деревни и притупляющим действием католической церкви. Эти при­родные способности Санчо Пансы ярче всего проявлялись в его знаменитых «судах», так же как и во всем его управлении «остро­вом», во время которого он выказал гораздо больше ума и спра­ведливости, чем все окружающие его придворные.

Его подлинным нравственным триумфом являются последние его слова при уходе с должности губернатора:

«Дайте дорогу, государи мои! Дозвольте мне вернуться к преж­ней моей свободе, дозвольте мне вернуться к прежней моей жизни, дабы я мог восстать из нынешнего моего гроба... Оставайтесь с бо­гом, ваши милости, и скажите сеньору герцогу, что голышом я ро­дился, голышом весь свой век прожить ухитрился: я хочу сказать, что вступил в должность губернатора без гроша в кармане и без гроша с нее ухожу — в противоположность тому, как обыкновенно уезжают с островов губернаторы... Пускай вот здесь, в конюшне, остаются те самые муравьиные крылышки, которые на беду вознес­ли меня ввысь для того, чтобы меня заклевали стрижи и прочие птахи, а мы лучше спустимся на землю и будем по ней ходить попросту — ногами».

Пословицы Санчо Пансы — несмотря на то, что способ, каким он их цитирует, производит обычно комическое впечатление, — не­редко полны глубокой мудрости.

В общем как для Дон Кихота его рыцарские затеи, так и для Санчо Пансы его мечты об обогащении — лишь временная, заим­ствованная оболочка, глубоко чуждая их натуре. Оба они — благо­роднейшие представители испанского народа. Если сумасброд Дон Кихот — носитель самых высоких гуманистических идей, то просто­душный весельчак Санчо Панса ― воплощение народной мудрости и нравственного здоровья. Оба кровно близки друг другу, что осо­бенно отчетливо выступает в эпизоде губернаторства Санчо Пансы, где благородные гуманистические идеалы Дон-Кихота скрещивают­ся с практическим разумом, честностью и здоровой человечностью Санчо. Другой момент их глубокого и уже окончательного сближе­ния — финал романа, когда Санчо Панса, обливаясь слезами, про­щается со своим умирающим господином, который освободился от своих заблуждений и уже больше не Дон Кихот Ламанчский, а сно­ва — Алонсо Кихана Добрый. [409]

3

Разоблачая в одинаковой мере как попытки оживить старую Идею рыцарства, так и новый культ денег и наживы, Сервантес ополчается против всего современного ему уклада и мировоззрения официальной Испании: против тирании абсолютизма, безумных во­енных авантюр, засилья духовенства, чванства и привилегий ари­стократии, хищнического управления страной, приводившего к об­нищанию наибольшей части населения. Свои гуманистические идеалы он выразил как в показе широких картин народной жизни, на фоне которых развертываются приключения его героев, так и в высказываниях главных персонажей романа, устами которых явно говорит сам автор. Некоторые из таких мыслей, например о знат­ности и благородстве, уже были приведены выше. Однако, ввиду крайней суровости цензуры, Сервантесу, не желавшему видеть сож­женной на костре свою книгу или, может быть, даже самому по­пасть на костер, приходилось быть очень осторожным и нередко маскировать свои мысли. В этом отношении весьма показательны не только прямые высказывания Сервантеса по разным вопросам, но и его умолчания.

Очень характерно, что в романе, в котором выведено несколько сот персонажей, показано очень немного представителей аристокра­тии, а если они и появляются, то обрисованы самыми скупыми и общими штрихами. Таковы герцог и герцогиня во II части, похо­жие на марионеток по сравнению с остальными персонажами рома­на, яркими и живыми. Сервантес очень тонко дает почувствовать всю пустоту и скуку их пышной, наполненной церемониями жизни, заставляющей их обрадоваться, как желанной забаве, встрече с Дон Кихотом и его оруженосцем.

Вместо всякой оценки поведения герцогской четы Сервантес ограничивается одной осторожной ссылкой на фантастического арабского автора, якобы сочинившего повесть, пересказываемую им в «Дон Кихоте». «По этому поводу Сид Ахмет замечает, что шутники, по его мнению, были столь же безумны, как и те, кого они вышучивали, ибо усердие, с каким герцог и гер­цогиня высмеивали двух глупцов, делало их самих придурковаты­ми».

В другом месте по породу желания одного дворянина, заполу­чившего к себе в дом Дон Кихота, невинно позабавиться на его счет, Сервантес поясняет: «Шутка, от которой становится больно, это уже не шутка, и никуда не годится то развлечение, от которого бывает ущерб другому», явно намекая на обращение с Дон Кихо­том в герцогском дворце.

Такая же «фигура умолчания» встречается в очень интересных рассуждениях Дон Кихота «о военном деле и науках», иначе гово­ря, о сравнительном достоинстве солдата и грамотея-чиновника. Дон Кихот отдает первенство воину, главным образом на том ос­новании, что цель военного дела — обеспечить людям мир, а мир — высшее благо, какое существует на этом свете.

В эпоху бурной военной деятельности Испании, когда она покоряла туземные империи в Америке, мечтала о завоевании «еретической» Англии, воевала с Нидерландами, затевала новые «крестовые походы» про­тив турок (походы, памятные Сервантесу, искалеченному в битве при Лепанто), Сервантес не нашел нужным сказать хотя бы одно слово в похвалу войнам, которые вела Испания за расширение своего могущества и в защиту «истинной» веры. [410]

Таким способом, не компрометируя себя, он достаточно ясно выразил свое отноше­ние к внешней политике Филиппа II и его преемников.

Столь же определенно отношение Сервантеса к духовенству, хо­тя его высказывания на этот счет также чрезвычайно замаскиро­ваны. В «Дон Кихоте» лица духовные совершенно не показаны в своей специфической практике.

Не считая некоторого количества монахов, студентов богословия и священников, участвующих в до­рожных авантюрах Дон Кихота в качестве статистов, во всем рома­не выведен всего лишь один священнослужитель, имеющий опреде­ленную физиономию, — это друг Дон Кихота, священник той деревни, где живет Дон Кихот.

Просвещенный и рассудительный, всегда умеющий дать хороший совет, обнаруживший во время произве­денного им осмотра библиотеки Дон Кихота тонкий литературный вкус, заботящийся о делах Дон Кихота и его выздоровлении, он ни­чем не похож на священника, и никто бы не догадался о его при­надлежности к этой корпорации, если бы не его платье. Ни разу в своих разговорах с Дон Кихотом или другими лицами он не при­бегает к религиозным или морально-назидательным доводам.

Со всем этим следует сопоставить многозначительное высказывание Дон Кихота об «отшельниках нашего времени» — (т. е. об испанских монахах конца XVI — начала XVII в.), в котором Сервантес маскирует свою мысль, внося в свои слова острый сарказм: «Ны­нешние отшельники нимало не похожи на тех, которые спасались в пустыне египетской и прикрывались пальмовыми листьями, а пи­тались кореньями. Однако ж не поймите меня так, что, отзываясь с похвалою о прежних пустынниках, я не хвалю нынешних, — я лишь хочу сказать, что ныне пустынножительство не сопряжено с такими строгостями и лишениями, как прежде, но из этого не сле­дует, что нынешние пустынники дурны; напротив того, по мне они все хороши, и если даже взять худший случай, все равно лицемер, притворяющийся добродетельным, меньше зла творит, нежели от­кровенный грешник».

Еще более прикрыта мысль Сервантеса в эпизоде с мориском Рикоте (часть II, главы LIV, LXIII и LXV), который, рассказывая об изгнании морисков и в том числе своем собственном, утвер­ждает, что «только божьим произволением можно объяснить то обстоятельство, что король претворил в жизнь мудрое свое реше­ние».

Несмотря на то что, по словам Рикоте, среди них «были стойкие и подлинные христиане» и что «всюду, куда бы ни заброси­ла нас судьба, мы плачем по Испании: мы же здесь родились, это же настоящая наша отчизна», он все же находит, что «мы наше из­гнание заслужили» и дальше жертва расхваливает своего палача, распространяясь о «милосердии и правосудии» Веласко де Саласара... которому было поручено выполнение этого указа и который на самом деле был хорошо известен как своей жестокостью, так и взяточничеством.

Ясно, что Сервантес заставляет Рикоте гово­рить противоположное тому, что он и вместе с ним Сервантес на самом деле думают. [411]

Зато в уста Санчо, пользуясь шутовским с виду характером это­го персонажа, Сервантес влагает очень смелые и откровенные заме­чания. Собираясь стать губернатором, Санчо говорит: «Я сам не раз видел, как посылали ослов управлять, так что если я возьму с собой своего, то никого этим не удивлю». Когда его вздумали в качестве губернатора величать «Доном Санчо Пансой», он сразу же отклонил от себя эту честь, заявив: «Меня зовут просто Санчо Пансою, и отца моего звали Санчо, и Санчо был мой дед, и все были Панса, безо всяких донов да распродонов. Мне сдает­ся, что на вашем острове донов куда больше, чем камней, ну да ладно, господь меня разумеет, и если только мне удастся погубернаторствовать хотя бы несколько дней, я всех этих донов повыве­ду : коли их тут такая гибель, то они, уж верно, надоели всем хуже комаров».

Один из законов, изданных Санчо Пансой во время его губерна­торства, воспрещал слепцам распевать о чудесах, «если только они не могут доказать, что чудеса эти действительно совершились»; кроме того, он намеревался закрыть в своих владениях игорные до­ма, искоренить всех лентяев и тунеядцев и т. п.

Если Сервантес уклоняется от изображения в своем романе верхов общества и духовенства, он зато дает в нем широкую карти­ну народной жизни, изображая правдиво и красочно крестьян, ремесленников, погонщиков мулов, пастухов, бедных студентов, сол­дат, трактирных служанок и т. п. Всех этих маленьких людей, «ходящих по земле просто ногами», он описывает объективно и разносторонне, не скрывая грубоватости, жадности, сварливости, склонности к плутовству многих из них, но в то же время подчер­кивая огромный таящийся в них запас трудолюбия, активности, оптимизма и добродушия. Сервантес полон доверия и искренней сим­патии ко всем этим людям, он старается показать их с хорошей стороны.

Грубая трактирная служанка Мариторнес на последние гроши покупает кружку пива для бедняги Санчо Пансы. Хозяйка постоялого двора заботливо лечит избитого погонщиками мулов Дон Кихота. Богач Камачо склоняется перед силой любви своей невесты к Басилио. Даже в разбойнике Хинесе де Пасамонте про­ступают черты добродушия и человечности. Эту полунищую, но полную живых творческих сил Испанию Сервантес противопостав­ляет официальной Испании, хищной, надменной и богомольной, идеализировавшей себя в напыщенных картинах рыцарских рома­нов или слащавых образах романов пасторальных.

Во всех этих сценках, образующих основной фон романа, даны элементы здоровой жизни, способные к дальнейшему развитию. Дополнением к ним является несколько вставных новелл, в которых изображены высшие, очень сложные формы жизни, опоэти­зированные отчасти в трагических, отчасти в сентиментальных то­нах. Новеллы эти перекликаются с некоторыми эпизодами основно­го повествования: новелла о Карденио напоминает историю влюбленного Басилио, новелла об алжирском пленнике — неко­торые авантюры Дон Кихота. [412]

В общем понимание жизни и оценка человеческих отношений здесь те же самые, что и в «Назида­тельных новеллах»: призыв к моральной стойкости, благоразумию и энергии, прославление великодушия, естественности и правдиво­сти чувств. Назначение этих новелл — показать возможность благо­родных и прекрасных форм человеческой деятельности на чисто ре­альной базе здравых чувств и понятий в противоположность рыцарским бредням Дон Кихота.

Как говорит Гегель, на основную нить событий романа «нанизывается ряд подлинно романтических новелл, чтобы показать сохранившимся в своей истинной ценности то, что другая часть романа низвергает в своих комических сценах»¹.

(¹ Гегель. Лекции по эстетике, кн. 2. Соч., т. 13. М., 1940, с. 153.)

Глубокая народность романа Сервантеса заключается во вдум­чивом и сочувственном изображении широкого фона народной жиз­ни, в сближении Дон Кихота с Санчо Пансой, в показе творческих возможностей, таящихся в этом сыне испанского народа. Народность ― в ясном и трезвом отношении к жизни, в обличении всякой социальной не­правды и насилия, в глубокой любви и уважении к человеку, о ко­тором говорит эта книга. Она и в том оптимизме, которым дышит книга, несмотря на грустный характер большинства ее эпизодов, и на про­низывающую ее печаль, в апологии здоровых и правдивых челове­ческих чувств.

Всему этому соответствует замечательный реалистический язык романа, ясный, красочный, богатый оттенками, вобравший в себя множество элементов народной речи. Язык персонажей Сервантеса различен в зависимости от их общественного положения и личного характера. Особенно отчетливо выступает противоположность между размеренным и важным, иногда даже несколько архаическим языком Дон Кихота и не всегда правильной, но сочной и выразительной, пересыпанной пословицами, поговорками, междометиями, под­линно народной речью Санчо Пансы.

Язык персонажей ме­няется у Сервантеса также в связи с характером ситуации или душевного состояния говорящих, принимая то ораторский, то разговорный, то патетический, то шутливый или фамильярный оттенок.

Сервантес гениально уловил основные тенденции и проблемы своей эпохи. Обобщив их в образах двух главных героев своего ро­мана, он вложил в эти образы большое общечеловеческое содержа­ние. Благодаря этому центральные образы романа, отражая дей­ствительное состояние Испании XVI —XVII вв., вместе с тем приобрели гораздо более широкое значение, сохранив свою жизнен­ность и выразительность и в последующие века.

В частности, поскольку Сервантес, писавший свой роман в усло­виях кризиса гуманизма, отразил в нем с огромной силой столк­новение идеальных устремлений человеческого ума с миром коры­сти и личных интересов, «Дон Кихот» стал для будущих поколений мыслителей и писателей образцом противопоставления идеала и «низменной действительности». [413]

Луначарский правильно замечает, что образ Дон Кихота и сей­час еще глубоко поучителен, показывая, какие великолепные ре­зультаты могли бы принести его благородная любовь к человечеству и энергия, если бы они были правильным образом применены им.

Маркс, по словам Лафарга, «выше всех романистов ставил Сервантеса и Бальзака; в «Дон Кихоте» он видел эпос вымершего рыцарства, добродетели которого в только что народившемся мире буржуазии стали чудачествами и вызывали насмешки»¹.

(¹ К. Маркс и Ф. Энгельс об искусстве, т. 2. М., 1957, с. 582.)

О том, какой смысл вкладывал Маркс в это определение, не­трудно догадаться по некоторым другим его высказываниям. На­пример, в «Манифесте Коммунистической партии» Маркс и Эн­гельс указывают, что буржуазия «в ледяной воде эгоистического расчета потопила ...священный трепет религиозного экстаза рыцар­ского энтузиазма, мещанской сентиментальности»². (² Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Изд. 2, т. 4, с. 426.)

В своем письме к Ф. Лассалю по поводу его драмы «Франц фон Зиккинген» Маркс называет Зиккингена «Дон Кихотом», ибо «он погиб потому, что восстал против существующего или, вернее, про­тив новой формы существующего как рыцарь и как представитель гибнущего класса»³. (³ Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Изд. 2, т. 29, с. 483.)

В своих сочинениях он не раз использовал образы Дон Кихота и Санчо Пансы для иллюстрации общих мыслей.

Значение «Дон Кихота» для дальнейшего развития европейского романа очень велико. Разрушая старый рыцарский роман, Сервантес вместе с тем закладывает основы нового типа романа, означающего огромный шаг вперед в развитии художественного реализма. Ос­новная черта этого нового типа романа заключается, помимо но­вой трактовки гуманистического идеала, в том, что правдивая кар­тина народной жизни и судьба центральных персонажей, разверты­вающаяся на этом фоне, внутренне объединяются и взаимно уравновешивают друг друга. В результате этого подход к действи­тельности становится разносторонним и расширяется в философ­скую концепцию жизни без какого-либо ущерба для конкретности и живости образов.

Значительно превосходя в этом отношении су­ществовавшие в ту пору жанры психологического, социально-сатири­ческого и бытового романа («Фьяметта», «Гаргантюа и Панта­грюэль», плутовские романы), роман Сервантеса был в начале XVII в. явлением исключительным, значительно опередившим свою эпоху. Он был по-настоящему понят и мог оказать действи­тельное влияние на европейскую литературу лишь в XVIII и осо­бенно в XIX в., когда стала возможной эта более высокая форма реализма. Начиная с этого момента, идеи, образы, манера пове­ствования, общий тон и отдельные стилистические черты «Дон Кихота» находят широкий отклик в европейской литературе. Из пи­сателей, на которых влияние Сервантеса проявилось особенно отчетливо, можно назвать Фильдинга, В. Скотта, Диккенса, Го­голя. [414]