4.3. Самая популярная социальная игра - "монополия"?

Идеальных социальных барьеров все же нет. Там, где неэффективно действуют регуляторы мобильности, результат дают политические революции. Они не создают должной организации, но, по крайней мере, ломают ограничители старой и позволяют собирать разрушенные общественные сегменты в новом порядке. Новые социальные ростки обладают повышенной витальностью, так как элиты, находящиеся в наиболее благоприятных условиях, социально стареют (эту старость именуют "застой" и "функциональная недееспособность") пропорционально степени своей защищенности, и субъективно становятся очень уязвимы для воздействий извне и конкуренции со стороны более энергонасыщенных групп. Однако объективно они находятся под защитой устойчивых стереотипов массового сознания, норм социальной культуры, различных форм табуирования, информационных барьеров и символической индикации демонстрируемых "состояний". Их власть над теми или иными ресурсами жизни сообщества - суть хрупкая ткань социальных отношений и взаимодействий, она непередаваемо иллюзорна для тех, кто не зачарован колдовством действующих социальных "правил".

Иными словами можно сделать вывод, что неинституционализированные социальные формы достаточно быстро подвергались бы разложению, поскольку вся энергия взаимодействующих общностей либо уходила бы на непрерывное активное подтверждение своей позиции, либо обращение к выполнению своей социальной функции каждый раз разрушало (ослабляло) бы позицию в конкурентной борьбе. Непрерывная позиционная конфронтация или, напротив, ускоренная ротация отрицают возможность продуктивной социальной работы. Это такой же путь к социальной смерти сообщества, как и полный статусный застой. Социальный механизм, обеспечивающий "мирные передышки" в стратификационной динамике обществ именуется термином статус.

Статус - это устойчивое, разделяемое большинством мнение о ценности той или иной социальной позиции (соответственно: общественной функции, роли, источнике "оборонительных" ресурсов, характере, качестве, индивидуальном соответствии). В разных обществах ценностные шкалы, как и типы рациональности разных культур, разнятся. Но социологи уже четверть столетия отмечают, что в современном социальном пространстве, тесно связанном каналами массовой информации и физических перемещений людей, формируется устойчивый стандарт относительно образа, уровня и качества жизни; в так называемых "развитых" индустриальных странах сходные профессиональные позиции имеют одинаковый общественный престиж "независимо от форм правления и политической философии" (Хьюз Э. Работа и досуг // Американская социология. 1972). Мир согласованных социальных представлений отражает сближение общественных ценностей разных сообществ, адаптацию или подстраивание ценностных шкал стратообразования, формирует социальные стереотипы установок, ожиданий, стандартов поведения, алгоритмов социального реагирования на те или иные "вызовы" среды - короче говоря, делает социальные контакты более "ожиданными", "нормальными", привычными.

В процессе легитимизации, статусного закрепления социальной позиции конкретной группы в обществе, большую роль играет символическое оформление занятого ею пространства. Идеология группы (более или менее ясно артикулированная для ее членов и других социальных сообществ), ее мифология (официальная версия генезиса, обоснование социальных притязаний, авторизированное описание ролевого и функционального рейтинга, др.) и информационная политика (дозированная, манипулятивная, скрывающая реальные процессы завесами дезинформации и тайны) наряду с языковыми средствами (речевыми, лексическими, а также невербальными) создает довольно плотную социальную границу, если не сказать, коммуникативный барьер, позволяющий строго дозировать объем и характер контактов с другими социальными образованиями. Ограниченность и искаженность информации о социальном контрагенте всегда является главной причиной принятия неверных решений и/или нерешительности активных действий. Чем выше страта (и чем более она вписана в сложившуюся социальную структуру общества), тем действеннее она использует соответствующие символические ограждения, в том числе те, которые являются содержанием права.

Итак, мы приближаемся к выводу, что признание правил социальной игры всеми субъектами и непосредственная включенность в систему социальных взаимодействий, развивающихся по определенным согласованным нормам является основанием стратификационного порядка в любом обществе. Социальная субординация держится на статусе, признании социальных прав; символические барьеры и "право" дезориентируют субъектов мобильности путем корректировки их тактики и технологии продвижения. Какова природа этих "норм" и что лежит в основе "правил", мы и собираемся рассмотреть.

В экономические взаимодействия вступают так или иначе все социальные субъекты современного общества. Это не просто наиболее характерный пример, поскольку их тотальность обусловлена не только экстенсивными, но и внутренними факторами развития социальной жизни. Практически все современные социологи рассматривают экономический статус либо как первопричину, либо как важнейший индикатор социальной стратификации. И несмотря на глубокие изменения в способе производства, распространение информационной технологической базы и изменение профессиональной структуры ряда современных обществ, мы продолжаем жить в экономическую эпоху, когда то, что в принципе не могло иметь стоимости, имеет цену и традиционно рассматривается как объект обмена. "Самый элементарный экономический факт заключается в том, что способ, каким происходит распределение каналов распоряжения материальной собственностью среди множества людей, которые встречаются на рынке и конкурируют между собой в терминах обмена, сам по себе уже определяет специфические жизненные шансы. Согласно закону конечной (маргинальной) полезности, подобный способ распределения исключает из соревнования за обладание высоко ценимыми товарами не-собственников; предпочтение отдается собственникам, которые, в действительности, устанавливают монополию на приобретение подобных товаров. Надо учесть и другое: такой способ распределения монополизирует возможности заключить выгодный контракт для всех, кто, запасаясь товарами, не обменивает их... Данный способ распределения предоставляет имущим определенную монополию, которая позволяет им перемещать свою собственность из той сферы, где она используется "наудачу", в ту сферу, где она превращается в "основной капитал" (Вебер М. Основные понятия стратификации). Автор уточняет, что это верно только для "чисто рыночной ситуации", что является довольно смелым определением, скажем, для российского общества. Однако, как показывает советская экономическая история, распределение каналов распоряжения собственностью может более причудливо коррелироваться с ее реальными основами в соответствии с символическим формальным правом, нежели с правом "естественным".

Российский переход к обществу, основанному на рыночных отношениях, нельзя интерпретировать иначе, как вынужденный шаг, связанный с выработкой определенного социального ресурса и попыткой использовать самомотивирующие и саморегулирующие механизмы циклического действия. При этом опытным путем (поскольку новейшая социальная практика для каждого россиянина весьма "осязаема" и во многом "очевидна") мы убеждаемся в гораздо большей ценности институтов государственности, чем любых других институциональных принципов нашего общества: достаточно обратиться к систематизированным фактам экономической, национальной, культурной и собственно "социальной" политики. В этом смысле вероятность становления (или сохранения?) государственного капитализма в нашей стране выше, чем "стихийного", возможность которого серьезно обсуждалась учеными в начале 90-х годов. Если с этой точки зрения рассматривать "способ распределения распоряжения" собственностью, который собственно и создает "жизненные шансы", то есть фактически распределяет социальные позиции, форматирует социальное пространство, мы обнаружим удивительную вещь.

По Веберу, собственники устанавливают монополию. Развитие института собственности в современном российском обществе подтверждает такой теоретический конструкт, в котором из наличия собственности (в ее физической и правовой форме) следует распоряжение этой собственностью (фактическое и закрепленное в формальном праве, транслируемое и делегируемое), а распоряжение включает и важнейший элемент - присвоение дохода от собственности в виде различных полезных эффектов, как правило, имеющих экономическую форму. Монополия собственности влечет монополию распоряжения и монополию присвоения. Последняя создает "фору" для собственников в условиях легальной социальной игры и имплицитно содержит возможности для участия в "теневых" играх для избранных. Однако устойчивость государственных институтов предполагает и невыписанную обратную логику, ведущую к возникновению того же самого эффекта "цепной реакции" монополизации. Государственные органы, в силу переданных им, а в значительной степени и узурпированных ими полномочий (поскольку современное государство обладает по крайней мере оперативными распорядительными правами относительно общества уже по причине своей функциональной специфики) получают доходы от всех видов социальной деятельности, аккумулируют их, распоряжаются ими - и обретают власть над собственностью, не принадлежащей им и фактически находящейся в их власти. Монополия собственности при этом бесспорно возникает как социальный факт, выражаясь в получении дохода и неподконтрольном распоряжении объектами собственности, но это собственность другой, редистрибутивной природы, многократно описанная и проанализированная в отечественных и зарубежных исследованиях российского общества.

Государственные органы - это, конечно, институция, элемент социальной структуры, но в первую очередь определенные общности и группы со своими специфическими ценностями, потребностями и интересами. Роль государственной бюрократии как наиболее устойчивой группы в этой системе социальных субъектов стала во всех современных обществах монопольно самодостаточной. "Бюрократия - понятие весьма многозначное. Помимо совокупности бюрократов оно означает и социальное явление, сущность которого состоит в монополии управленческого аппарата на власть; в независимости аппарата управления от исполнителей; в подмене содержания деятельности формой; в выдвижении в качестве групповой цели самосохранения и укрепления аппарата с его привилегиями; наконец, в самом существовании особого привилегированного слоя, оторванного от масс и стоящего над ними, то есть собственно бюрократии как социальной группы" (Историки спорят. М. 1988). Поэтому для анализа социальной диспозиции в России необходимо учитывать два способа распределения "жизненных шансов", которые заданы как шкалой распределения собственности, так и шкалой распределения квази-собственности: распорядительной экономической власти.

И действительные собственники, и властвующие бюрократы в экономике, поскольку они получают "социальные поощрения" за занимаемые экономические позиции, могут быть рассмотрены как позитивно привилегированные классы собственников, значение которых "основывается прежде всего на следующих фактах: 1) они способны монополизировать приобретение дорогих товаров; 2) они могут контролировать возможности систематической монопольной политики в продаже товаров; 3) они могут монополизировать возможности накопления собственности благодаря непотреблению прибавочного продукта; 4) они могут монополизировать возможности аккумуляции капитала благодаря сохранению за собой возможности предоставлять собственность взаем и связанной с этим возможности контролировать ключевые позиции в бизнесе; 5) они могут монополизировать привилегии на социально престижные виды образования так же, как на престижные виды потребления" (Вебер М. Основные понятия стратификации). И эти возможности корпорации собственников превращают в социальную действительность.

Монополизация экономических ресурсов, распорядительной функции, распределения продуктов присвоения ставит любую реальную общность в привилегированное социальное положение, и чем выше "контрольный пакет" и чем значительней для общества и шире по охвату сегмент социальной реальности, на который распространяются эффекты данной монополизации, тем защищеннее и неуязвимее субъект-держатель монополии.

Монополизация экономики, а вместе с тем и неэкономических продуктов социальной жизни (эффект вовлечения в единую игровую логику - по общим правилам "играть", точнее жить, проще), таких, как "присвоение детей", уникальных результатов творчества, информации и т.д. создает более рельефную социальную конструкцию общества, где групповые и индивидуальные диспозиции достаточно четко определены, социальные запросы (интересы) по выражению Р.Дарендорфа "кристаллизованы", а взаимодействующие субъекты "с точки зрения организации являются идентичными". Размытая структурная конфигурация современного индустриального рыночного общества с почти поглощающим социальные полюса гипертрофированным телом среднего класса является лишь теоретически интегрированной, абстрактно обманчивой: оценки социальной позиции конкретного человека или общности весьма строги, хотя и соотносительны (выше этих, ниже тех), "этажи" общества разделены ценностями, культурой и привилегиями очень четко, правила общей игры заметно модифицированы. Как говорится, заблудишься - поймешь, если не слепой и не "толстокожий". Р.Дарендорф отмечает: "Социальные конфликты вырастают из структуры обществ, являющихся союзами господства и имеющих тенденцию к постоянно кристаллизуемым столкновениям между организованными сторонами" (см.: Элементы теории социального конфликта. 1994). Понятие господства здесь вырастает из организационной трактовки социальной структуры, диспозиции правящих и управляемых, анализа социальных форм асимметричного распределения власти. Вертикаль господства-подчинения даже в такой модернизированной форме создает стратификационную структуру, в которой верхние слои неизбежно "объективируют" нижние, и социальные взаимодействия между стратами приобретают все более "технологический" однонаправленно распорядительный характер. Принцип стартификационного анализа, вытекающий отсюда, очень актуален для социологического изучения российского общества, которое генетически характеризуется превалированием политической логики над хозяйственной, государственных механизмов управления - над рыночными, и где монополия распоряжения экономикой абсолютизируется до монополии управления всеми социальными ресурсами.

Поскольку в советской истории был перейден предельный уровень социальной монополизации, а латентное распределение власти отрицало и переворачивало заявленные функции социальных институтов, то субъективно переживаемый нами "посттоталитарный синдром" и рациональная интерпретация произошедшего со стороны "правителей", возможно, послужит предупреждающей прививкой отрицательного опыта развития пирамиды власти. Однако многое в социальном развитии обществ "западного" типа говорит о том, что они развиваются в аналогичном направлении и пока в более мягкой форме, но все же сталкиваются с аналогичными социальными проблемами. В определенной степени такую логику развития пытаются выдержать и вновь сформированные отечественные элиты политического "центра", но реальные противовесы региональных интересов и территориальных, этнических и функциональных элит не позволяют им структурироваться на прежних основаниях.

Новые условия социального развития России, актуализация и легализация широкого спектра стратификационных правил постепенно снижают роль аскрипции и "рентной" формы выплаты социальных призов в пользу достигательной социальной активности. Власть как универсальная монополия, операциональным эффектом которой является влияние, достижение направленного социального результата путем волевого воздействия, приобретает в значительных сегментах общественного пространства качество "переходящего" жезла. Это не только результат некоторой демократизации, но и следствие неустойчивых форм переходного периода общественного развития. Такое динамическое состояние лучше описывается ситуационно-факторными моделями Э.Гоффмана, Г.Зиммеля, Д.Коулмена. В них власть - это "временное преимущество" того, кто находится во властной позиции. Такая трактовка позволяет перевернуть социальную перспективу и вновь посмотреть на нее со структурно-функционалистской точки зрения (по крайней мере, эти теоретические позиции весьма симулятивны). При этом не власть оказывается предикатом, следствием, социальным приложением занимаемой в обществе позиции, а, напротив, социальный субъект становится конкретизацией, частным проявлением позиции власти. Власть, как переходящий приз, перемещается от одной группы к другой, по-новому перераспределяется (люди элиты практически редко спускаются значительно ниже элитного горизонта, чаще они просто уходят в "социальную тень"), и каждый новый хозяин "загадывает свои желания". При этом формально установленные социальные нормы приходят в противоречие с неформальными, возникшими в результате конкретных отношений. "Так как власть создает нормы, то это значит, что нормы изменяются в зависимости от изменения властных ситуаций" (Новые основания социальной теории? // Социальные и гуманитарные науки. 1994)

Монополизация социального положения при всех вариантах социальной метаигры становится самым эффективным защитным механизмом, ограждающим занятую позицию, утверждающим социальный статус, рейтинг в системе функциональных и идеальных ценностей сообщества. Она позволяет распоряжаться ресурсами, использовать подконтрольные ей виды социальной энергии, в том числе получаемые путем дозированного и неравноценного обмена, осуществлять результативный социальный шантаж, реально развивать и эффективно симулировать элитные режимы жизнедеятельности и охраны своего общественного ареала от внешней конкуренции.