3.3. Собственность. Власть. Имя

Среди стратификационных оснований современного общества, доминирующих в большинстве теоретических моделей, неким инвариантом выступают "власть" и "собственность". Трактовка их каузальной связи предопределила развитие конфликтологического и эволюционистского направлений в теории социальных структур. Оба этих общественных института и порождаемые ими отношения выступают для нас как объективные, внеположенные условия конструирования макросоциальной среды, которым разумнее всего подчиниться, или, по крайней мере, не игнорировать их действие.

Как мы уже видели, экономическое общественное пространство и развивающиеся в нем социетальные отношения являются актуальным контекстом формирования социальных структур. Марксизм теоретически затвердил вывод о том, что современное общество с его индустриальной технологической и массовой социальной культурой вычерчено по экономическим лекалам, что отношения материального производства предопределяют характер связей во всей общественной системе, а веберовский подход акцентировал, что стратификация переплетена со "всеми разновидностями материальной монополии" (см. "Основные понятия стратификации"). Для анализа российского общества этот подход может оказаться отнюдь не "фоновым", поскольку в "процессе изменения состава и роли структурообразующих факторов" возросло значение "таких характеристик как доход и источники его получения", что нельзя не связывать с порождающей их собственностью (Рукавишников В.О. Социология переходного периода, 1994). Поскольку реформаторы полагали, что экономическая логика стимулирования рыночных преобразований в стране автоматически приведет к адекватным изменениям в социальной организации, социально-политические и психологические факторы учитывались лишь в производном ключе. Но поскольку экономика всегда инертнее политики и актуальных общественных представлений - она просто не поддается прямому манипулированию, да и степень ее "материализации" не позволяет порождать устойчивые иллюзорные эффекты - рыночные преобразования сильно отстали от социоструктурных. Рукавишников в своей статье приводит официальные статистические данные: "...Децильный коэффициент дифференциации зарплаты (соотношение средней зарплаты 10% наиболее высокооплачиваемых работников и 10% наиболее низкооплачиваемых) к концу 1993 г. достиг 27 - это самый высокий показатель в мире, а децильный коэффициент дифференциации душевого дохода (отношение средних по группе доходов 10% наиболее и 10% наименее обеспеченных семей) - 11 (в 1980-х он был равен 3-4). ...Миллионы россиян ныне проживают на грани и за чертой бедности, доля бедных в России существенно выше, чем до начала реформ." В конце лета 1994 года этот показатель составил уже 13-кратную разницу.

Доходы, или экономическая форма реализации собственности, являются очень наглядным, но достаточно грубым и приблизительным параметром оценки социальной дифференциации. Характеризуя элементы общественной структуры и частично определяя их потенциал, мы можем получить представления о позициях, ориентациях, функционировании и поведении разных общественных групп посредством анализа иных социально-экономических характеристик. Во-первых, фундаментальные исследования показывают "инерционность композиции основных структурообразующих элементов" общества и одновременные "заметные изменения в составе элит"(см. там же). Фактически это говорит о том, что социальное расслоение в России сегодня носит не функциональный, а прежний редистрибутивный характер, только проявляется более интенсивно. Коль скоро изменение численности основных социальных групп и слоев, как и их пропорций, осуществляется "относительно медленно", а более динамичная по структуре и обновляющаяся экономическая элита составляет "от 3-5% до 10% населения", можно сделать вывод, что инициативно-достигательный механизм дифференциации по доходам действует лишь в узком сегменте общественной структуры, определяя ее экономическую стратификацию, основное же "тело" общества (около 90%) расслаивается по критерию доходов вследствие перерспределительных актов субъектов-носителей власти (государственных органов и "позитивно привилегированных стяжательных классов", по М.Веберу). Это говорит либо о замедленном формировании параллельных, рыночно-конкурентных, собственно экономических каналов финансово-имущественной стратификации, либо об особенностях социального структурирования в России глубинного содержательного плана. Учет многовековых редистрибутивных традиций экономической культуры нашего общества действует в пользу второго предположения. Во-вторых, изучение трансформации социальной структуры России и других посткоммунистических обществ позволяет выделить доминанту функционального преобразования экономики - становление класса частных предпринимателей. В.О.Рукавишников выделяет в нем несколько генетически различающихся социальных сегментов: а) предприниматели, выросшие в недрах прежней номенклатуры (условия, источники и способы функционального закрепления - управленческий профессионализм, личные связи, несовершенство общественной правовой системы); б) бывшие "теневики" (функциональный фиксатор - ранее накопленные криминальным путем капиталы); в) инноваторы-"разночинцы" из разных социальных слоев (источник - энергия и социальная ориентация на успех в новой ценностной шкале общества); г) инвесторы капиталов из-за рубежа (легальная собственность иноземного происхождения с донорским привнесением новой экономической культуры); д) "наследники" и рантье (финансовые доходы); е) собственники средств и условий сельхозпроизводства (финансовые и материальные расходы на функционально-производственое обустройство). Несмотря на то, что в этой сводке только в характеристике первой группы присутствует фактор "связи" в его обыденно-российской трактовке, он латентен и во всех остальных позициях.

"Связи" второго смыслового рода точно отражают двусторонние функциональные зависимости социальных субъектов, характеризуя в то же время генетическую специфику российского общества, элементы которого скрепляются не отчужденно-ролевыми, опосредованно-функциональными отношениями современного Gesellschaft, а в значительной степени интимными, межперсональными, эмоционально и личностно окрашенными Gemeinschaft-контактами. Такая непосредственная вплетенность родовых, дружеских, содельческих, эквивалентных, трастовых связей в механизм общественного функционирования и структурирования придает нашему обществу совершенно неподражаемый стиль социального развития. Оказывается, что макронормативы конструкции социального пространства могут довольно легко изменяться и по-своему вписываться в полотно реальных отношений (смена базовой идеологии, типа собственности, системы социальных поощрений, ориентации социальных институтов и т.п. в очень короткий исторический промежуток), а вот стандарты обыденной жизни, общественного сознания, неписаных культурных норм и правил коммуникации, закрепленные в субъективных оценках, представлениях, объяснениях - не просто значительно более живучи, а выступают модификатором исполнения "макрокоманд". Поэтому социальные общности, составляющие фиксированное "тело" общества, маргинализируются и распадаются не на конечные социальные "единички", а ломаются на структурированные группы-осколки, срастающиеся по швам "связей" в новые общности, отвоевывающие функциональные и статусные позиции в российской социальной структуре. Поскольку каждый человек (азбучная истина:) является одновременно носителем многих разнофункциональных социальных ролей, то появление новых общностей часто идет на диверсификационной основе, которая предопределена прагматикой личных отношений, а отнюдь не профессиональной полезностью. Это не означает, что скомпонованные таким образом социальные "ядра" не обрастают профдеятельной периферией, это говорит лишь о том, что во всех процессах структурирования российского общества присутствует корпоративный дух, иррациональный и консервативный по западно-европейским меркам (с которых мы "шьем" реформы), что личные отношения оказывают сильное деформирующее воздействие на процессы функциональной социации, что своячество и доверие являются сильным структуроформирующим основанием современного социального расслоения.

Вышесказанное в равной мере касается структурирования по критерию "власти", политической власти в первую очередь. Власть безотносительно к ее социетальной оболочке является стержнем любой модели стратификационного подхода. Поскольку в общем виде под расслоением мы понимаем структурирование общества по вертикали, то положения "выше" и "ниже" могут быть бессодержательно-соотносительными только в теории, в реальных же социальных взаимодействиях они проявляются в контроле и подконтрольности, принуждении и эксплуатации, регламентации и подчинении, несимметричном взаимовлиянии, которые и определяются категорией "власть". Р.Дарендорф ("Элементы теории социального конфликта", 1965) рассматривает такого рода структурацию как априорное предписание "латентных интересов" социальным позициям. Сходство социальных позиций ("стиля жизни" по М.Веберу) разбивает социальный агрегат на "квази-группы" с выраженными сходными ожиданиями и неосознанностью собственной идентичности. Этот фантом общности может кристаллизоваться в реально действующую группу посредством социальной организации, превращающим ее в субъект структурного конфликта. "Социальные конфликты вырастают из структуры обществ, являющихся союзами господства и имеющих тенденцию к постоянно кристаллизуемым столкновениям между организованными сторонами" (там же). Дарендорф считает характеристики социальной структуры основным источником социальных конфликтов и форм их проявления. Степень относительной независимости институциональных порядков и неидентичности руководящих (властвующих по разным критериальным основаниям) групп влияет на интенсивность и насильственность протекания конфликтов: "В степени, в которой в обществе возникают такие и подобные феномены напластования, возрастает интенсивность конфликтов; и напротив, она снижается в той степени, в какой структура общества становится плюралистичной, т.е. обнаруживает разнообразные автономные области. При напластовании различных социальных областей каждый конфликт означает борьбу за все; осуществление экономических требований должно одновременно изменить политические отношения." (там же). Период, который в этом смысле переживает российское общество, щедро предпосылает структурные коллизии такого рода. С одной стороны, слабая дифференцированность, или "социальная плюралистичность" структуры, не преодоленная до сих пор, выступает основой таких напластований, с другой - формирование новых общностей и трансформация элит предопределяет их функциональную нерасчлененность: экономические и политические структуры в ролевом отношении перекрывают друг друга (политики идут в бизнес, бизнесмены - в парламент), что действительно создает почву для борьбы всех - за всё.

Концепт Р.Дж.Коллингвуда ("Новый Левиафан, или человек, общество, цивилизация и варварство") о властной специфике социальных и не-социальных общностей применительно к российским общественным структурам может использоваться только весьма синкретично. Осознанное и бессознательное, воля и подчинение, власть и сила, согласие и противодействие в них настолько переплетены, что трудно определить доминанты социальной жизни. Российская власть, управленческая иерархия общества структурируются как бы на разных началах: формирующихся демократических институтов, рудиментарной корпоративности (воспроизводство прежнего опыта сотрудничества), функциональности и бюрократичности, как монопольной неподконтрольности чиновника, и др. Поскольку политическая элита и способы ее формирования еще очень динамичны, процессы институционализации власти на новых основаниях только начались, весь ее слой и особенно подверженные персоны остро чувствуют свою маргинальность и положение "временщиков", что подталкивает к коррупции, закреплению привилегий, стремлению к экономическим вознаграждениям. Объективные и естественные предпосылки такого рода также размывают грань между оформлением элит и усиливают нестабильность не только "верхушки" (управляющей и направляющей верхушки!), но и всего общества.

Традиции властного структурирования дают себя знать в том, что принятие и законодательная поддержка демократической процедуры формирования общественного представительства (по сути, гражданского самоуправления) с одной стороны не гарантируют действительно свободного и альтернативного выдвижения и прохождения кандидатов, как и аутентичности их социальной позиции, с другой - проявляются в почти автоматической запредельности общественному контролю только что конституированных органов власти.

Получается, что общий абрис социальной структуры российского общества довольно мало изменился и в экономической, и в политической перспективе, несмотря на функционально-статусные трансформации и перемену диспозиции. Соотношение между "телом" общества и элитой, структурные пропорции различных слоев в целом сохранились, что не дает возможности судить об устойчивости новых тенденций в развитии общественной иерархии. Однако полученный результат говорит о прочности "в распределении власти, активированной в каждом отдельном поле" (Бурдье П. Социология политики. 1993). Если рассматривать социальную топологию как размещение поля "сил", или распределение власти в социальном пространстве, определяя общественную диспозицию субъектов - носителей разного рода "капиталов", то стратификационный критерий имени окажется наиболее репрезентативным. "...Позиция данного агента в социальном пространстве может определяться по его позициям в различных полях... Это, главным образом, экономический капитал в его разных видах, культурный капитал и социальный капитал, а также символический капитал, обычно называемый престижем, репутацией, именем и т.п. Именно в этой форме все другие виды капиталов воспринимаются и признаются как легитимные" (там же, с.57). Если вспомнить, что М.Вебер определял предмет нашего изучения, "страты", через престиж групповой позиции и возможность достичь монополии, а источники стратообразования видел в стиле жизни, наследуемой харизме и присвоении власти, можно убедиться в том, что имя, признание, номинация (мир устойчивых социальных представлений) могут трактоваться не только как демонстрация, но и как реальная предпосылка социального расслоения. Если бы не существовало права собственности в его формальном и обыденном практическом виде, если бы политическая власть не подкреплялась законом и гражданским договором, а управление не предопределялось (по Р.Д.Коллингвуду) внеположенными причинами, вряд ли хоть одна завоеванная в конкуренции социальная позиция продержалась бы пару дней. Еще У.Уорнер показал, что принятие, признание и оценка членов ассоциации определяет ее внутреннюю диспозицию и внешние акции.

Поскольку "почести", "условности", "стилизации" и "привилегии" описывают базовый для нас инвариант - социальную принадлежность, посредством которой формируются статус, групповые позиции и их соотношение - стратификационная структура, их изучение есть актуальный аналитический инструмент исследования. М.Вебер рассматривал развитие "статуса" как согласованное "совместное действие закрытого типа", тесно связанное с формированием материальной монополии и установлением социальной дистанции. Отделение какой-либо общности от других и создание ореола исключительности, который выступает формой мнимого (номинального) символического капитала, происходит путем узурпирования "статусной" почести. "Развитие статуса - важный вопрос стратификации, основанной на узурпации. Узурпация - естественный источник почти всех статусных почестей",- писал Вебер. Эти же элементы в становлении новых общностей и символическом обретении групповой идентичности выявил А.Турен, положив их в основу теорий социальной мобилизации и действия.

Поскольку современная Россия - это общество переходного характера, кипящее новыми социальными образованиями, его идентификационное пространство представляет собой актуальный контекст процессов стратификации. "В символической борьбе за производство здравого смысла или, точнее, за монополию легитимной номинации как официального - эксплицитного и публичного - благословения легитимного видения социального мира, агенты используют символический капитал, приобретенный ими в предшествующей борьбе, и, собственно, любую власть, которой они располагают в установленной таксономии, представленной в сознании или в объективной действительности как названия (les titres)", - пишет П.Бурдье ("Социология политики", с.72). Все субъекты в поле социальных взаимодействий используют различные символические стратегии, посредством которых "намереваются установить свое видение деления социального мира и свои позиции в этом мире" (там же). Эти стратегии ранжируются между частными мнениями с их неопределенной суггестивной эффективностью и официальной номинацией с ее "монополией на легитимное символическое насилие".

Формирование символического капитала в России имеет весьма специфические интенциональные черты, предопределенные социокультурными и историческими основаниями. Во-первых, традиционное стремление к получению государственных званий и отличий имеет ореол сверхценности, поскольку символизирует не только особость социального положения, но и корпоративную приобщенность к Власти, распределяющей социумные блага и привилегии. Господство феодальных принципов редистрибуции в течение длительного времени (и по сию пору) привело к тому, что социальные инстинкты прочно связывают номинацию и вознаграждение, звания и государственный протекционизм в удержании социальной дистанции. Пожизненное позитивное подкрепление за однократно завоеванную позицию, возможность экономить силы в конкурентной борьбе, которая из открытого социального соревнования превращается в психологическую войну за влияние в микрогруппах, привело к стереотипическому закреплению стратегии "вверх через официальную номинацию".

Во-вторых, институциональная переориентация и изменение стратификационных доминант развития общества в текущее историческое время требуют особенно интенсивной маркировки социального пространства и обозначения наличных "портов" самопричисления. Невнятная социальная разметка не только способствует углублению маргинализации, развитию фрустрационных состояний, она затрудняет борьбу за выживание, поскольку дарендорфовская "борьба всех против всех" в таких условиях становится наиболее аутентичной поведенческой стратегией. Поэтому потребность в ассоциации, принятии, коллективном участии, распределении ответственности, экономии социальной энергии обусловливает специфические символические акты демонстрации субъектами своих интенций и претензий. Стихийно возникают "статусные униформы", жаргон, закрепляются места и формы непосредственного общения, формируются каналы опосредованной коммуникации, символически оформляется "жизненный стиль". Заявочные маркеры и причисляющие "порты" зарождающейся идентификационной системы играют роль механизма первичного упорядочения социального пространства, прагматичного преодоления хаоса тотальной маргинализации. Когда-нибудь и у нас представители элит возможно будут символически мимикрировать под "средний класс" не из-за опасений, а из-за "приличий".

В-третьих, в России относительно широко распространены мнимые (иллюзорные) формы социальной символизации. Архетипически это обусловлено сверхзначимой ролью официальной номинации и ценностью "приобщения" к "власти", ситуативно - возможностями заявочного обретения символического капитала (весьма практичного по своим воздействиям не только в нашей культуре). Коротко говоря, "дети лейтенанта Шмидта" алкают социальных воздаяний, а партийные "лидеры" и "президенты" укрепляются силой мнения своих символических "масс".

В-четвертых, для современного состояния общества характерна социальная демонстрация в драматическом смысле слова. Элемент гипертрофии, акцента, аффекта в знаковом оформлении коммуникативного пространства локальных сообществ связан с повышенной ценностью завоевания символической позиции и закрепления в социальной структуре вновь сформированных общностей. Заявление о себе, получение признания, общественной оценки притязаний, завоевание статусной позиции посредством предустановления устойчивых мнений (то есть стабильным, предсказуемым поведением) - активная деятельность мобилизационного типа, в которой символические обращения и знаковые стереотипы, презентация априорных социальных отличий выступают нормальной коммуникативной спецификой.

И, наконец, в пятых, это повышенная значимость имени в аспекте репутации, поскольку этот род символического капитала вообще является легко конвертируемым во властную, трастовую, финансовую и другие формы, в том числе и связанную с прямыми ценностями социального структурирования (не только положения, но и временной устойчивости). Репутация в России традиционно создавала структурные сетки социальной организации, как в функциональных, так и в поселенческих, этнических и семейных общностях. Имя предопределяет ореол влияния. Мы носим отчества, и этим уже многое сказано. В переходный период наряду с номинацией, маркировкой, демонстрацией, репутация становится особо значимой формой символического капитала, поскольку она выступает идеальным закрепителем социального статуса, без чего становление субъекта в обществе невозможно.