Пономарев_диссертация
.pdf31
Парижа в Иерусалим» Шатобриана перечитывается в свете «Америки» Бодрийяра и т.д.
В советском путешествии движение не просто композиционно организует текст (особенно в текстах репортажного плана – см. главу 4; впрочем, движение как переход из района в район, от памятника к памятнику во многом организует и композицию путеводителя – см. главу 3) и не просто имеет выверенную стратегию (объекты, посещаемые в буржуазной стране, тщательно отбираются;
маршрут путешественника подчинен строгой программе). Оно формирует важнейшие идеологемы. Движение советского писателя на Запад воспринимается как экспансия советских идей, акт политической и культурной пропаганды социализма. Чем протяженнее писательский маршрут, тем серьезнее его пропагандистское задание. Случается, что путешествия советских писателей вступают в диалог с классическими русскими путешествиями на Запад. А еще чаще, начиная с конца 1920-х годов, диалог возникает с советскими классиками – прежде всего, с Маяковским.
Чаще всего литература путешествий помещается в дискурс колониализма,
поскольку путешествие нового времени напрямую связано с освоением
(английское «exploration» в этом значении передает больше коннотаций) новых пространств. Иногда колониализм понимается строго как политическая идеология (и тогда возможным становится и «пост-колониальный» дискурс современных путешествий), иногда значительно шире. Например, С.Миллс отмечает, что колониальность взгляда свойственна не только проводникам империалистической политики, но и не слишком политизированным путешественницам, совершавшим частные поездки в колонии.
Феминистический дискурс накладывается на дискурс колониальный: две обделенные в правовом отношении социальные группы в состоянии лучше понять друг друга. Но, несмотря на это, колониальность мышления сохраняется. Получается, что «/…/ в некоторых случаях феминистические дискурсы подтверждают положения колониализма, в то время как в других
32
случаях подтачивают их»55. Колониальность особенно характерна для сознания путешественников эпохи модернизма, путешествующих под покровительством колониальных властей, но не обращающих на это внимания. Ибо путешественники модерна заняты своей внутренней жизнью и не отдают себе отчета в собственных колониальных взглядах56. Носитель идеологии и не должен замечать идеологию: для него это само собой разумеющиеся вещи.
Несмотря на то, что речь в данном случае идет о другом путешествии
(«западный жанр литературы путешествий», как назвал его Стив Кларк57),
противоположном и по маршруту, и по утверждаемым идеологемам советскому или русскому («восточно-европейскому», если развивать терминологию Кларка) путешествию, нам может пригодиться сам подход. Колониальное сознание выстраивает коммуникацию с колонизируемым пространством с точки зрения превосходства собственных культурных ценностей над ценностями дикарей. Миссионер и просветитель, с этой точки зрения,
одинаково оказываются колонизаторами. Советский путешественник, по его собственному мнению, обладает такой абсолютной ценностью – это идеи социализма и опыт социалистической жизни. Этим благодатным опытом он стремится поделиться с людьми Запада. Его травелог постоянно противопоставляет порядки в СССР порядкам в капиталистических странах
(иногда противопоставление озвучено, иногда убрано в подтекст,
подразумевается). Идеологические установки текста в обоих случаях в основе своей колониальны.
«Постколониальная критика», рассматривающая путешествие как жест колониальной культуры, указывает на принципиальную важность идеологических интенций, содержащихся в любой (модернистской) поездке.
Идеология, с этой точки зрения, выстраивает и маршрут и оценки
55Mills S. Discourses of Difference. P. 72.
56Healey K.J. The Modernist Traveler. P. 22.
57Clark S. Introduction to: Travel Writing and Empire: Postcolonial Theory in Transit. London, New York: Zed Books, [1999]. P. 15.
33
путешественника. А.Л.Зорину, к примеру, в книге «Кормя двуглавого орла» пришлось доказывать свое право употреблять термин «идеология» применительно к текстам Боброва или Жуковского. За нас – применительно к литературе путешествий XX века – это сделала «постколониальная критика».
Для постколониалистов за картинами путевого дневника или впечатлениями путевого романа всегда стоит некая ценностная программа, которая навязывается читателю. Распознавание идеологических интенций колониализма за картинами чужой, чуждой жизни становится стратегией чтения. Не обсуждая плюсы и минусы абсолютизации идеологических значений, заметим, что при анализе советского путешествия идеологический подход необходим. Советское искусство идеологично по своей природе – тут следует вспомнить корпус работ, указывающих на функционирование идеологии в рамках соцреализма, ибо соцреалистический контекст определяет и советское путешествие58. Система идеологем, заложенная в текст, –
обязательная программа советской литературы. Даже в тех случаях, когда советское путешествие лукаво претендует на внеидеологическую объективность (см. главу 3), оно всецело остается в рамках государственной идеологии. Путешествие, казалось бы, – один из идеологически свободных жанров. Постколониальная критика доказывает ложность этого утверждения.
Чем свободнее предмет изображения от привычных идеологических доминант,
тем сильнее стремление (автора – читателя – текста) их в него привнести.
Максимально широко колониальный дискурс проанализирован в книге Эдварда Саида «Ориентализм» (1978), чрезвычайно повлиявшей на само понимание travel writing. «Ориентализм», по Саиду, есть средство подавления и культурной колонизации Востока, вырабатывавшееся западной цивилизацией на протяжении многих веков; ментальное реструктурирование пространств от Ливана до Индии. В этот дискурс попадает вся история взаимоотношений
58 Clark, K. The Soviet Novel. History as Ritual. Chicago: University of Chicago Press, 1981;
Добренко Е. Метафора власти: Литература сталинской эпохи в историческом освещении.
München, 1993.
34
Европы с Азией, начиная с греко-персидских войн. Ориентализм, таким образом, – не описание и не изображение Востока; это репрезентация Востока в текстах европейцев. Колониализм построен на глубоком убеждении европейцев в неспособности Востока репрезентировать себя (здесь Саид обыгрывает вынесенную в эпиграф цитату из «Восемнадцатого брюмера Луи Наполеона» –
работы К.Маркса, поставившей вопрос о сущности буржуазных идеологий и их функционировании). Европеец считает Востоком свое представление о нем.
Понимание идеологии как свободно-плавающей репрезентации, оторвавшейся от репрезентируемого объекта, развивается в книге С.Жижека «Возвышенный объект идеологии»59. Такое понимание природы идеологических значений заставляет вспомнить марксистскую идею «отчуждения»: только здесь отчуждаются не производители и продукты труда, а означающие и означаемые
(соединение неомарксистских идей франкфуртской школы с постструктуралистскими методами анализа текста приносит, как правило,
неплохие плоды). «Запад» в советском сознании – такой же комплекс свободно-
плавающих репрезентаций, как «Восток» в сознании европейцев. Только значительно более жестко организованный. Идеологемы, характеризующие
«Запад», консервируются внутри автономного комплекса представлений. Их оторванность от означаемых поддерживается невозможностью (для большинства советских граждан) увидеть Запад собственными глазами. На протяжении советских десятилетий идеологемы, основанные на реалиях 1910–
1920-х (отчасти еще 1930-х) годов, постепенно теряют (несмотря на бесконечные доклады и статьи о международном положении) любые связи с социальной и экономической реальностью Западной Европы и Северной Америки. Одним из первых клиньев, рассекших монолит советской идеологии в предперестроечные и перестроечные годы, стало совершенное несоответствие реального Запада Западу идеологическому.
59 |
i e S. The Sublime Object of Ideology. London ; New York: Verso, 1989. |
|
35
В ориенталистических текстах, считает Саид, нет голоса Востока; за Восток говорит европеец. Любое высказывание о Востоке – от травелога до восточных сюжетов у Гюго, Гете, Флобера, Фицджеральда – окрашено европейской мыслью. Европа (в рамках дискурса путешествий) пересоздает
(реструктурирует) Восток на свой манер, колонизируя его на уровне текста. С
другой стороны, именно во взаимоотношениях с Востоком как с Другим формируется и проявляется самоидентификация европейца. Так возникает понятие «воображаемая география (imaginative geography)», в другом месте Саид использует слово «arbitrary»60, объединяющее значение «условная» со значением «деспотическая»; можно было бы назвать ее также имперской,
империалистической. Воображаемая география разделяет пространство на
«наше» и «их». Предметом изучения становится не путешествие как таковое, а
его «евроцентризм» – система европейских ценностей, проявившаяся в восточном сюжете.
Разговор о «воображаемой географии», начатый Саидом, кажется принципиальным как для изучения литературы путешествий вообще, так и для анализа советского путешествия. Путешественник видит не то, что видит, а то,
что готов увидеть. «Воображаемая география» предшествует реальному освоению пространства. Многовековая традиция восприятия Востока целиком определяет взгляд европейца: Said возводит дискурс ориентализма к трагедии Эсхила «Персы». Путешественник, отправляющийся на Восток, несет в культурной памяти и трагедии Эсхила, и походы Александра Македонского, и,
разумеется, Евангелие, формирующее взгляд на Святую землю, и египетскую экспедицию Наполеона, а также работы Сильвестра де Саси и Эрнеста Ренана,
выстроивших дискурс ориентализма с научно-рационалистических позиций.
Поэтому даже тогда, когда путешественник хочет просто описать Восток, он не может выйти за пределы ориентализма: «/…/ ориентализм, помимо всего
60 Said E.W. Orientalism. New York: Pantheon Books, [1978]. P. 54.
36
прочего, – система цитирования сочинений других авторов»61. «В системе
(европейских) знаний о Востоке Восток предстает не географическим пространством, а топосом, набором ссылок, множеством характеристик,
получившихся из цитат, или фрагментом текста, или частью более раннего изображения, или сочетанием всего этого. Непосредственное восприятие или детальное описание Востока – не более чем фикция /…/»62.
В советском путешествии на Запад этот механизм проявляется еще ярче.
Советский писатель несет в своем культурном сознании представления обо всей советской культуре. Объединение всех путешествий в единый Текст позволяет проследить от текста к тексту преемственность идей и мотивов, не всегда сознаваемую авторами. Советский путешественник более всего озабочен тем, чтобы изобразить Запад «правильно», а следовательно, вынужден сверяться и цитировать. Кроме того, индивидуальное видение Запада определяется «географией революции», выросшей из мифа о революции как новом творении (см. главу 1). Играет роль и общекультурная доминанта:
восприятие Запада как мира зла, неправедной земли восходит к хождениям древнерусской литературы. Эти представления трансформируются в текстах петровской эпохи, затухают в путешествиях XVIII столетия и с новой силой оживают в текстах века XIX–го, непосредственно повлиявших на советскую литературу. Второй раздел главы 1, посвященный «географии революции»,
представляется уже не фоном травелогов и не простым элементом проверки сделанных в основном тексте выводов. Ее задача – обрисовать границы дискурса путешествия на Запад, наметить некий пре-травелог и его основные мифологемы. Однообразие изучаемых текстов, переклички авторов, взаимная цитация, обязательное влияние предшественников (например, большинство травелогов второй половины двадцатых и все травелоги тридцатых цитируют Маяковского, принимая его взгляд на Запад за основу своего), несут
61Ibid., P. 23.
62Ibid., P. 177. Выделено автором.
37
конструктивную функцию, цементируют текст. Они не должны рассматриваться как прямое давление государственной идеологии, как некая государственная интервенция в индивидуальное зрение и художественное творчество. Это, как говорит Саид, «/…/ нечто вроде свободно-плавающей мифологии»63, явление гражданского, а не политического общества, по терминологии А.Грамши.
Вслед за различением политического и гражданского общества Саид различает два разных ориентализма: «персональный» и «профессиональный»64.
В применении к нашей теме это можно интерпретировать как различие индивидуального и коллективного сознаний – принципиально важное для всей советской литературы. Дело в том, что, если в иных культурных парадигмах эти два типа сознания легко разделимы, то советский писатель – точка слияния того и другого. Он одновременно и частный человек и рупор советского общества.
Обладая индивидуальным взглядом, писатель должен смотреть на Запад как советский человек вообще. Это теоретическое противоречие, на определенном этапе ставшее структурным противоречием советского травелога, подробно рассмотрено в главе 3.
В целом, Саид тонко соединяет политико-идеологический анализ с анализом художественного текста, находя золотую методологическую середину. Его последователи далеко не всегда сохраняют эту многоаспектную соразмерность. Доведенный до логического завершения идеологический подход, как замечает Б.Швейцер в начале своей книги «Путешествующие радикалы»65, представляет путешествие идеологической конструкцией,
обслуживающей политические цели. Швейцер накладывает на политические потенции travel writing радикализм английских писателей 1930-х годов
(рассматриваются Дж.Оруэлл, И.Во, Гр.Грин, Р.Вест), выразившийся в их
63Ibid., P. 53.
64Ibid., P. 157.
65Schweizer B. Radicals on the Road. The Politics of English Travel Writing in the 1930s. Charlottesville; London: University Press of Virginia, [2001]. P. 1.
38
взглядах на вопросы расы, классов, гендера, культуры, истории. География поездки напрямую соотносится с идеологическими значениями (идеология, с
этой точки зрения, моделирует окружающее пространство), а литература путешествий окончательно становится одной из форм идеологии
(колониальной или антиколониальной, безразлично). Есть и противоположная тенденция – ограничить всевластие колониальной темы (а, следовательно, и
идеологической доминанты) в исследованиях литературы путешествий. Стив Кларк в предисловии к сборнику «Литература путешествий и империя:
Изменения постколониальной теории» напомнил, что империализм сам по себе
– это относительно краткий период, ограниченный серединой XIX и началом
XX века. Возведение колониализма к Александру Македонскому и Геродоту,
как это делает Саид, кажется ему сильной натяжкой66.
На основе этих соображений возникает новая тенденция: место колониальной идеи в исследованиях литературы путешествий занимают предельно обобщенные, политкорректные «ключевые концепты»,
формирующие новый дискурс. Например, «экзотизм» и «разнообразие»,
положенные в основу анализа французских путешествий XX века в книге Чарльза Форсдикa «Путешествие во французской и франкоязычных культурах двадцатого века». Эти два концепта, объясняет автор, важнейшие для франкоязычных путешествий, противостоят колониальному дискурсу и постколониализму, актуальным для англоязычных текстов67. Еще Саид отметил, что англичанин 19 века путешествовал иначе, чем француз:
англичанин передвигался по своему пространству (Британия контролирует почти весь восток, от Средиземноморья до Индии); француз – по чужому, с
небольшими вкраплениями своего68. Форсдик, опираясь на франкоязычные тексты, актуализирует противоположный Саиду смысл путешествия – взаимодействие с иными культурами, способность увидеть Другого, услышать
66Clark S. Ibid., P. 6-7.
67Forsdick Ch. Travel in the Twentieth-Century French and Francophone Cultures. P. IX
68Said E.W. Orientalism. P. 169.
39
его голос. «Экзотизм», по Форсдику, – это «широкий спектр практик,
связанных с репрезентацией и установлением отношений, которые позволяют представителю одной культуры наблюдать, взаимодействовать и ощущать отличие другой – часто радикально другой – культуры»69. Экзотизм,
следовательно, имеет две стороны – во-первых, восприятие Другого и, во-
вторых, перевод Другого на язык собственной культуры, его репрезентация.
Форсдик в некотором роде шире Саида, ибо Саид рассматривает лишь одну из этих двух сторон путешествия. Кроме того, Форсдик учитывает различие между реальностью и текстом (которое не представляется Саиду важным:
реальность для него – одна из составляющих ориентального дискурса);
экзотизм в этом плане – «связующее звено между символическим полем экзотики и географическим полем путешествия /…/»70. Физическая география путешествия, таким образом, хоть и зависит от символического ряда значений,
но не определена им целиком. И впрямь, на материале советских путешествий хорошо видно, что «география революции» подвижна и вариативна.
Следовательно, остается зазор для проникновения в текст географии как таковой, не окрашенной мифом.
Вся история travel writing представлена Форсдиком как цепь последовательных изменений концепта – и дискурса – экзотизма. Изменение значений происходит по двум противоположным линиям – «упадка» и «возрождения»71. Так, в девятнадцатом веке экзотизм стабилен, в начале двадцатого века он переживает закат, чтобы снова возродиться в тридцатые годы. Этот угасающий и возрождающийся интерес к Другому, осмысленный как универсальный закон литературы путешествий, представляет интерес и для изучения советского путешествия. Поскольку путешествие в советской
69Forsdick Ch. Travel in the Twentieth-Century French and Francophone Cultures. P. X.
70Ibid., P. 82.
71См. четкую формулировку в специальной статье Forsdick’а, излагающей содержание одной из глав книги: Forsdick Ch. Sa(l)vaging Exoticism. New Approaches to 1930s Travel Literature in French. In: Cultural Encounters. European Travel Writing in the 1930s. Ed. by Charles Burdett, Derek Duncan. New York, Oxford: Berghahn Books, [2002]. P. 31.
40
литературе (помимо трансляции идеологических догм по теме «Запад») имеет,
как всякое путешествие, и другую задачу – установление контакта,
коммуникации с иной культурой. Некоторые исследователи (Марина Балина72)
полностью отрицают этот коммуникативный аспект, ограничивая советское путешествие одной идеологической задачей. Такой подход кажется нам рудиментом холодной войны – прежнего антисоветского запала, связанного с критикой актуальной еще на тот момент советской идеологической системы.
Как показывает собранный в этой книге материал, советское путешествие – при всей идеологической насыщенности – все-таки путешествие. А оно по определению коммуникативно. Спады и усиления коммуникативности в советских травелогах не столько зависят (хотя и зависят) от идеологических колебаний «генеральной линии», сколько определяются некими внутренними причинами, логикой развития жанра. По путешествиям второй половины 1920-
х годов хорошо видно, что на определенном этапе советский писатель в состоянии отвлечься от «правильности», которую несет в себе, и разглядеть
«неправильного» Другого. А иногда и попробовать транспонировать Другое на собственную культуру. Ильф и Петров, к примеру, предложат позаимствовать у Америки понятие «сервис», вполне приложимое, по их мнению, к советским магазинам. Путешественники в Париж будут говорить об особой парижской веселости как выражении революционной идеи «братства». И так далее.
Следуя за Форсдиком, можно не только объяснить себе внутренние законы развития метажанра путешествия, регулирующие степень
«коммуникативности текста», но и понять, как идеологическое и коммуникативное сосуществует внутри одного путешествия. Экзотизм – это точка, где сходятся господствующие идеологии и интеллектуальные течения времени73, это «/…/ эстетическая и идеологическая кладовая»74.
Идеологические значения не существуют обособленно, они – составная часть
72Личное сообщение.
73Forsdick Ch. Travel in the Twentieth-Century French and Francophone Cultures. P. 84-85.
74Ibid., P. 10.