Пономарев_диссертация
.pdf
121
«– Ты дышишь грудью этого города. Он окутывает тебя своим существом, как сон. Все, что совершается здесь, совершается в тебе. Ты живешь от чуда к чуду… Мальчуган, играя возле кирки святого Лаврентия,
сказал: “Черт меня побери!” Черт тут как тут: мгновение – и мальчуган барахтается у него под мышкой, и мальчуган под землей, и в земле только одна дырка. Разве тебе безразлично, какие рога были у черта, и какой у него хвост, и
как он пахнет? А разве ты не побежишь в бург, чтобы своими глазами увидеть на стене следы копыт того коня, который унес на себе разбойника, перескочив крепостной ров?..
Друзья остановились. Прямо под их ногами ровно уплывала дорога к пятнам ярких квадратов полей. Новый город мутным кругом опоясывал старый.
Пять башен, широких и грузных, озирали окрестность. На скученных темных домах, сросшихся в нерушимую каменную грудь, короной веков лежал розовый бург.
–Нюрнберг! – вырвалось у Курта.
–Нюрнберг! – повторил Андрей»124.
Этот пейзажно-страноведческий отрывок не только демонстрирует интеллигентскую чувствительность Андрея Старцова, немецкую обстоятельность описания Курта Вана (герои Федина, в отличие от героев Эренбурга, не освободились от специфических черт, накладываемых на них национальностью), укорененность обоих в прошлом, что мешает видеть и понимать надвигающееся будущее (дело происходит перед самым началом войны). Эта часть текста показывает специфику фединского романа – значительно более традиционного, чем роман Эренбурга. Федин рисует картины и характеры – порой столь же обстоятельно, как немец Курт Ван.
Нарезанность текста на части – экспериментирование, свойственное всей литературе 1920-х годов, – проявляется здесь в перестановке глав, нарушении
124 Федин К.А. Города и годы // Федин Конст. Собр. соч.: В 12 т. Т. 1. М.: Худ. лит., 1982. С.
102-103.
122
хронологии. С одной стороны, годы дают названия главам и определяют их содержание. С другой стороны, последовательность лет разрушена; в этих условиях незыблема только география, пространство, расстояния между городами. Эти расстояния равны духовному мужанию героев, приближению их к идейной зрелости.
Движение Андрея по Европе однонаправлено: Нюрнберг – Бишофсберг – попытка побега до Рейхенберга, возвращение в Бишофсберг (неудавшийся побег на восток становится символом душевной неполноты, интеллигентских метаний). Затем медленное движение в Россию с поездом освобожденных военнопленных – Москва – Семидол – Петроград. Семидол становится аналогом хуренитовского Конотопа. Путь на восток проходит через российскую провинцию, где Старцов, как Хуренито, переживает высшие минуты своей жизни: здесь они, правда, имеют сильную соцреалистическую окраску – растворение в массе во время боя.
Движение пространства на страницах текста неминуемо влечет за собой всех героев романа. В Советской России окажется и друг Андрея Курт Ван, и
соперник Андрея, лейтенант фон цур Мюллен-Шенау (оба попали в плен на восточном фронте и, в соответствии с классовой принадлежностью, примкнули в России к красным и белым). Ибо одна резкая черта рассечет и время и пространство. 1917 год разом изменит и отношения между героями и их внутренний мир (Курт Ван внезапно поумнеет и станет из убежденного милитариста не менее убежденным коммунистом), в тот же момент действие сместится в Россию – новый центр Европы, заменивший идейным делом книжно-университетскую философию Германии – и не покинет ее до самого конца. Если до войны Старцов ехал в Германию учиться, то теперь новой работе по преобразованию мира, оставив в прежней жизни кисть художника,
учится в Советской России Курт. Приедет в Россию и обретет счастье растворения в коллективе даже немецкая невеста Андрея Мари Урбах. Только
123
Андрей не сможет до конца выбрать свое место, он будет разрываться между двумя невестами, между Россией и Германией.
За слабым героем Федина пространство движется само, сильный герой
(как Хулио Хуренито или Енс Боот) тащит за собой пространство. Герой-
авантюрист, пожирающий пространство, предстает перед нами в творчестве А.Н.Толстого. Петр Гарин, главный герой «Гиперболоида инженера Гарина»
(1925-1926) перемещается из советского Ленинграда в Европу, увозя с собой гиперболоид – одновременно и сверх-оружие и символ вывернутого наизнанку
(буржуазного по природе) человеческого гения.
Толстой, на первый взгляд, пишет авантюрный роман. Однако он, в
отличие от Эренбурга и Федина, не нарезает, а надрезает традиционный жанр,
пропуская в образовавшиеся пробелы красный шнурок идеологии.
Географические названия «Гиперболоида» не просто привязывают происходящее к определенному месту, предваряя рассказ, но и задают тональность рассказа, которая – при помощи нескольких метафорических сдвигов – превращает неопределенное настроение в идеологически выверенные тезисы. Можно сказать, что роман Толстого находит максимальную возможность поставить географию на службу революции.
Действие «Гиперболоида» начинается параллельно в Париже и Ленинграде (1-ая и 3-я главы), причем Париж (его энергетический центр,
американский магнат Роллинг) озабочен происходящим в советской России – открытием Гарина. Так Европа и у А.Н.Толстого продолжает пристально глядеть на восток. Противопоставление двух городов организует роман на протяжении его первой половины. С 3 по 11 главы детективный сюжет развивается в Ленинграде. С 12 главы он скачком перемещается в Париж, где к детективу сразу же добавляются политические мотивы: на прием к Роллингу приходит некий генерал Субботин, русский эмигрант, предлагающий план химической войны с Советами. Из разговора генерала с секретарем выясняется,
124
что массовое истребление советского населения – тайная мечта всего западного
мира.
Всвете этих агрессивных планов композиционное противостояние Париж
–Ленинград обретает политический подтекст. Германия появится в романе позднее как государство-буфер. Восточноевропейский буфер представлен фигурой поляка Тыклинского и его приятелями, обслуживающими интересы Роллинга и при этом всячески подчеркивающими свою мнимую независимость.
Вописании Парижа доминируют экзотизмы – топонимические слова-
знаки, активизирующие в сознании советского читателя идеологические зоны,
где содержится информация о роскошной жизни буржуа: бульвар Мальзерб
(там находится офис Роллинга), Елисейские поля, площадь Этуаль (движение лимузина Зои), ресторан «Лаперуза» на левом берегу. Даже бульвар Батиньоль
(адрес Гарина) обозначает нечто красивое и незнакомое – неважно, что это уже не аристократический Париж. Этим наименованиям противостоят ленинградские – родные и обыденные, обильно употребляемые Тыклинским в пересказе предшествующего «ленинградского сюжета»: переход советской границы под Сестрорецком, болота Крестовского острова и т.д.
Знаковые слова парижской жизни обнажают свою жестовую природу в подробном описании парижской подземной дороги, пока еще невиданной в
СССР (начало 22 главы):
«Белый, хрустальный, сияющий поезд линии Норд-Зюйд – подземной дороги – мчался с тихим грохотом по темным подземельям под Парижем. В
загибающихся туннелях проносилась мимо паутина электрических проводов,
ниши в толще цемента, где прижимался озаряемый летящими огнями рабочий,
желтые на черном буквы: “Дюбонэ”, “Дюбонэ”, “Дюбонэ” – отвратительного напитка, вбиваемого рекламами в сознание парижан.
Мгновенная остановка. Вокзал, залитый подземным светом. Цветные прямоугольники реклам: “Дивное мыло”, “Могучие подтяжки”, “Вакса с головой льва”, “Автомобильные шины”, “Красный дьявол”, резиновые
125
накладки для каблуков, дешевая распродажа в универсальных домах – “Лувр”, “Прекрасная цветочница”, “Галерея Лафайетт”»125.
Все варваризмы (от «Норд-Зюйд» до «Лафайетт») призваны подчеркнуть красочную иноземность Парижа, восхищенное описание поезда, тоннелей,
подземного вокзала – техническое превосходство Запада. Чередование огромной скорости (особую роль играют глаголы движения «мчался», «проносилась», сюда же добавляется «прижимался» о рабочем – восприятие поезда со стороны, контраст динамики объекта и статики наблюдателя; при этом подсознательная метафора угнетения человека машиной) и мгновенной остановки создает безумный темп жизни капиталистической столицы. Однако разбег каждого абзаца останавливается рекламными щитами: повторение
«“Дюбонэ”, “Дюбонэ”, “Дюбонэ”» притормаживает поезд перед вокзалом и позволяет советскому читателю разглядеть сущность капиталистического мира,
где никому не нужные вещи «вбиваются в сознание» рядового человека. Чтение реклам во втором абзаце движется от переведенных слоганов к простым наименованиям продуктов (известных каждому советскому человеку),
завершаясь тремя звучными, подчеркнуто парижскими словами-жестами.
Рядом – особое настроение Парижа, создаваемое серым цветом домов в сочетании с умиротворяющим звуком дождя (начало 19 главы):
«В дождливый воскресный вечер начала весны огни из окон и бесчисленные огни фонарей отражались в асфальтах парижских улиц.
Будто по черным каналам, над бездной огней мчались мокрые автомобили, бежали, сталкиваясь, крутились, мерцали промокшие зонтики.
Прелой сыростью бульваров, запахом овощных лавок, бензиновой гарью и духами была напитана дождевая мгла.
Дождь струился по графитовым крышам, по решеткам балконов, по огромным полосатым тентам, раскинутым над кофейнями. Мутно в тумане зажигались, крутились огненные рекламы всевозможных увеселений.
125 Толстой А.Н. Собр. соч.: В 10 т. Т 4. М.: ГИХЛ, 1958. С. 560.
126
Люди маленькие – приказчики и приказчицы, чиновники и служащие – развлекались, кто как мог, в этот день. Люди большие, деловые, солидные сидели по домам у каминов. Воскресенье было днем черни, отданным ей на растерзание»126.
Вновь, как и в метро, бешеный темп парижской жизни (с глаголами
«мчаться» и даже «сталкиваться» – о зонтиках пешеходов), полнота технически усовершенствованной жизни («гиперболические» эпитеты: «бесчисленные» фонари, удвоенные отражением от мокрой мостовой, «бездна» огней, «всевозможные» увеселения). Легкий отрицательный оттенок «увеселений» рядом со словом «рекламы» вносит тонкую социальную ноту, в следующем
(последнем из приведенных) абзаце, разделяющем парижан на богатых и бедных, она заполняет весь текст и служит переходом к разговору Роллинга и Зои. Дождь вносит оттенок легкой грусти, становящейся характерным парижским настроением. При этом основная функция дождевого зачина, как кажется, – не умиротворяющая, а разделяющая. Под аккомпанемент дождя Зоя доносит до химического короля идею классовой войны. В которой победа будет за теми, у кого окажется гиперболоид.
Центральное описание Парижа дано в 23 главе, следующей за главой о подземке. Оно заполняет главу целиком и повествует о бульваре Клиши и
«Веселом Монмартре». Полосатые тенты перекидывают мостик от Парижа дождливого из главы 19-ой: «Здесь из каждой двери, из подвальных окон, из-
под полосатых маркиз, покрывающих на широких тротуарах мраморные столики и соломенные стулья, тянуло кисловатым запахом ночных кабаков.
Гарсоны /.../ крутили бронзовые ручки, приподнимая маркизы»127.
Далее – основной фон парижской темы, выцветший Париж: «Днем бульвар Клиши казался поблекшим, как декорация после карнавала. /.../
Каркасы и жестяные сооружения реклам, облупленные крылья знаменитой
126Там же. С. 550.
127Там же. С. 562.
127
мельницы “Мулен-Руж”, плакаты кино на тротуарах /.../ каменная мостовая, по которой прошумели, прокатились столетия, ряды балаганов и каруселей,
прикрытых брезентами, – все это ожидало ночи, когда зеваки и кутилы потянутся снизу, из буржуазных кварталов Парижа»128.
Доминирует тема «увеселений», с мотивами театрального, неискреннего,
задрапированного: карнавала, декорации, пустого развлечения. Этой доминанте противопоставлено спрятанное в середине абзаца упоминание о столетиях настоящей истории Парижа, «прикрытых брезентами» – это, как кажется,
относится именно к «столетиям», через голову «балаганов и каруселей».
Впрочем, здесь можно усмотреть еще одно спрятанное напоминание об истории (по созвучию) – о площади Carrousel, не раз наблюдавшей революционные события. «Буржуазные кварталы Парижа», завершающие абзац, как бы оккупируют землю трудового народа – верхний город у подножия Монмартра. Приемы поэтики исподволь начинают работать на создание идеологически верной картины.
В следующем абзаце – противостоящая «серому дню» расцвеченная ночь: «Тогда [ночью. – Е.П.] вспыхнут огни, засуетятся гарсоны, засвистят паровыми глотками, закрутятся карусели; /.../ помчатся под звуки паровых оркестрионов девушки в юбчонках до колен, удивленные буржуа, воры с великолепными усами, японские улыбающиеся, как маски, студенты, мальчишки,
гомосексуалисты, мрачные русские эмигранты, ожидающие падения большевиков»129.
Дважды повторенное прилагательное «паровые» – продолжение темы технических усовершенствований, служащих прихотям буржуазии.
Перечисление веселящейся публики заведомо опорочивает карусель. Разные выражения лиц – все что угодно, только не радостные и веселые: «удивленные», «улыбающиеся, как маски», «мрачные», – подчеркивают
128Там же. С. 562.
129Там же.
128
неестественность, вымученность ежедневного развлечения. Поставленные в концовку риторической градации, отягченные завершающим причастным оборотом «мрачные русские эмигранты, ожидающие падения большевиков» звучат одновременно иронично и угрожающе. Каждому советскому читателю отныне ясна классовая сущность развлекающихся на Монмартре парижан.
Последний абзац главы противопоставляет Веселому Монмартру бульвар Батиньоль и Сент-Антуанское предместье – рабочие районы. «Отсюда – с
Батиньоля, с высот Монмартра и Сент-Антуана – не раз спускались вооруженные рабочие, чтобы овладеть Парижем. Четыре раза их загоняли пушками обратно на высоты»130. Это окончательное напоминание о революционном прошлом Парижа и одновременно предостережение катающимся на каруселях буржуа, русским эмигрантам и всем прочим.
То, что Гарин поселился на Батиньоле, – чудовищная провокация. Он тоже угрожает стабильности капиталистического мира, но не во имя классовой справедливости, а во имя личных амбиций, индивидуалистических
(фашистских, как определит их Шельга) идей.
В 26 главе роман возвращается в Ленинград. С первых строк трудовой,
возрождающийся и строящийся заново город противопоставлен Парижу: «Здесь не было ни блестящего потока автомобилей, ни праздных людей,
свертывающих себе шею, глядя на окна магазинов, ни головокружительных женщин, ни индустриальных королей.
Штабели свежих досок, горы булыжника, посреди улицы отвалы синей глины и, разложенные сбоку тротуара, как разрезанный гигантский червяк,
звенья канализационных труб»131.
Доминанта Парижа – потребление последних благ буржуазной цивилизации, доминанта Ленинграда – созидание нового мира. Жители города,
как и в Париже, показаны в момент отдыха, но это отдых культурный,
130Там же. С. 563.
131Там же. С. 568.
129
спортивный и идейный (даже паруса яхт напоминают флаги и транспаранты). А
новая советская эротика – как и в Париже, обнаженные колени девушек – крайне целомудренна, лишь намечена: «Повернули обратно мимо яхт-клуба,
где мертвыми полотнищами в хрустальном зное висели огромные паруса гоночных яхт ленинградских профсоюзов. Играла музыка на веранде яхт-клуба.
/.../
Проскользнув между купальщиками, гичка пошла по Невке, пролетела под мостом, /.../ вошла в узкую, с пышными берегами, Крестовку, где в зеленой тени серебристых ив скользили красные платочки и голые колени женской учебной команды /.../»132.
В Ленинграде, новом городе, олицетворяющем новый мир, есть все те же радости жизни, что и в Париже, но они более культурны133, более здоровы и доступны всем без исключения.
Встретившись в конце 28 главы, телеграмма Гарина Шельге и послание Манцева Гарину возвращают парижский сюжет, в который перенесено продолжение детектива, начатого в Ленинграде. Развитие темы Парижа – постепенное нагнетание мотива бывшего города, города бывших. Рекламная тема, начавшаяся описанием подземной дороги, продолжится в конце 41 главы устойчивой идеологемой советской литературы, взятой по наследству из Герцена: Париж забыл о великом революционном прошлом. «На Марсовом поле, в том месте, где некогда Робеспьер, с колосьями в руке, клялся перед жертвенником Верховного Существа заставить человечество подписать великий колдоговор на вечный мир и вечную справедливость, – теперь возвышалась Эйфелева башня; два с половиной миллиона электрических свечей мигали и подмигивали на ее стальных переплетах, разбегались
132Там же. С. 571.
133См., напр., обучение Ивана Гусева пролетарием Тарашкиным:
«– Нельзя муслить чернильный карандаш, – это некультурно... Понятно?» (Там же. С. 709).
130
стрелами, очерчивали рисунки и писали над Парижем всю ночь: “Покупайте практичные и дешевые автомобили господина Ситроена...”»134.
Город все более погружается в трясину мещанства. И далее по идеологической канве марксистского учения: некогда прогрессивный класс,
буржуазия потеряла все позиции, отдала свое отечество на откуп иностранным богачам.
«Здесь доживал век старый Париж. Еще бродили около книг на набережной, около клеток с птицами, около унылых рыболовов пожилые личности со склерозными глазами /.../... Когда-то это был их город... Вон там,
черт возьми, в Консьержери ревел Дантон, точно бык, которого волокут на бойню. Вон там, направо, за графитовыми крышами Лувра, где в мареве стоят сады Тюильри, – там были жаркие дела, когда вдоль улицы Риволи визжала картечь генерала Галифе. Ах, сколько золота было у Франции! Каждый камень здесь, – если уметь слушать, – расскажет о великом прошлом. И вот, – сам черт не поймет, – хозяином в этом городе оказался заморское чудовище, Роллинг, –
теперь только и остается доброму буржуа закинуть удочку и сидеть с опущенной головой...»135.
Этот виток парижского сюжета прервется на одну главу возвращением в Ленинград. Вслед за тем – главы о полете Шельги через Ковно в Берлин136. Так
134Там же. С. 612.
135Там же. С. 649-650.
136Перелет Шельги рядом мотивом соотнесен со стихотворением В.В.Маяковского “Москва
– Кенигсберг” (1923). Ср. мотивы футуристического восхищения техникой, сделавшей полет делом обычного человека. У Толстого: «Его небесный собеседник, Хлынов, стоял, слегка сутулясь, в потертом пальтишке, около крыла серой рубчатой птицы. Человек как человек, – даже кепка из Ленинградодежды» (Там же. С. 599). У Маяковского:
Что же –
для того конец крылам Икариным,
человечество
затем
трудом заводов никло, –
чтобы этакий
Владимир Маяковский, барином,