Глава 11. Основные тенденции развития русской культуры

Брук Я.В. Живое наследие / Я.В. Брук // Беседы о древнерусской живописи. – М., 1970. – С. 19.

Лихачев Д.С. Культура Руси времени Андрея Рублева и Епифания Премудрого / Д.С. Лихачев. – М., 1962. – С. 126–128.

Кн. Трубецкой Е. Русская Иконопись / Кн. Е. Трубецкой // Умозрение в красках. – М., 2006. – С. 14, 31–32.

Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции. – Свердловск, 1991. – С. 28–29, 67–68.

Бердяев Н.А. Русская идея / Н.А. Бердяев // О России и русской философской культуре. Философы русского послеоктябрьского зарубежья. – М., 1990. – С. 43–45, 64–66.

Я.В. Брук. Живое наследие.

Беседы о древнерусской живописи

Действительно, христианство на Руси имело иной характер, чем в Византии. Русскому христианству эпохи Владимира и Ярослава был чужд суровый аскетизм, тяготение к непререкаемым догмам, нетерпимость к другим народам и верам, присущие византийской церкви. Русской вере свойствен более светлый, жизнеутверждаю­щий взгляд на мир. Как следует из рассказа о выборе вер, Влади­мир искал такую религию, которая была бы свободна от аскетичес­кого ригоризма: великолепие, пышность византийского церковного ритуала имели, очевидно, не последнее значение для его решения перейти в «греческую веру».

Жизнерадостный, светлый характер христианства на Руси объясняется тем, что новая религия испытала на себе сильнейшее воздействие народных воззрений и обычаев. Древнейшая языче­ская культура, в основе своей глубоко народная, не исчезла с при­нятием христианства, так же как не исчезла языческая вера, долгие века жившая в народе в виде волхвования. Под воздействием устного народного творчества строгие церковные сказания превра­тились в поэтические легенды — апокрифы. Классический визан­тийский канон приобрел в произведениях новгородских и влади­мирских умельцев неповторимое своеобразие. Причудливый сплав христианства с народной культурой и составляет то глубоко ори­гинальное явление, каким была культура средневековой Руси.

Лихачев Д. С. Культура Руси времени Андрея Рублева и Епифания Премудрого

Новое движение в живописи ярче всего представлено в России творчеством византийского мастера Феофана Грека.

До прибытия в Россию Феофан «своею рукою» распи­сал ряд церквей в Константинополе, Халкидоне, Галате (предместье Константинополя) и Каффе (ныне Феодосия в Крыму); из Каффы, очевидно, Феофан и был приглашен в Новгород. Летописи неоднократно упоминают работу Феофана. В 1378 г. он «подписывает» Спаса на Ильине в Новгороде, в 1395 г. вместе с Семеном Черным и своими учениками расписывает церковь Рождества с приделом Ла­заря в Москве, в 1399 г. с учениками – Архангельский со­бор в Кремле и, наконец, в 1405 г. вместе с Андреем Рублевым и старцем Прохором – московский Благовещенский собор. Этим не исчерпывается объем работ Феофана. Он работал в Нижнем, в Коломне и, по-видимому, в других местах. По словам Епифания Премудрого, оставившего нам восторженный панегирик Феофану, всего им было рас­писано до 40 каменных церквей.

Более 30 лет прожил Феофан в России, не только уча, но и учась. Как и многие из приезжавших впоследствии в Россию художников, Феофан подпал под мощное воздей­ствие русской художественной традиции и вместе с тем как нельзя более вовремя сумел привить ей много нового и жизненно необходимого. Епифаний Премудрый называет в своем письме Феофана Грека «изографом» и отмечает его дар сочинять и рисовать от себя, без помощи образцов и «переводов». Характерная особенность искусства Фео­фана состоит в необыкновенной уверенности его мазка, ши­роте и твердости письма. Живописный опыт, умение рас­считывать расстояние, с которого будет обозреваться его работа, реалистическая трактовка голов и чутье колориста отличают Феофана. Епифаний отмечает, что, когда Фео­фан работал, он «ногами же без покоя стояше». В этом на­блюдении Епифания мы узнаем характерную привычку ху­дожника-монументалиста, которому приходилось все время отступать от своей работы, чтобы обозреть ее со стороны. Фреска требовала умения быстро работать по сырой штукатурке, пока она еще не высохла, и заранее твердо жать в голове точный план всей росписи, так как изменять что-либо в письме было бы уже поздно.

Замечательно, что в том же кругу новой предвозрожденческой образован­ности вырос величайший художник древней Руси – Анд­рей Рублев. Его деятельность началась в центре русского предвозрожденческого движения – Троице-Сергйевом мо­настыре. Оттуда Андрей Рублев перешел ближе к Москве, в Андроников монастырь, который был так же, как и Троице-Сергиев, близок к Дмитрию Донскому и к его непо­средственным преемникам. Он работал в Звенигороде у вто­рого сына Дмитрия Донского – Юрия Дмитриевича Звенигородского. Сергий Радонежский, его окружение, не­посредственные участники и сыновья участников Куликовской битвы – вот те люди, в общении с которыми вырабо­талось мировоззрение Рублева. Он родился около 1360 или 1370 г. и умер между 1427 и 1430 гг.

Живописных произведений Андрея Рублева сохрани­лось немного, но то, что известно о его деятельности, сви­детельствует, что все его творчество было неразрывно свя­зано с Москвой и ближайшими к ней городами и монасты­рями. В 1405 г. Андрей Рублев вместе со старцем Прохо­ром из Городца и Феофаном Греком расписывал Благове­щенский собор Московского кремля. В 1408 г., по прика­занию московского великого князя Василия Дмитриевича, Андрей Рублев совместно со своим неразлучным другом Даниилом Черным расписывает Успенский собор во Вла­димире. В 1424–1426 гг. троицкий игумен Никон пригласил Андрея Рублева и Даниила Черного для росписи фре­сками и украшения иконами Троицкого собора в Троице-Сергиевом монастыре. Именно к этому времени относят, по-видимому, и самое совершенное из известных произве­дений Андрея Рублева – его знаменитая «Троица», ныне хранящаяся в Третьяковской галерее в Москве.

Творчество Андрея Рублева поднялось на той же волне Предвозрождения, которая несла и искусство Новгорода Пскова второй половины XIV в. В нем отражен тот же ин­терес к человеку, к его индивидуальности, к его психоло­гии. В нем сказалось непосредственное наблюдение при­роды, человеческого тела. Складки одежд ложатся легко, естественно, облегают естественные телесные формы. Тво­рения Рублева отличает глубина и одухотворенность чело­веческих образов, спокойный ритм линий, изящество и грация движений человеческого тела, совершенство замк­нутых композиций, нередко как бы вписанных в круг, об­щая жизнерадостность живописи, исполненной блаженно ясных и глубоких чувств.

Сравнительно с искусством Феофана Грека живопись Андрея Рублева отличает большее спокойствие; движение сдержаннее, краски ярче; в тематике Рублева усилены мо­тивы прощения, заступничества за грешников; его творче­ство лиричнее, мягче, душевнее феофановского. От произ­ведений Андрея Рублева веет сдержанным и тихим опти­мизмом, внутренней радостью.

Андрей Рублев был первым русским живописцем, в творчестве которого с особенной силой сказались нацио­нальные черты. Высокий гуманизм, чувство человеческого достоинства – черты не лично авторские: они взяты им из окружающей действительности.

Кн. Е. Трубецкой. Русская иконопись. Умозрение в красках

Икона – не портрет, а прообраз грядущего хра­мового человечества. И, так как этого человечест­ва мы пока не видим в нынешних грешных людях, а только угадываем, икона может служить лишь символическим его изображением. Что означает в этом изображении истонченная телесность? Это – резко выраженное отрицание того самого биологизма, который возводит насыщение плоти в высшую и безусловную заповедь. Ведь именно этой заповедью оправдывается не только грубо-ути­литарное и жестокое отношение человека к низшей твари, но и право каждого данного народа на кро­вавую расправу с другими народами, препятству­ющими его насыщению.

Мы подошли к цент­ральной идее всей русской ико­нописи. Мы видели, что в этой иконописи всякая тварь в сво­ей отдельности – человек, ан­гел, мир животный и мир рас­тительный – подчиняется общему архитектурному замыслу: мы имеем здесь тварь соборную, или хра­мовую. Но в храме объединяют не стены и не архитектурные линии: храм не есть внешнее един­ство общего порядка, а живое целое, собранное воедино Духом любви. Единство всей этой храмо­вой архитектуре дается новым жизненным центром, вокруг которого собирается вся тварь. Тварь ста­новится здесь сама храмом Божьим, потому что она собирается вокруг Христа и Богородицы, становясь тем самым жилищем Святого Духа. Образ Христа и есть то самое, что сообщает всей этой живопи­си и архитектуре ее жизненный смысл, потому что собор всей твари собирается во имя Христа и пред­ставляет собою именно внутренне объединенное царство Христово в противоположность разделившемуся и распавшемуся изнутри царству «царя космоса». Царство это собрано в одно живым об­щением тела и крови. И вот почему олицетворение этого общения – изображение Евхаристии – так часто занимает центральное место в алтарях древних храмов.

Но если во Христе Богочеловеке наша иконопись чтит и изображает тот новый жизненный смысл, который должен наполнить все, то в образе Бого­матери Царицы Небесной, скорой помощницы и заступницы, она олице­творяет то любящее мате­ринское сердце, которое через внутреннее горение в Боге становится в акте бо­горождения сердцем вселен­ной. Именно в тех иконах, где вокруг Богоматери со­бирается весь мир, рели­гиозное вдохновение и ху­дожественное творчество древнерусской иконописи достигает высшего преде­ла. В особенности замеча­тельна в древней новгород­ской живописи разработка­ двух мотивов – «О Тебе ра­дуется, обрадованная, вся­кая тварь» и «Покров Божией Матери».

Как видно из самого на­звания первого мотива, образ Богоматери утверж­дается здесь в его космическом значении, как «ра­дость всей твари». Во всю ширину иконы на вто­ром плане красуется собор с горящими луковицами или с темно-синими звездными куполами. Купола эти упираются в свод небесный: словно за ними в этой синеве нет ничего, кроме Престола Все­вышнего. А на первом плане, на престоле царит ра­дость всей твари – Божия Матерь с предвечным Младенцем. Радость твари небесной изображает­ся ангельским собором, который образует собою как бы многоцветную гирлянду над головою Пречис­той. А снизу стремятся к ней со всех сторон чело­веческие фигуры – святые, пророки, апостолы и девы – представительницы целомудрия. Вокруг храма вьется райская растительность. В некоторых иконах соучаствуют в общей радости и животные. Одним словом, именно тут идея мирообъемлющего храма раскрывается во всей полноте своего жизненного смысла; мы видим перед собою не холодные и безразличные стены, не внешнюю архитек­турную форму, которая все в се­бе объемлет, а храм одухотво­ренный, собранный любовью. В этом заключается подлинный и полный ответ нашей иконопи­си на вековечное искушение звериного царства. Мир не есть хаос, и мировой порядок не есть нескончаемая кровавая смута. Есть любящее сердце матери, которое должно собрать вокруг себя вселенную.

Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции

Г.Федотов Трагедия интеллигенции

Душа интеллигенции, этого создания Петрова, есть вместе с тем ключ и к грядущим судьбам русской государственности и общественности Худо ли это или хоро­шо, но судьбы Петровой России находятся в руках ин­теллигенции, как бы ни была гонима и преследуема, как бы ни казалась в данный момент слаба и даже бессильна эта интеллигенция. Она есть то прорубленное Петром окно в Европу, через которое входит к нам запад­ный воздух, одновременно и живительный, и ядовитый. Ей, этой горсти, принадлежит монополия европейской образованности и просвещения в России, она есть глав­ный его проводник в толщу стомиллионного народа, и если Россия не может обойтись без этого просвещения под угрозой политической и национальной смерти, то, как высоко и значительно это историческое призвание ин­теллигенции, сколь устрашающе огромна ее историче­ская ответственность перед будущим нашей страны, как ближайшим, так и отдаленным! Вот почему для патрио­та, любящего свой народ и болеющего нуждами русской государственности, нет сейчас более захватывающей темы для размышлений, как о природе русской интелли­генции, и вместе с тем нет заботы более томительной и тревожной, как о том, поднимется ли на высоту своей задачи русская интеллигенция, получит ли Россия столь нужный ей образованный класс с русской душой, просве­щенным разумом, твердой волею, ибо, в противном слу­чае, интеллигенция в союзе с татарщиной, которой еще так много в нашей государственности и общественности, погубит Россию. Многие в России после революции, в качестве результата ее опыта, испытали острое разоча­рование в интеллигенции и ее исторической годности, в ее своеобразных неудачах увидали вместе с тем и несо­стоятельность интеллигенции. Революция обнажила, под­черкнула, усилила такие стороны ее духовного облика, которые ранее во всем их действительном значении уга­дывались лишь немногими (и, прежде всего Достоевским), она оказалась как бы духовным зеркалом для всей Рос­сии и, особенно для ее интеллигенции. Замалчивать эти черты теперь было бы не только непозволительно, но и прямо преступно. Ибо на чем же и может основываться теперь вся наша надежда, как не на том, что годы обще­ственного упадка окажутся вместе с тем и годами спа­сительного покаяния, в котором возродятся силы духов­ные и воспитаются новые люди, новые работники на русской ниве. Обновиться же Россия, не может не об­новив (вместе со многими другими) прежде всего и свою интеллигенцию. И говорить об этом громко и открыто есть долг убеждения и патриотизма. Критическое от­ношение к некоторым сторонам духовного облика рус­ской интеллигенции отнюдь не связано даже с каким-либо одним определенным мировоззрением, ей наиболее чуждым. Люди разных мировоззрений, далеких между со­бою, могут объединиться на таком отношении, и это луч­ше всего показывает, что для подобной самокритики пришло, действительно, время, и она отвечает жизненной потребности хотя бы некоторой части самой же интелли­генции.

Характер русской интеллигенции вообще складывал­ся под влиянием двух основных факторов, внешнего и внутреннего. Первым было непрерывное и беспощадное давление полицейского пресса, способное расплющить, совершенно уничтожить более слабую духом группу, и то, что она сохранила жизнь и энергию и под этим прессом, свидетельствует, во всяком случае, о совершенно исключительном ее мужестве и жизнеспособности. Изо­лированность от жизни, в которую ставила интеллиген­цию вся атмосфера старого режима, усиливала черты «подпольной» психологии, и без того свойственные ее духовному облику, замораживала ее духовно, поддерживая и до известной степени оправдывая ее политический моноидеизм («Ганнибалову клятву» борьбы с самодер­жавием) и затрудняя для нее возможность нормально­го духовного развития. Более благоприятная внешняя обстановка для этого развития создается только теперь, и в этом во всяком случае нельзя не видеть духовного приобретения освободительного движения. Вторым, внут­ренним, фактором, определяющим характер нашей интел­лигенции, является ее особое мировоззрение и связанный с ним ее духовный склад. Характеристике и критике этого мировоззрения всецело и будет посвящен этот очерк. Я не могу не видеть самой основной особенности ин­теллигенции в ее отношении к религии. Нельзя понять также и основных особенностей русской революции, если не держать в центре внимания этого отношения интел­лигенции к религии. Но и историческое будущее России также стягивается в решении вопроса, как самоопреде­лится интеллигенция в отношении к религии, останется ли она в прежнем, мертвенном, состоянии, или же в этой области нас ждет еще переворот, подлинная рево­люция в умах и сердцах.

Рядом с антихристовым началом в этой интеллиген­ции чувствуются и высшие религиозные потенции, новая историческая плоть, ждущая своего одухотворения. Это напряженное искание Града Божия, стремление к испол­нению воли Божьей на земле, как на небе, глубоко отличаются от влечения мещанской культуры к прочно­му земному благополучию. Уродливый интеллигентский максимализм с его практической непригодностью есть следствие религиозного извращения, но он может быть побежден религиозным оздоровлением.

Н. А. Бердяев. Русская идея.

Основные проблемы русской мысли XIX века и начала XX века

Есть очень большая трудность в определении нацио­нального типа, народной индивидуальности. Тут не­возможно дать строго научного определения. Тайна всякой индивидуальности узнается лишь любовью, и в ней всегда есть что-то непостижимое до конца, до последней глубины. Меня будет интересовать не столь­ко вопрос о том, чем эмпирически была Россия, сколь­ко вопрос о том, что замыслил Творец о России, умо­постигаемый образ русского народа, его идея. Тютчев сказал: «Умом России не понять, аршином общим не измерить, у ней особенная стать, в Россию можно толь­ко верить». Для постижения России нужно применить теологальные добродетели веры, надежды и любви. Это народ, вызывающий беспокойство наро­дов Запада. Всякая народная индивидуальность, как и индивидуальность человека, есть микрокосм и потому заключает в себе противоречия, но это бывает в раз­ной степени. По поляризованности и противоречивости русский народ можно сравнить лишь с народом еврей­ским. И не случайно именно у этих народов сильно мессианское сознание. Противоречивость и сложность русской души, может быть, связана с тем, что в Рос­сии сталкиваются и приходят во взаимодействие два потока мировой истории – Восток и Запад. Русский народ есть не чисто европейский и не чисто азиатский народ. Россия есть целая часть света, огромный Вос­токо-Запад, она соединяет два мира. И всегда в русской, душе боролись два начала, восточное и западное. Есть соответствие между необъятностью, безгран­ностью, бесконечностью русской земли и русской души, между географией физической и географией душевной. В душе русского народа есть такая же необъятность, безгранность, устремленность в бесконечность, как и в русской равнине. Два противоположных начала легли в основу формации русской души: при­родная, языческая дионисическая стихия и аскетически-монашеское православие. Можно открыть противоположные свойства в русском народе: деспотизм, гипертрофия государства и анархизм, вольность; жестокость, склонность к насилию и доброта, человечность, мягкость; обрядоверие и искание правды; индивидуализм, обостренное сознание личности и безличный кол­лективам; национализм, самохвальство и универса­лизм всечеловечность; эсхатологически-мессианская религиозность и внешнее благочестие; искание Бога и воинствующее безбожие; смирение и наглость; рабство и бунт.

Русская интеллигенция есть совсем особое, лишь в России существующее, духовно-социальное образова­ние. Интеллигенция не есть социальный класс, и ее существование создает затруднение для марксистских объяснений. Интеллигенция была идеалистическим классом, классом людей, целиком увлеченных идеями и готовых во имя своих идей на тюрьму, каторгу и на казнь. Интеллигенция не могла у нас жить в настоя­щем, она жила в будущем, а иногда в прошедшем. Невозможность политической активности вела к испо­веданию самых крайних социальных учений при само­державной монархии и крепостном праве. Интеллиген­ция была русским явлением и имела характерные рус­ские черты, но она чувствовала себя беспочвенной. Беспочвенность может быть национально-русской чер­той. История не есть только тради­ция, не есть только охранение. Беспочвенность имеет свою почву, революционность есть движение истории. Когда во вторую половину XIX века у нас окончательно сформировалась левая интеллигенция, то она приобре­ла характер, схожий с монашеским орденом. Тут ска­залась глубинная православная основа русской души: уход из мира, во зле лежащего, аскеза, способность к жертве и перенесение мученичества. Она защищала себя нетерпимостью и резким разграничением себя с остальным миром. Психологически она наследие рас­кола. Только потому она могла выжить при преследо­ваниях. Она жила весь XIX в. в резком конфликте с империей, с государственной властью. В этом конфлик­те права была интеллигенция. То был диалектический момент в судьбе России. Вынашивалась русская идея, которой империя, в своей воле к могуществу и наси­лию, изменяла.

Родоначальником русской интеллигенции был Ра­дищев, он предвосхитил и определил ее основные чер­ты. Когда Радищев в своем «Путешествии из Петер­бурга в Москву» написал слова: «Я взглянул окрест меня – душа моя страданиями человечества уязвлена, стала»,– русская интеллигенция родилась. Радищев – самое замечательное явление в России XVIII в. У него можно, конечно, открыть влияние Руссо и учение о естественном праве. Он замечателен не оригинально­стью мысли, а оригинальностью своей чувствительно­сти, своим стремлением к правде, к справедливости, к свободе. Он был тяжело ранен неправдой крепостно­го права, был первым его обличителем, был одним из первых русских народников. Он был многими головами выше окружавшей его среды. Он утверждал верхо­венство совести. «Если бы закон, – говорит он, – или государь, или какая бы то ни было другая власть на земле принуждали тебя к неправде, к нарушению долга совести, то будь непоколебим. Но бойся ни унижения, ни мучений, ни страданий, ни даже самой смерти».