{224} Сокровище252
Ржавчина.
Сухая и рыжая, кажется, покрыла собою все.
И выжженную траву.
И бензинохранилища, порыжевшие в равной мере и от растрескавшейся на солнцепеке краски, и от рыжей краскомаскировки, залившей их стенки.
И колючую проволоку.
И запыленное шоссе.
И нелепое пригородное «сельпо» — незаконнорожденное детище деревенского снабжения, затесавшееся в московскую окраину.
Пыль. Пыль. Пыль.
Рыжая. Наглая.
Пристающая. Лезущая в глаза и в горло.
Хрипит горло. Кашляет сердце.
Пылится кузов машины.
И горячей лавой вливаются в окно волны пыли. Пыли… Пыли…
Большой завод, расписанный, как цирк или зебра:
краскомаскировка.
Каждую ночь здесь прыгают бомбы.
Каждый день вьется рыжая пыль.
Пыль. Пыль. Пыль.
Рыжая. Наглая. Пристающая.
Залезающая в душу.
Резкий поворот.
Раз.
Еще раз.
Ни пыли. Ни дороги. Ни шоссе.
Мягкая зеленая просека.
Мягкий зеленый ковер.
Ограды дач из тонкого штакетника.
{225} Тонкого, как ограды могил.
Беззвучные дачи за оградами.
Кто мог, убрался в город.
Сосед завод в ночи бомбежек — плохой сосед.
Подальше от него.
Подальше от огненного дождя зажигалок, что эльфами носятся ночью над темно-зелеными коврами просек.
Подальше.
В холодные подвалы старых зданий города.
Призывно визжат трамваи.
Люди с блуждающими глазами торопятся убраться с дач.
Им на смену сквозь ржавчину пыли идут невозмутимые солдаты.
Располагаются в пустующих дачах.
Разматывают колючую проволоку и катушки полевых телефонов.
Эта просека особенно тихая.
И дачи особенно мертвы.
Солнце играет в невысокой траве.
Трава свешивается с клумб на неочищенные дорожки.
Душит в объятиях неухоженные цветы.
Страшный скос веранды.
Трещат полы и ступени.
Стул на стуле.
Стол в углу.
Разбитая чашка. Детские игрушки.
Нелепый и нечистоплотный старик253.
Невнятная каша повисла на небритом подбородке.
Остатки это от завтрака или… дань вежливости — слова приветствия?
Девушка с синими кругами под глазами254.
В домашней рухляди не вижу стройного стана яванской марионетки. Белая с золотом. Ей следовало бы быть здесь…
Не решаюсь спросить,
ибо не решусь выпросить.
О, царевна сказочного Вай-Янга.
Я помню твои тонкие золотые ручки, мудро переломанные в математически точно выверенных точках сгибов будущих сочленений.
Тонкие длинные пальцы восточных мастеров (я видел их собратьев на других материках Тихого океана) собирают эти позолоченные {226} фрагменты конечностей в суставы. Деревянные шарниры дремотно двигают золотыми палочками, ожившими руками. Темные руки мастеров переложили свои темные души в сверкающие стрелки членов марионеток, и трепещут эти стрелки солнечными лучами, отделяясь от хрупкого тельца царевны.
Маленькая. Белая. Змеиная головка на тонкой шее.
Две черные стрелы над глазами — брови.
Две черточки кармина, охватившие миниатюрные зубки.
О, царевна! Ты томно протягиваешь ручки. Внезапно перегибаешь их в локтях. И плавно параллельно плоскости тела проплываешь ими мимо собственного торса.
С тем чтобы снова в новом вздрагиванье изменить угол соотношения между ними.
Одновременно, вздрогнув, повернулась твоя головка…
И мы уплыли в море очарований.
Уже нам чудятся позади тебя, о, царевна, причудливые храмы, смеющиеся над логикой архитектуры, как и пышная сказочная растительность, издевающаяся над классификацией ботаники.
Да только ли ботаники!
И разве это дерево не в такой же степени — ягуар, хищно распускающий свои когтистые лапы?
А этот цветок — не птица, порхающая в девственном лесу?
А эта лиана — не змея, способная удушить в своих объятиях, удавить в своих петлях?
Но фоном за тобой сверкают не пагоды и гопурамы.
Когда я тебя вижу впервые, за тобой поблескивает белый простой «кухонный» кафель: белая голландская печь.
Не узорчатый кафель сказочной Голландии XVII – XVIII веков.
Простой кафель простого дома на Новинском бульваре.
Ворча, топит печи толстая Дуняша.
Топишь не натопишься…
И чуть теплится теплом и светом поблескивающий белый кафельный фон для нашей царевны.
И здесь ее преследуют голландцы, как преследовали в морях родные острова, где она зарождалась…
На смену рукам яванских мастеров пришли руки яванцев-невропастов.
На смену их рукам — удивительные руки удивительнейшего из всех когда-либо бывших.
Это он сейчас перед нами, через еле заметные движения пальцев, {227} вливает душу свою в одухотворяющееся золотое с белым тельце сказочной царевны.
И она живет его дыханием.
Вздрагивает и трепещет.
Дремотно воздевает ручки и, кажется, плывет перед завороженными глазами прозелитов великого мастера.
Где-то здесь, в трухе и рухляди.
Среди битой посуды и треснувших урыльников и умывальников.
Среди просиженных соломенных кресел и полинялых букетов искусственных камелий255.
Валяется она.
Какая-то стыдливая робость мешает мне спросить о ней у девушки с синими кругами под глазами.
Может быть, это та самая робость, которая боится разрушить давнюю мечту неожиданностью прикосновения.
Тогда, когда все кругом мертво и переменилось.
С черного хода.
Под крышей.
Частью под навесом над задним крыльцом.
Частью в пространстве между скатом крыши и перекрытием кладовой.
То самое — ради чего я приехал по зову девушки с кругами под глазами.
Жарко как в пекле на этом получердаке, куда возможно проникнуть лишь частично отодрав обшивку из досок.
С неудержимой резвостью всесокрушения это делает шофер мой Леша Гадов.
Рыжая пыль лениво качается над сизыми мертвыми папками.
Лучи сквозь щели, да мухи одни играют над этими грудами бумаги.
«Мы боимся за них. Сгорят.
Мы боимся и за дачу. Сгорит».
Говорила мне за несколько дней до этого барышня, сейчас безучастно глядящая сквозь синие круги на груду папок.
«Уж очень бомбят окрестности завода…»
По двору проковылял полоумный старик — дед ее со стороны матери.
«Все равно нам их не сберечь.
Все равно пропадут.
Возьмите…»