{89} Музисciii
У околоточного надзирателя может быть самая неожиданная фамилия.
Особенно если он в Риге.
Ну кто, например, подумает, что у околоточного надзирателя может быть фамилия… Музис.
А между тем это именно так.
Отца моего школьного товарища — околоточного надзирателя — зовут Музис. Музис — объект моей зависти.
У Музиса — толстая, засаленная, набитая бумажками и записками — записная книжка с резинкой!
Вероятно, у Музисов это наследственная черта.
Так и вижу перед духовным взором своим папашу Музиса со своей засаленной записной книжкой во время обыска, ареста или «составления протокола».
Мой отец — архитектор.
И о нем вспоминаю чертежами, blue prints’ами59, лекалами, рейсшинами, транспортирами и рейсфедерами.
Но никак не записными книжками.
Наследственности в области записных книжек у меня нет.
Очень завидую Музису.
Зависть живет до сих пор.
Не то чтобы у меня никогда не было книжек.
Даже в школе у меня бывали ежегодно новые книжечки с тисненной золотом надписью на обложке «Товарищ»: так называлась тогда общероссийская записная книжка гимназиста и школьника.
Кроме того, ежегодно появлялся и чисто прибалтийский немецкий «Jugendkalender»60.
{90} Русско-немецкое смешение культуры характерно этими двумя книжечками, а во второй из них даже были стишки на эту тему.
Удивительно, как в памяти сохраняется всякая дрянь!
Впрочем, эта дрянь здесь к месту, потому что она целиком относится к моей биографии:
«… In город Riga я родился,Erblickte ich das Licht der Welt,И долго там я находился,Weil’s mir ужасно da gefällt…»61.
Находился я в Риге действительно довольно долго, но не потому, что мне там особенно нравилось.
А потому, что папенька там служили старшим инженером по дорожной части Лифляндской губернии и занимались обширной архитектурно-строительной практикой.
Число построенных папенькой в Риге домов достигло, кажется, пятидесяти трех.
И есть целая улица, застроенная бешеным «стиль-модерном», которым увлекался мой дорогой родитель.
[Называлась] на двух рижских языках: Альбертовская улица — Albertstrasse.
С записными книжками была беда в другом.
Я никогда не умел и до сих пор не умею ими пользоваться.
Мне нечего было в них писать и записывать!
Горе продолжается и по сей день.
Нужное я всегда помню.
Необходимое лежит заметками в папках, и чего-нибудь специального для записи в книжку я никак не могу придумать.
Зато папки — ужас мой и смерть.
Их много.
Без конца.
И в каждой — «подборка» на какую-нибудь тему, Belegmaterial62на какую-нибудь бредовую мысль или мимолетное соображение.
Очень часто случается, что папка «ломится» от материала «доказательного» и «показательного» (иллюстративного), а тему, {91} для которой это собиралось (иногда годами!), я возьму да и…
забуду.
Надо было бы сделать «инвентарь» недодуманного и недописанного на сей день.
Своеобразный каталог моих обязательств перед самим собой.
{92} Мадам Гильберciv
«Tu est folle, Yvette63: тебя освищут», — говорит ей Сарду.
У нее рискованная мысль: в песенке, где падает голова убийцы с гильотины, она задумала ронять кепку с куском свинца, в которой она ее исполняет.
«Глухой звук свинца о подмостки даст нужный акцент упавшей головы…»
Она, конечно, не послушала Сарду. И публика в порыве восторга разнесла скамьи…
Париж. 1930 год. Мадам Иветт Гильбер мне сама рассказывает об этом.
Почему я в Париже?
На пути в Америку.
Почему у мадам Иветт?
Потому что безумно томлюсь в Париже от свежей весны, переходящей к пыльному лету.
Отдушины — предзакатные прогулки на Иль Сен-Луиcv, мимо домов, кажущихся декорациями к «Сирано де Бержераку», хотя они и подлинные отели по типу тех, что овеяны романтикой тройки мушкетеров или великосветской неприступности, в которую проникает более поздний представитель юношеских идеалов — Рокамбольcvi.
Бал-мюзетт.
Парижскую пыль я помню с раннего детства — с первого посещения этого дивного города. Тогда мне было лет девять. Мы путешествовали: Monsieur, Madame et bébé (то есть я с папой, мамой и гувернанткой).
Воспоминания той поездки весьма односторонни.
Иветт!
Мне трудно вспомнить, когда именно как символ Парижа вы {93} вошли в мечты кудрявого благовоспитанного рижского мальчика с локонами и кружевным воротничком à la лорд Фаунтлеройcvii.
Ваш облик, вероятнее всего, завез мой папá.
Папá, неизменно летом ездивший в Париж. Привозивший вороха… articles parisiens64 друзьям и знакомым. Открытки с Отеро и Клео де Мерод. С альбомами фотопоз признанных красавиц, с альбомами, где в последовательности фотопоз развертывались чуть-чуть скабрезные и очень сентиментальные перипетии девических судеб — будущее кино! Альбомы, полные видов Ниццы, подкрашенных голубой акварелью вверху и розовой внизу.
Папá, любивший пестрые галстуки.
Папá, в Мэзон de blanc65 увидевший великолепный гофрированный галстук. Зашедший его купить. Не хотевший брать… два.
И лишь на вопрос: «А разве у вашей дамы только одна нога?» — сообразивший, что за галстук он принял подвязку.
Папá — один из самых цветистых представителей архитектурного декаданса, стиля модерн.
Папá — безудержный прозелит de l’art pompier66.
Pompeux in his behaviour67.
Арривист68.
Селфмэйдмен.
С претензией на австрийский титул по случаю случайного созвучия фамилии с каким-то замком.
Папá — опора церкви и самодержавия. Действительный статский советник по ведомству императрицы Марииcviii.
Папá — о сорока парах лаковых ботинок, с каталогом-списком, где поименованы приметы: «с царапиной» etc. С курьером Озолсом в мундире, подававшем по списку желанную пару из подобия многоярусного крольчатника, подвешенного в коридоре.
Папá — растягивавший человеческие профили на высоту полутора этажей в отделке углов зданий.
Вытягивавший руки женщин, сделанных из железа водосточных {94} труб, под прямым углом к зданию [и] с золотыми кольцами в руках. Как интересно стекали дождевые воды по их жестяным промежностям.
Папá — победно взвивавший в небо хвосты штукатурных львов — lions de plâtre, нагромождаемых на верха домов.
Папá — сам lion de plâtre. Тщеславный, мелкий, непомерно толстый, трудолюбивый, несчастный, разорившийся, но не покидавший белых перчаток (в будни!) и идеального крахмала воротничков. И мне по наследству передавший болезненную страсть к накруту — я чем мог старался сублимировать ее хотя бы в увлеченье69католическим барокко и витиеватостью ацтеков.
Папá — вселивший в меня весь костер мелкобуржуазных страстишек нувориша и не сумевший учесть того, что в порядке эдиповского протеста я, неся их, буду их ненавидеть. И не упиваться незримо ими, но разъедать их упоение холодным глазом аналиста и учетчика.
Папá — увесивший столовую бесчисленными блюдами, подвешенными на проволочных «пауках» поверх цветных фоторепродукций… боярских свадеб Маковского!!.
Папá — ну ладно!..
Не об отцах и детях речь. И не счет-синодик хочу я здесь предъявлять покойному папаше — типичному хаус-тирану70и рабу толстовского комильфо71.
Но любопытно, что, верно, с ним у меня связан протест против «принятого» в поведении и в искусстве, презрение к начальству.
И… уход в искусство в тот самый день и час, когда он умер в Берлине!
А узнал я об этом совпадении… года три спустяcix!
Но я начинаю писать белым стихом. Надо кончать.