Сорвин

131

восприняли религиозное учение, основу которого составлял принцип тождества божественной и человеческой природы во Христе и которое, соответственно, призывало к формированию совершенно новых, неизвестных даже античности, отношений между людьми! Можно ли представить себе более разительное противоречие между принципами, провозглашаемыми принятым народом религиозным учением и его реальным, а не вымышленным, образом жизни?

Это противоречие духовного и мирского начал породило дуализм, который буквально пронизал собой все сферы средневековой жизни. В области политики мы видим многовековое противостояние пап и императоров, в сфере религиозной жизни - противостояние священнослужителей и мирян, в самом человеке - противостояние духовного и плотского начал, противостояние его души и тела. Все в этой жизни имеет две разные мерки: одну, диктуемую высшими принципами христианства, другую - определяемую реально господствующими нормами и правилами светской жизни. Величайшие преступления с точки зрения церковной морали - скажем, ложь или прелюбодеяние, вряд ли могли вызвать даже легкое порицание со стороны общественного мнения той эпохи; и, наоборот, злодей, заслуживший в миру смертную казнь, вполне мог рассчитывать на отпущение перед смертью грехов своим духовником. Человек средневековья - это гражданин двух миров. Шесть дней в неделю он живет по жестоким, во многом еще варварским законам светского мира, на седьмой же он отправлялся в церковь, где, приложив к себе мерки «Града Божьего», впадает в покаяние. А на следующий день этот круг начинается вновь. Если же он захочет достичь высшего совершенства - святости, то путь его может пролегать только через монашеское отречение от этого погрязшего в грехе, покинутого богом и проклятого мира.

В конечном счете, именно этот дуализм средневековой

культуры породил умозрительный, опытом не подкрепленный характер схоластической философии. Ведь для того, чтобы приступить к исследованию предмета, мало быть просто уверенным в его познаваемости - кроме этого необходимо еще твердо знать, что этот предмет познания достоин. Окружавший же средневекового человека мир был покинут богом, а значит и данному требованию не удовлетворял. Именно поэтому нам не стоит удивляться, что в

132

схоластической философии мы не встречаем никакого интереса к социальной проблематике - зачем исследовать обреченный на погибель «Град Земной», куда достойнее обратить свой взор к «Граду Божьему». Более того, это, возникшее в силу сугубо социальных причина отношение, распространялось и на природу41, порождая характерное для всего средневековья пренебрежение ко всему миру материальных вещей. Природа есть лишь продукт некоего креативного божественного акта - продукт, в котором уже угасла породившая его деятельность, так зачем же заниматься изучением творения, когда можно обратить свой мысленный взор к самому Творцу?

Но и теоретическое обращение к Богу оказывалось для схоластов далеко не свободным делом. Ведь основная проблема античной философии - что есть Бог и какова его природа - для христианской философии, формировавшейся на истинах Священного писания, оказывалась как бы уже решенной. Такие положения, как сотворение мира, богочеловеческая природа Христа или принцип триединства являлись непреложными догматами церкви, допускавшими диспуты лишь по незначительным, второстепенным деталям. Чем же в таком случае вообще могла заниматься схоластическая философия, если вопросы, составившие предметное поле всей предшествующей метафизической традиции, рассматривались теперь как раз и навсегда ясные и решенные? Не трудно заметить, что в такой ситуации нависала угроза над самим существованием философии как живой, развивающейся дисциплины, ибо из-под неѐ выбивалось самое главное для любой сферы человеческого познания - нерешѐнные проблемы и открытые вопросы, а на долю ученых мужей оставалось совсем уж немногое: борьба с ересями, обучение молодежи, да дискуссии по второстепенным вопросам веры. Вполне естественно, что первоначально такая ситуация неизбежно должна была привести и действительно привела к серьезнейшей деградации философской

41 С явлением, когда человек проецирует господствующие в его обществе отношения на мир природы, мы уже сталкивались при анализе философии Эпикура. Но, как видим, подобная ситуация оказалась далеко не такой уж редкостью в истории философской мысли. Однако, специальный разговор об этом интересном явлении у нас состоится лишь тогда, когда мы подойдем к анализу учений 19-20 вв., исследовавших социальную детерминацию человеческого познания.

134

принципе, не должны противоречить друг другу. В тех же редких случаях, когда такое противоречие все же возникает, предпочтение, - утверждал философ, - следует отдавать разуму. Стоит ли удивляться, что сочинения Эриугены дважды осуждались церковными соборами? Напротив, для Дамиани, этот спор однозначно решался в пользу откровения и веры. Согласно аргументации мыслителя, если бы Бог видел спасение в разуме, он послал бы для проповеди философов, а не рыбаков.

Этот спор двух основателей схоластической традиции не раз возрождался в ходе ее последующего развития, и не случайно: вера и

разум были теми противоположными полюсами, соединение которых являлось реальной задачей философской мысли той эпохи. Такое соединение требовало какого-то совершенно нового подхода, незнакомого прежней, античной философии. И поворотным

вэтом поиске можно считать 11 век, когда произошло событие, действительно сыгравшее эпохальную роль в истории европейской христианской философии, в конечном счете, позволившее ей найти и сформировать свою собственную, адекватную лишь для ее мировоззренческой базы, онтологическую проблематику. Речь идет о строгой формулировке кентерберийским архиепископом Ансельмом Д,Аоста (1033-1109) так называемого онтологического доказательства божьего бытия. И вот на этом событии нам придется остановиться поподробнее.

5.1.Великое доказательство Ансельма

Спервыми доказательствами божьего бытия мы встречаемся уже

вантичной философии. Так, у Анаксагора, а также в некоторых платоновских диалогах, можно найти элементы так называемого физико-телеологического доказательства, или доказательства «через целесообразность мира». Суть его достаточно проста: в окружающем нас мире мы наблюдаем, помимо случайности и хаоса, элементы порядка и целесообразности, особенно бросающиеся в глаза в живой природе. Так, например, нас не может не удивлять разумное устройство любого, даже самого простейшего организма, или же целесообразная организация взаимодействия различных видов животных и растений в рамках какого-либо биоценоза. Все это, по

135

мнению античных мыслителей, бесспорно свидетельствовало в пользу существования высшего Разума, сумевшего целесообразным образом организовать весь этот мир.

В сочинениях Аристотеля мы сталкиваемся с основами другого доказательства, впоследствии получившего название космологического. Последнее уже исходит не из какого-то отдельного свойства мира, как, например, его целесообразная организация, а из бытия мира как такового. Основу одного из простейших вариантов этого доказательства составляет следующее рассуждение: у всего, что существует, есть причина; мир существует, следовательно, у существования этого мира должна быть своя причина, этой причиной и является Бог. Последний, как видим, предстает здесь уже не просто как разумный организатор Космоса, но как всемогущий Творец всего и вся, и, с этой точки зрения, второе доказательство оказывается несравненно ближе к христианскому мировоззрению, чем первое.

Этим доказательствам не суждено было сыграть сколь нибудь существенной роли в развитии античной философии, и не случайно, ибо главный вопрос, занимавший греческих мыслителей, был вопрос не о божьем бытии, а о его природе, о его определениях и свойствах. Совершенно иначе сложилась их судьба в философии христианства.

Чтобы ясно разобраться с этим вопросом, попробуем еще раз как следует осмыслить ситуацию, в которой оказалась философия, запертая в жестких пределах средневекового догматизма. Исходной предпосылкой любых рассуждений схоластов были постулаты Священного писания - постулаты, на бесспорном авторитете которых, как на аксиомах, формировались практически все их дальнейшие выводы и доказательства. В итоге возникало фундаментальное и совершенно неизвестное прежним интеллектуальным традициям противоречие: с одной стороны, основу философских учений составляла разумная, основанная на логических, рациональных принципах мыслительная деятельность, однако, с другой, в фундаменте всех этих мыслительных построений лежала предпосылка, корнями уходящая не в рациональное мышление, а в слепую, веру. Другими словами, разум был вынужден выстраивать свое здание, стоя на внешней и даже чуждой самому себе почве (см. рис.3). Вполне понятно, что для рациональной мысли, стремящейся к

136

доказательству всего и вся, столь жесткая привязка к внешним догматам оказывалась положением противоестественным и неустойчивым, и, рано или поздно, такое противоречие должно было прийти к своему разрешению: разуму следовало найти способ собственными силами, без опоры на веру и внешний авторитет, обосновать свое собственное начало, а, значит, достичь нового уровня рефлексии. Эту фундаментальную интеллектуальную задачу и могли выполнить доказательства божьего бытия, метафизическая значимость которых состояла вовсе не в том, чтобы укрепить веру, а в том, чтобы рациональным способом обосновать Бога в качестве исходного принципа средневековой теоретической мысли (см. рис.

4).

Однако, античные доказательства божьего бытия не могли в полной мере справиться с этой задачей, и не случайно. Как мы помним, на закате эллинской культуры не только знания об отдельных свойствах внешнего мира (то, что используется в физикотелеологическом варианте), но даже уверенность в его реальном бытии (то, что лежит в основе космологического доказательства), были подвергнуты тотальному скептическому сомнению - сомнению, выход из которого как раз и был возвещен богочеловеческой идеей христианства. Вера в христианского Бога спасала разум от скептицизма, возвращала ему единство с утерянным было мирозданием, но, следовательно, и корректные доказательства бытия этого Бога не могли базироваться на каком-либо обращении к внешнему миру - в противном случае, в качестве предпосылки было бы взято то, что как раз и должно было стать одним из следствий доказательства. Другими словами, античные силлогизмы оказывались бессильными перед порожденным их же культурой скептицизмом, и для решения вставших перед философией проблем требовалось введение какого-то совершенно нового типа доказательства -

доказательства, вообще не опосредованного каким-либо обращением к внешнему миру. Вполне понятно, что такое доказательство могло возникнуть только в рамках христианского мировоззрения - мировоззрения, придавшего внутреннему миру человеческого Я совершенно новый, вселенский смысл.

Истории не пришлось ждать слишком долго: во второй половине 11 столетия, в книге «Прослогион» итальянского философа Ансельма

137

Д, Аоста, бывшего в ту пору архиепископом Кентерберийским, было сформулировано принципиально новое - так называемое онтологическое - доказательство Божьего бытия, охарактеризованное впоследствии Гегелем как «единственно христианское». Основу этого доказательства составляла цепочка следующих рассуждений:

1.Прежде всего, вводится определение божества: Бог есть то,

больше чего нельзя помыслить.

2.Это определение понятно не только верующему, но даже атеисту - ведь не может же человек отрицать существования того, определения чего он не понимает. Следовательно, Бог существует в интеллекте человека по крайней мере в тот момент, когда последний думает и говорит о нем, точно также, как в его интеллекте существует любой другой предмет размышлений.

3.Следовательно, когда кто-либо отрицает существование Бога, то речь может идти только о его отсутствии за пределами интеллекта.

4.Однако, если мы вернемся к исходному определению, то увидим полную некорректность такого утверждения: ведь если Бог существует только в интеллекте, значит, можно помыслить нечто такое, что было бы больше Его - что существовало бы и в интеллекте, и в реальности одновременно. Но это противоречило бы исходному определению Бога как того, больше чего нельзя помыслить.

Следовательно, Бог существует не только в мысли человека, но и в объективном мире43.

Онтологическим это доказательство было названо в силу того, что путем сугубо логического анализа идеи в ходе его развертывания получается чисто онтологический вывод - вывод о бытии соответствующего этой идеи предмета. Есть у этого доказательства и

43 «Поэтому если то, больше чего нельзя себе представить, можно представить себе как нечто несуществующее, тогда то, больше чего нельзя представить себе, не есть то, больше чего нельзя себе представить; противоречие. Значит, нечто, больше чего нельзя себе представить, существует так подлинно, что нельзя и представить себе его несуществующим.»// Ансельм Кентерберийский. Соч., М., 1995, с. 129

139

пройдет еще пять столетий и «антионтологический» аргумент монаха, слегка подправив, и сделав более наглядным, воспроизведет знаменитый философ И. Кант; в нашем столетии критические стрелы

всторону Ансельма пустят ведущие представители самых различных,

втом числе и совершенно противоположных интеллектуальных традиций, таких, например, как марксизм и неотомизм.

Но были и те, кто проникшись глубиной мысли великого схоласта, не смутились формально-логическими аргументами его оппонентов. Разве не убедительно выглядели возражения Ансельма Гаунилону, разве мерки и запреты, действующие при познании конечных вещей, должны продолжать действовать и при обращении мышления к высшему существу, высшей реальности? А разве не грандиозен был сам замысел философа - из собственной мысли, т.е.

из начала, уже Августином обоснованного в качестве единственно и абсолютно достоверного, вывести необходимость бытия Бога

как творца и создателя всего и вся? Конечно, Ансельм сделал лишь первый шаг, его доказательство было тяжеловесно, натуралистично, из него не следовала необходимость появления идеи Бога в человеческой голове, и совершенно отсутствовало августиновское обращение к самодостоверности бытия человеческого Я, да и в собственной системе схоласта оно играло весьма вторичную,

подчиненную роль - роль совершенно несущественного дополнения веры45. Но именно поэтому оно требовало не отвержения, а развития, и как раз по такому пути пошли Декарт, Спиноза, Лейбниц и даже Гегель - мыслители, составившие гордость европейской философии Нового времени. Основу каждого из созданных ими учений, в конечном счете, составляло развитое, модифицированное, преобразованное порой до неузнаваемости, онтологическое доказательство Ансельма, и именно поэтому можно смело утверждать, что из всех схоластов, многие из которых значительно превосходили его по степени популярности у современников, именно

этот мыслитель оказал наибольшее влияние на развитие

45«Христианин, - писал Ансельм, - должен идти от веры к разуму, а не от разума

квере, и еще менее того он должен перестать верить, если он не способен понять разумом эту свою веру, а должен поступать так: если он в состоянии проникнуть до познания, то он находит в этом удовольствие, а если нет, то он просто поклоняется». // Цит. по Гегель. Лекции по истории философии. М., 1994, с. 198

140

западноевропейской светской философии последнего тысячелетия. Так что не удивительно, что в ходе дальнейшего изложения нам предстоит еще не раз вспомнить его имя и его великую мысль - доказать бытие Бога, а, значит, и вывести представления об основных свойствах объективной реальности, исходя исключительно из разума человека. Однако, не смотря на выдающийся вклад в развитие философской мысли, истории угодно было распорядиться так, что наибольшую известность в последующих веках приобрел один из наиболее яростных критиков архиепископа Кентерберийского, самый знаменитый философ средневековья Фома Аквинский.

5.2. Фома Аквинский: философия на службе теологии

Итальянский философ Фома (Томазо) Аквинский (1225-1274)

является представителем периода так называемой «зрелой схоластики» - периода, включающего в себя произведения христианских авторов, живших в 12 - 13 веках. Интеллектуальному подъему этих столетий, нередко именуемому «средневековым ренессансом», способствовало важнейшее событие в духовной жизни того времени - появление в Европе полноценных переводов произведений Платона, и в особенности, Аристотеля. Дело в том, что наследие латинских переводов философской античной классики, полученных ранним средневековьем от древнего Рима, было весьма скудным и отрывочным, причем особенно не повезло в этом Стагириту. Что же касается чтения философских классиков в подлиннике, то владение греческим языком в те годы было крайне редким явлением на латинском западе - из крупных деятелей ранней схоластики подобными познаниями обладал разве что один Эриугена. Идейному господству Платона, установившемуся среди христианских мыслителей со времени Августина, в ранней схоластике попросту нечего было противопоставить. Но ситуация в корне изменилась в 12 столетии, когда благодаря деятельности целой плеяды переводчиков, отправившихся в отвоеванные у мусульман земли (прежде всего в Испанию и Сицилию) на поиски древних рукописей, христианский мир получил полноценные переводы величайших философов