Сорвин

121

почему Бог не решил создать его раньше? Современники философа активно дискутировали эту проблему, и не случайно. Ведь греками, как мы помним, сотворение мира рассматривалось в лучшем случае как акт упорядочивания и оформления некоей, уже от века существовавшей первичной материи, и Бог, таким образом, выступал не как всемогущий творец, а, скорее, как демиург, ваятель, архитектор Космоса. Напротив, христианство, всегда утверждавшее не знающее пределов божественное всемогущество, с неизбежностью развивало концепцию о сотворении мира из ничего, когда в некоем мистическом единовременном акте оказывалась созданной не только форма, но и субстанция мира. Осмысление всех весьма непростых и противоречивых следствий из такого представления, в частности, упомянутого выше вопроса о времени, и стало одной из первых оригинальных тематик философии христианства.

Да, интересную судьбу имеют великие философские идеи! В годы процветания и свободы, когда, казалось бы, все благоволит самым смелым интеллектуальным взлетам, мысль, как правило, не имея особой потребности сдвигаться с привычного места, продолжает вращаться в кругу обыденных, традиционных представлений, бесстрастно воспроизводя унаследованные от прошлого постулаты. Когда же, напротив, мир ввергается в эпоху кризиса, когда свободу поиска заменяет жесточайший, как правило, поддерживающийся политическими средствами догматизм, мысль оказывается вынужденной находить себе проблемное содержание там, где еще вчера все казалось самоочевидным и бесспорным, и куда, соответственно, еще не дошла суровая власть идейного запрета. В полной мере убедиться в справедливости данного утверждения читатель сможет, когда мы перейдем к разговору о схоластической философии, однако и пример с Августином также, думается, свидетельствует в его пользу. Ведь парадоксально, но факт: до тех пор, пока в учении о божестве господствовала античная свобода поиска, вопрос о природе времени так, как он был поставлен современниками философа, не мог возникнуть даже в принципе!

Вопрос о том, почему мир не был сотворен раньше, коль скоро Бог представляет собой вечное и всемогущее существо, решается Августином с безупречной философской строгостью. Этот вопрос, - утверждает он, - кажется столь затруднительным лишь потому, что он

122

принципиально неверно поставлен - никакого «раньше» до сотворения мира не было, ибо время возникло лишь тогда, когда возник сам мир. Бог вечен в том смысле, что он существует вне времени, и в Боге нет никакого ни «раньше», ни «позже», а только вечное настоящее - в Нем сразу наличествуют все времена. Более того, если говорить строго, - утверждает Августин, - то Бога даже нельзя рассматривать как предшествующего своему творению, ибо это означало бы, что до этого акта Он уже существовал в потоке времени. Конечный вывод философа был совсем парадоксален: времени не может быть не только без сотворенного мира, его не может быть и без сотворенного существа - человека, а, значит, время несет на себе неизгладимый след субъективности, оно существует только в человеческом уме, который один только и способен ожидать, созерцать, вспоминать. Современники не смогли по достоинству оценить это открытие, но нам с Вами, дорогой читатель, придется не раз вспомнить эти, казалось бы, всецело теологические размышления отца церкви, когда мы дойдем до рассмотрения той эпохи, которая в философии была возвещена могучим умом Иммануила Канта.

Тематика не только «Исповеди», но и целого ряда других фундаментальных произведений Августина - «Против академиков», «Монологи», «О Троице» и др. - содержит немалое число гносеологических рассуждений, так же оказавших весьма значительное влияние на формирование основных направлений ранней христианской философии. Что касается предшественников, то, отдавая безусловную пальму первенства Платону, он особенно высоко оценивал разработанное им учение о фундаментальной не сводимости человеческого знания к ощущениям, идущим от органов чувств. «...Никому еще не удалось обнаружить абсолютное равенство или неравенство в наблюдаемых объектах как таковых; никто, с каким бы усердием не искал он, не смог бы прийти к заключению, что то или иное тело обладает само по себе чистым и аутентичным началом единства. ... Следовательно, изначальный критерий равенства и пропорции, аутентичный ... принцип единства следует искать вне телесного: он может быть схвачен и удержан только умом. Никакую симметрию или пропорцию нельзя уловить в самих телах, как нельзя продемонстрировать, чем одно более совершенно, чем другое, пока

124

духовный опыт человека оказывается в центре внимания этого произведения, где мыслитель буквально обнажает перед читателем собственную душу, прослеживая свой жизненный путь со всеми его интимными переживаниями, поисками и страстями, посвящая читателя в свои самые глубокие и сокровенные мысли.

Да, этот «отец церкви» открыл целый новый мир - мир индивидуальной человеческой души, и примечательно, что сделал он это не только как выдающийся мастер художественного слова, создав ранее неизвестный литературный жанр, но и как великий философ, сумев придать этому новому миру совершенно новый гносеологический статус! Вспомним: эпоха Августина была эпохой, когда уходящая в прошлое философия эллинского мира была еще в достаточной степени сильна, и необходимы были реальные, строго теоретические аргументы против детерминирующей в ней скептической ориентации. И эти новые аргументы прозвучали в августиновском учении, ознаменовав собой действительно поворотный пункт в историческом развитии философской мысли. Пока скептик ведет речь о предметах внешнего мира, - утверждает Августин, - его сомнения относительно реальности всех материальных вещей вполне оправданы, однако, это не означает, что в мире принципиально нельзя найти предмета, в отношении бытия которого сам факт сомнения был бы невозможен. И таким предметом является сам сомневающийся, сам мыслящий субъект, который бесспорно существует уже потому, что существует факт его мысли. «Безо всякой фантазии очевидно: Я есть определенность бытия, то, что способно себя знать и любить. Перед лицом такой истины меня не задевают аргументы академиков: «А если ты обманываешься?». Если обманываешь себя, то ты уж точно есть. ... Следовательно, я существую хотя бы с того момента, когда сам себя обманываю».

Итак, скептицизм, достигший в позднем эллинизме вершин своего развития и распространивший свое сомнение даже на себя самого, оказался не абсолютен - был найден, по крайней мере, один предмет, в знании о бытии которого усомниться было невозможно. И примечательно, что при всей, казалось бы, самоочевидности августиновского аргумента, мы не найдем даже намеков на подходы к нему в текстах античной философии, ибо необходимым условием для его строгой формулировки явился тот великий мировоззренческий

125

переворот, что был провозглашен христианством в отношении к внутреннему миру человеческого Я, в отношении к его онтологическому, вселенскому статусу. Конечно, в самой философии Августина положение об абсолютно достоверном бытии самосознания еще не могло превратиться в системообразующий принцип, и его роль ограничилась статусом всего лишь удачно найденного аргумента против скептицизма. И человечеству понадобилось не много, не мало - двенадцать веков, пока в трудах великого Декарта принцип самодостоверности человеческого Я не занял места исходной, априори верной аксиомы, на базе которой должна была вырасти уже целая система абсолютно достоверного, принципиально неопровержимого знания.

Завершая разговор об Августине Аврелии, нельзя не упомянуть еще об одном его произведении - «О Граде Божьем», сыгравшем значительную роль в формировании основ христианской философии истории. Причиной, непосредственно побудившей Августина к написанию данной книги, было разграбление в 410г. Рима готами, когда многие язычники увидели причины этой трагедии в забвении древних богов, в принятии даже императорами христианской религии. Такая позиция языческих авторов требовала, естественно, серьезного опровержения, и именно в качестве такой, сугубо полемической работы, и задумывалась изначально книга Августина. Однако, как это часто бывало и с другими мыслителями, по мере написания своей книги, философ далеко вышел за рамки первоначального плана, развернув перед читателем грандиозную схему истории человечества - того, что было, того, что есть, и, главное, того, что будет, положив в основу своего описания христианские постулаты.

Исходный конфликт сюжета - конфликт двух типов любви, существующих в каждом человеке - любви к себе, которая, в пределе, доходит до полного презрения к божеству, и - любви к Богу, которая, напротив, в идеале должна породить полное самозабвение. Эти два типа любви рождают, в итоге, два града - Град Земной и Град Небесный. Образцом воплощения идеи Града Земного выступает у Августина погрязший в разврате и моральном разложении современный ему Рим, которому принадлежит власть земная и граждане которого выглядят повелителями мира. Напротив, граждане

126

Града Божьего предстают на земле в облике странников и пилигримов, не заботящихся о приобретении вещей временных, ибо их удел - бытие вечное и вечное блаженство. Грешников же ждут страшные муки после смерти, и Августин не жалеет красноречия, описывая вечные страдания несчастных.

История человечества в этом произведении предстает в совершенно новом, незнакомом античным авторам виде. Августин решительно отвергает традиционные для предшествующей эпохи представления о вечном круговращении бытия (весьма активно развивавшиеся, скажем, Гераклитом, да и многими другими авторами), заявляя, что Христос умер лишь однажды. Да, смерть Сына Божьего на кресте слишком значимое событие, чтобы быть повторенным многократно, и именно этот тезис задает Августину совершенно новый взгляд на всю историю человеческого рода, которая становится не только уникальной и неповторимой, но и обретает направленность, цель и смысл. Эта история имеет четкое начало - миру, по его утверждениям, еще нет и шести тысяч лет, и она имеет предопределенный конец - Страшный суд, сроки наступления которого, конечно, не известны, но приход которого неизбежен и который явится для всех «концом без конца». Основными же событиями исторического процесса Августин называл грехопадение Адама, ожидание Спасителя, приход и страдания Христа с образованием его дома - Церкви.

Таким образом, Церковь в концепции Августина обрела статус земного воплощения Града Божьего, откуда, вполне естественно, вытекал вывод о необходимости подчинения политического государства церковной власти. Эта доктрина сыграла огромную роль в идейном обосновании средневековых притязаний папства на верховную власть над императорами и королями, и была полностью отвергнута лидерами протестантизма.

Учение Августина было последней интеллектуальной молнией, сверкнувшей во мраке уходившего в небытие римского мира - мира, вомногом продолжавшего жить в рамках античных, унаследованных от языческой древности традициях. Для этого мира христианство явилось высшей точкой религиозного развития, однако, провозглашенное этой религией мировоззрение не успело, да и вряд ли могло оказать сколь-нибудь серьезного влияния на другие сферы

127

социального бытия человека - на политическую систему, на гражданские отношения, на область литературы и искусства - на все то, что философы 18 столетия назовут «духом народа». Реализация этих исторических задач была уделом уже совершенно нового мира - того самого, что тысячелетие спустя породит шедевры Возрождения, создаст математическую физику, откроет неотчуждаемые права человека и сформирует государства, основанные на конституционном праве и на принципе разделения властей. Но все это будет потом, рождение же этого мира, как и положено любому рождению, происходило в муках и в крови. Совершившееся буквально на глазах Августина разграбление Рима готами было лишь началом великого и стремительного краха, завершившегося всего через тридцать лет после смерти философа, когда в 476 году король остготов Одоакр положил конец существованию Западной Римской империи. С каждым днем все больше набирал силу процесс, который впоследствии историки окрестят «Великим переселением народов» - переселением, буквально перекроившим политическую карту мира и вызвавшим то, что сегодня некоторые западные исследователи именуют «этнической революцией». С каждым днем варвары все основательнее оседали на землях одной из величайших цивилизаций древнего мира, и на несколько столетий культурная жизнь Европы практически полностью была вытеснена нескончаемой политической борьбой и военными противостояниями. Наступали мрачные годы средневековья.

128

Очерк 5. Философия европейского средневековья: духовное рабство или

духовный прорыв?

Согласно современной исторической хронологии, эпоха средневековья начинается с падения Рима в 476 г. н.э. и заканчивается серединой 17 века, непосредственно прилегая к периоду Нового времени. В качестве самостоятельного исторического периода многие историки выделяют также начавшуюся в 14-15 в. на Западе и Югозападе европейского континента Эпоху Возрождения.

Что касается философского знания, то вплоть до конца 8 века в этой сфере не возникало сколь-нибудь существенно новых парадигм, в силу чего произведения этого времени относят, обычно, к традиции «поздней патристики». Однако, с 9 века, отмеченного формированием на западе Европы некоей политической стабильности, начинается процесс развития совершенно нового и оригинального философского направления, вошедшего в историю духовной культуры человечества под названием «схоластики». Именно на философских учениях этого направления мы и сосредоточим основное внимание в данной главе.

По крайней мере, с эпохи Нового времени за термином схоластика закрепился явно негативный и даже нарицательный оттенок. Сегодня, например, не редкость услышать, как схоластом

129

называют человека, выстраивающего логически строгую цепочку рассуждений, совершенно лишенных какой бы то ни было связи с фактами реальной жизни, ученого, занятого решением пустой, надуманной проблемы, или даже мастера праздной болтовни, любящего затевать совершенно бессмысленные, никчемные споры. Вполне понятно, что такое, бытующее в обыденном сознании представление о схоластике и не лишенное, заметим сразу, реального исторического основания, вряд ли способствует появлению живого интереса к изучению философии европейского средневековья. Однако, не будем слишком торопиться с выводами и вспомним то, о чем вкратце говорилось уже в связи с Августином: мысль, запертая

в пределах заранее принятых постулатов, как правило, в большей степени способна увидеть и найти проблему там, где для мысли свободной не будет ничего, кроме само собой разумеющейся очевидности. Конечно, формирующиеся в такой ситуации проблемы чаще всего носят надуманный и искусственный характер, однако, среди этой горы ненужных интеллектуальных шлаков только и может взрасти подлинная жемчужина мысли, появление которой в иных условиях было бы попросту невозможным. С таким настроем мы и попробуем подойти к философии средневековья и постараемся отыскать среди действительно захлестнувших ее пустых словопрений те золотые крупицы мысли, что открыли для человеческого духа совершенно новый, ранее неизведанный мир.

Сам термин схоластика в переводе с греческого означает школьный, ученый, и первоначально этим термином обозначалась вся средневековая наука, развивавшаяся после образовательной реформы Карла Великого в различного рода школах - придворных, светских и монастырских. Эти школы, возникшие в качестве альтернативы и замены окончательно закрытым в 6 веке Юстинианом языческим учебным заведениям, вплоть до 13 века представляли собой основные центры средневековой учености. Оторванность от реального мира сформировавшейся в этих школах философской традиции - оторванность, в первую очередь и породившая в адрес схоластов все нарекания последующих веков, возникла, естественно, не на пустом месте, а имела под собой весьма веские основания, уходящие корнями в духовную культуру той эпохи.

130

Культура европейского средневековья сформировалась в условиях, прямые аналогии которым вряд ли легко отыщем в мировой истории цивилизаций. Русский философ Вл. Соловьев как-то назвал мировоззрение этой эпохи «христианско - языческим компромиссом» и, такое определение, надо сказать, выражает суть дела весьма точно. Ведь уже первые исторические шаги христианства были весьма далеки от той идиллии, которую нередко рисуют тенденциозно ориентированные авторы. Пока христианство существовало в условиях гонения, пока за принадлежность к новой религии человек мог подвергнуться преследованиям, пыткам и даже принять мученическую смерть, ряды христиан пополнялись исключительно за счет искренне поверивших в Спасителя людей. Однако, ситуация в корне изменилась, лишь только христианство было выпущено из подполья, а вскоре императором Константином было объявлено единственной официально разрешенной религией. Хлынувшие в храмы новообращенные язычники не имели никакого глубинного желания расставаться со своим прошлым, принимая навязываемую религию отчасти из страха, отчасти из соображений карьерной пользы. Формальное соблюдение христианских обрядов начинало теперь соседствовать с тайным исповедыванием языческого мировоззрения, с явным стремлением всеми путями сохранить прежний, унаследованный от политеистичной античности образ жизни, и не случайно, что еретические толкования воплощения Сына Божьего все чаще стали появляться в этот период не за пределами христианской религии, а именно внутри нее.

Великое переселение народов, завершившееся возникновением «варварских» государств на землях бывшей Римской империи и повальным обращением в христианство их населения, только усугубило эту, и без того раздираемую фундаментальными противоречиями ситуацию. Вдумаемся: народы, по культурному уровню стоявшие на несколько ступеней ниже греко-римской цивилизации, восприняли религиозное учение, явившееся вершиной духовного развития всего античного мира! Эти народы не знали еще строгих правовых отношений, в их среде огромную роль играла физическая сила, у них не было собственных наук, было неведомо изящное искусство, а основу их религии составлял грубый, почти первобытный фетишизм. И, тем не менее, сердца этих варваров