3. Вопросы музыкальной эстетики в романе «Доктор Фаустус»

Один из кардинальных вопросов, который ставит Томас Манн перед своими героями (и перед читателем) – это вопрос о культуре: о её природе, о её месте в жизни человеческого общества. Не давая определения культуры и не излагая своих воззрений на этот предмет, Манн (устами одного из героев романа – Венделя Кречмара, однофамильца знаменитого немецкого музыковеда) излагает концепцию, согласно которой культура противопоставляется культу – иной форме, иной эпохе духовной жизни людей. При этом понятие культуры оказывается синонимичным понятию искусства. А оно, в свою очередь (в противовес общественной значимости культа), связывается Кречмаром с проявлением личностного начала (одиноко-личного), что приводит к раскрытию в искусстве пафоса страдания – естественного спутника одиночества. Таким образом, в излагаемую концепцию (поначалу общегуманитарную) инкрустируется исторически конкретный момент – отражение умонастроений определенного социального слоя, который тут же лишается исторически преходящего характера и выдаётся за умонастроения, характерные для культуры вообще. Есть в высказывании героя романа еще один аспект – превращение искусства из литургически (религиозно) обусловленного явления в культурную самоцель. В целом, высказывание Кречмара раскрывает диффузное понимание культуры, в котором самые различные ракурсы, требующие автономного рассмотрения и сложной логической увязки между собой, смешиваются в запутанный клубок, клубок достаточно противоречивый, далеко не прозрачный для осмысления.

А в устах главного героя романа, Адриана Леверкюна, сходные мысли приобретают иной оттенок. Человек, якобы продавший душу дьяволу, заявляет, что музыка «нуждается в освобождении от выспреннего отщепенчества, являющегося результатом эмансипации культуры, культуры, принявшей на себя роль “заменителя религии”». Согласно Леверкюну, этот процесс явился результатом пребывания искусства «с глазу на глаз со “сливками образованного общества”, то есть с публикой, которой скоро не будет, которой, собственно, уже нет, так что искусство в ближайшем будущем окажется в полной изоляции, обреченным на одинокое умирание, если оно не прорвется к “народу”, или, выражаясь менее романтично, к людям». Томас Манн уже в середине ХХ века видел тревожную тенденцию отрыва искусства от народной массы. Он видел, что этот отрыв есть следствие замыкания культуры в узком кругу буржуазного (по Манну – бюргерского) общества. Но прорыв искусства к людям, в контексте размышлений Леверкюна, оказывался возможным только на путях его (искусства) возврата в лоно религиозности. Других путей развития культуры Томас Манн в тексте романа не обрисовывает.

Другой культурологический мотив, к которому Т. Манн неоднократно обращается в своем романе, касается «путаных сплетений», которые образуют культуру. Здесь он видит, прежде всего, разнообразные межнациональные влияния и приводит их многочисленные примеры. Мысли об этом Т. Манн поручает высказать учителю Леверкюна Кречмару. «Он готов был часами посвящать ученика в то, как французы влияли на русских, итальянцы на немцев, немцы на французов. Он заставлял его слушать, что было в Гуно от Шумана, в Цезаре Франке от Листа, как Дебюсси преломлял Мусоргского и где «вагнерианствовали» д'Энди и Шабрие.»

Вместе с тем, Т. Манн понимает и четко осмысливает диалектику универсального и национального в культуре. Он поручает Цейтблому (который в данном случае является, несомненно, рупором автора) донести до читателя мысль о том, что, «несмотря на универсализм, внесенный в мое мироощущение католической традицией, я как немец тонко чувствую национальное своеобразие, характерную самобытность моей страны, ее, так сказать, идею, которая, будучи одним из преломлений общечеловеческого, утверждает себя в противовес другим, несомненно равноправным его разновидностям и способна утверждать себя лишь при условии признания извне и под защитой стойкой государственности». Ощущение своей принадлежности к немецкой нации и немецкой культуре приобрело особую остроту у Томаса Манна и его героя в годы войны, когда Германия (по вине фашисткой диктатуры) была унижена и разрушена

Томас Манн обсуждает в романе некоторые и музыкально-эстетические вопросы. Музыкально-эстетические вопросы, затронутые Манном в романе, не складываются в законченную и теоретически организованную концепцию и, если и образуют таковую, то только в сознании читателя, взявшего на себя труд додумать и дополнить сказанное Манном.

В создании романа Манну часто помогал немецкий философ и музыковед Теодор Адорно. В первом же письме Манна к, будущему автору «Философии Новой музыки», он просит ему помочь. Дело идет о главах романа, над которыми он сейчас работает: о Кречмаре, позднем Бетховене и сонате опус 111: «Выпишите для меня в простых нотах тему Ариетты… Мне нужна интимная посвященность и характерная деталь, каковые я могу получить лишь от такого превосходного знатока, как Вы». Из дальнейшего обмена письмами видно, как велика была роль Адорно в работе над романом «Доктор Фаустус». В приложениях к переписке опубликована не только собственноручно сделанная для Манна копия темы второй части сонаты с пояснениями самого Адорно, но и наброски произведений Адриана Леверкюна со всеми его дерзкими, «дьявольскими» новшествами.

В «Докторе Фаустусе» одинаково поражает как мастерство, с которым писатель с помощью точно подобранных слов передает почти непереводимую на другой язык музыкальную материю, так и необычайно полное выражение в словесном произведении законов музыки. Нет сомнений, что когда Леверкюн заявляет: «Организация - это все. Без нее вообще ничего не существует, а в искусстве и подавно» - это кредо самого Манна.

Полифоничность романа ощущается не только в соединении множества его лейтмотивов, но и в сочетании нескольких временных пластов: события жизни композитора, совпадающие с началом первой Мировой войны и поражением в ней Германии, излагаются на фоне надвигающегося разгрома Германии во второй Мировой войне. Цейтблом пишет: «Рассказ мой спешит к концу, как все вокруг. Наша тысячелетняя история дошла до абсурда, показала себя несостоятельной, давно уже шла она ложным путем, и вот сорвалась в ничто, в отчаяние, в беспримерную катастрофу, в кромешную тьму, где пляшут языки адского пламени…». К концу спешит и рассказ о композиторе, и «все вокруг», то есть Германия. «Музыка, - признавался Манн, - была в романе только средством показать положение искусства как такового, культуры, больше того - человека и человеческого гения в нашу глубоко критическую эпоху. Роман о музыканте? Да. Но он был задуман как роман о культуре и о целой эпохе…».