2.Повесть б. Хазанова «Час короля»: характеристика идейно-стилевого своеобразия.

легко представить себе психологической повестью о мужественном человеке и его сопротивлении тоталитарному насилию. Однако автор настойчиво сохраняет и подчеркивает отстраненно-ироническую дистанцию от своего героя, не позволяя читателю психологически слиться с ним, но заставляя анализировать изображаемую парадоксальную ситуацию. Если повесть-притча Владимова доводит до остроты параболы психологическую драму несвободы, то повесть- притча Бориса Хазанова доводит до интеллектуального парадокса идею свободы вопреки давлению тоталитарного режима. Хазанов рассказывает историю Седрика, короля некоей скандинавской страны, который во время Второй мировой войны, когда его королевство было оккупировано нацистами, демонстративно вышел на прогулку с желтой звездой Давида на рукаве, тем самым

выразив свое несогласие с нацизмом и предрешив свою гибель. Хазанов подчеркивает принципиальную — с прагматической, сугубо практической точки зрения — бессмысленность этого жес та, посвящая всю повесть подробному описанию внутреннего состояния Седрика — умного и трезвого интеллектуала, не способного найти для себя примиряющий компромисс с нацизмом. «Час короля» — это повесть о «завете абсурдного деяния». Автор обобщает: Абсурдное деяние перечеркивает действительность. На место истины, обязательной для всех, оно ставит истину, очевидную только для одного человека. Строго говоря, оно означает, что тот, кто решился действовать так, сам стал живой истиной. Человек, принявший бессмысленное решение, тем самым ставит себя на место Бога. Ибо только Богу приличествует игнорировать действительность.

Первый, тонко и иронично выписанный, план в этой повести единственный способен воплотить эту «премудрость» — принципиально иррациональную, бессмысленную истину. С другой стороны, современным Хазанову читателям был ясен политический смысл этой притчи: бессмысленное и гибельное сопротивление тотальному насилию — даже если над другими, а не над тобой! — оправдано этим странным «заветом абсурдного деяния» как единственный подлинно нравственный вариант поведения в безвыходной ситуации.

БИЛЕТ № 26

1.Поэтика и художественная концепция поэмы Вен. Ерофеева «Москва-Петушки».

Благодаря тому, что он всё время перемещался по стране, Ерофеев никогда не служил в армии. На трубопрокладческих работах неподалёку от Москвы в конце 1969 – начале 1970 в строительном вагончике, под непрекращающийся мат работяг, он пишет поэму «Москва – Петушки».

По определению критика Зорина, это самое антиидеологическое произведение русской литературы. Ерофеев осуществляет переоценку ценностей и прежде всего производит деконструкцию коммунистического метанарратива. Поэтому определяющая черта стиля произведения – это сквозное пародийно-ироническое цитирование. В перекодированном виде цитируются многие классики русской литературы, начиная с Сумарокова и заканчивая Зощенко, советские идеологемы, Библия, а наряду с этим представлена в тексте и нецензурная брань, чаще обозначенная точками. Используемые знаки соединяются между собой как равноправные на гибридно-цитатной основе, так что закреплённые за ними значения взаимно аннигилируются (библия – значение советской идеологемы, мат – значение библии...). Благодаря этому осуществляется деканонизация канонизированного, десакрализация сакрального. Проходящий сквозь всё произведение мотив путешествия Венички Ерофеева из Москвы, олицетворяющей в данном контексте ад, в Петушки, олицетворяющие рай, имеет замкнутую кольцевую композицию. Своей цели герой не достигает. Тем самым Ерофеев противостоит концепции развитого социализма и движения к светлому коммунистическому будущему, показывая движение советского общества по замкнутому кругу, к тому же во всё более сгущающейся тьме.

Расходится с официальной доктриной Ерофеев едва ли не по всем пунктам. Во-первых, он отрицает будто бы неумолимый исторический детерминизм, обеспечивающий неуклонное движение к коммунизму. «Да, наше завтра светлее, чем наше вчера и сегодня, но кто поручится, что наше послезавтра не будет темнее, чем наше позавчера».

Этим Ерофеев не ограничивается. Отталкиваясь от частного, советского, он идёт к общему: развенчивает мифологему светлого будущего вообще как утопическую. Это перевёрнутая модель золотого века в прошлом, порождение линейного детерминизма. «Все ваши выдумки о веке златом, всё ложь и уныние». А благословенная утопия прекрасного будущего – пародийно-иронический центон из культурных знаков, олицетворяющих метанарративы. Они совмещаются у Ерофеева по принципу бриколлажа (цитатного соединения несовместимого), нарочито упрощённо комментируются, абсурдизируются. Эту речь сопровождает комедия тупого пьяного стриптиза как реакция на восторженные прогнозы. Она сама содержит ответ на вопросы, возможно ли идеальное будущее.

Проблема детерминизма, и исторического, и естественного, у Ерофеева трактуется антипозитивистски. Закономерность утрачивает у него характер всепобеждающей неотвратимости. В поэме ей пришлось потесниться, ибо последнее слово Ерофеев оставляет за случайностью. Занимаясь глупым, на первый взгляд, делом – исследованием пьяной икоты, – писатель заключает, что строгий закон вывести для этого феномена невозможно. «Жизнь посрамит и вашу элементарную, и высшую математику». Выясняется, что только форма полемики – дурашливая. По сути автор осмеивает железный детерминизм бытия: «Икота выше всякого закона». Ерофеев указывает на ограниченность марксистско-ленинского учения, выявленные которым законы имеют локальный, а не универсальный характер.

Другой важный пункт расхождения Ерофеева с официозом заключается в изменении взгляда на человека. Он пародирует идеализированно-редуцированные представления о человеке, замещённые схемой. Всякая героизация у Ерофеева улетучивается, возвышение заменяется снижением. Основное средство создания образов – травестирование. Все персонажи – фигуры комические, уменьшенные в масштабах и обязательно к чему-то отсылающие. В целом ряде случаев это перекодированные в пародийном духе образы из сверхкниги культуры: Сатана, Сфинкс, царь Митридат, княгиня с картины Крамского, Пётр-камердинер, Эринии. Ерофеев прибегает к травестийной персонификации важнейших концептов из трудов классиков марксизма, персонификации идеологической символики. (Декабристы и Герцен из известной статьи Ленина «оживают», как оживают коммунистические вожди – Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин – и устраивают погоню за Веничкой. Оживает скульптура Веры Мухиной «Рабочий и колхозница». Показано недоброжелательство рабочих и крестьян к интеллигенции.)

Всякого рода комедийные персонажи действуют на равных в едином пространстве с реальными персонажами. Это пространство миротекста. Лучший комментарий к поэме принадлежит Левину. В нём показано, что текст Ерофеева буквально соткан их цитат. Мы легко угадываем профанируемые образы советских людей, созданные официальной культурой. На смены образцовым положительным героям у Ерофеева приходят их комедийные, травестируемые двойники, нелепые, будто пристукнутые «шуты гороховые». К одурманивающей сознание отраве приравнивается в поэме идеология. Её воздействие уподобляется воздействию употребляемого в неумеренных дозах спиртного. Демифологизации подвергается и образ народа, созданный в советском искусстве и литературе. Превращение народа в идола и идолопоклонничество Ерофеев, как и Салтыков-Щедрин, и Булгаков, отрицает. Веничка намеренно использует двусмысленные характеристики, и оказывается, что его восхищение родным народом наигранное, пародийное. «Мне нравится, что у народа моей страны глаза такие пустые и выпуклые... Эти глаза не продадут, ничего не продадут и ничего не купят, что бы ни случилось с моей страной». Это очень критичная оценка народа, его индифферентности, покорности. Ерофеев акцентирует идеологическую зомбированность людей, которые смотрят и не видят, воспринимают и не понимают. Всё происходящее вокруг оценивают как должное. Веничка и жалеет зашоренный народ, и высмеивает его отсталость.

Смех в книге – безусловно, рассеиватель идеологического дурмана. Травестированный мир «Москвы – Петушков» – мир свободы от идеологических детерминантов, игры с культурными знаками и кодами, благодаря чему пародируемый идеологический мир не только предстаёт в профанном виде, но и вообще рассыпается на части. Смех – форма сопротивления идеологическому монополизму, превращающему людей в идиотов. Автор даёт понять, что жизнь протрезвевших, преодолевших свою слепоту, невыносима. Об этом свидетельствует судьба главного героя. Хотя он не переставая пьёт, в плане идеологическом он самый трезвый из всех персонажей. Повествование ведётся с использованием постмодернистской авторской маски, предполагающей введение в текст травестированной фигуры автора, одновременно выступающего и как собственный персонаж.

Автор-персонаж балансирует между позициями гения и клоуна, эрудита и алкоголика. Во многом он у Ерофеева напоминает юродивого Христа, распинаемого нравственными страданиями, на которые он обречён режимом. При этом все высказывания Венички также подвергаются пародированию. Это так называемая двойная ирония, или же противоирония, свидетельствующая о преодолении тоталитаризма мышления. Герой не хочет, чтобы его высказывание обладало правом на истину в её последней инстанции. Использование двойной иронии как раз и ведёт к появлению смысловой множественности, которую невозможно исчерпать.

Использование постмодернистского цитатного письма продемонстрировало возможность рассеивания метанарратива и способствовало утверждению нелинейной, текучей модели художественного мышления. Друзья Ерофеева по Владимиру выучили поэму наизусть и способствовали её популяризации. Впервые поэма была напечатана в Израиле, а на родину пришла в самом конце 1980-х годов.

Наряду с децентрированными художественными текстами, создаются уже не первом этапе русского постмодернизма и паралитературные.