1.Мутации реалистической традиции во второй половине 1980-1990-х годов: от «чернухи» к «неосентиментализму».

в отличие от литературы XIX века, «чернуха» конца 1980-х показала народный мир как концентрацию социального ужаса, ставшего бытовой нормой. Самым непосредственным

воплощением темы социального ужаса стал в этой прозе мотив насилия. Издевательства, изощренные пытки, унижения, избиения — эти ситуации в высшей степени характерны для «чернухи». Но учиняются они не «власть имущими», а «униженными и оскорбленными» по отношению друг к другу! В сущности, эта проза доказала, что в современной «мирной» жизни ни на минуту не затихает кровавая война за выживание. «Чернуха», казалось бы, сосредоточила свое внимание на «жертвах этой войны, выброшенных из нормальной жизни, — хануриках, опойках, бомжах, раздавленных «дедовщиной» солдатиках, зэках. Но на самом деле оказывается, что «на дне» эта война продолжается еще в более жестоких и более обнаженных формах, поскольку здесь потеря достоинства, куска хлеба или угла равнозначна буквальной, а не метафорической гибели. Причем выживают в этой войне именно те, кто научился принимать ее условия как норму — без возмущения и без брезгливости. Однако такой подход к изображению народного мира разрушил почву для идеализации народа. «Чернуха» поставила под сомнение применимость таких Эта проза выразила ощущение тотального неблагополучия современной жизни. Оказалось, что область ужасного и безобразного, насильственно вынесенная за пределы культуры «застоя», огромна

и вездесуща. Дело даже не в том, что по сравнению с масштабами «чернухи» область «нормальной» жизни съежилась до острова в океане насилия, жестокости, унижения и беспредела. Важнейшее открытие натуралистической прозы связано с осознанием иллюзорности границы между «нормальной» жизнью и «чернухой»: в тюрьме, в армии, на «дне» действуют те же житейские принципы и отношения, что и в «нормальной» жизни — только «чернуха» обнажила скрытое в «нормальной» повседневности безобразие этих принципов и отношений. Мир «дна» предстал в этой прозе не только как метафора всего социального устройства, но и как реалистическое свидетельство хаотичности общепринятого «порядка» существования в целом.

Как правило, образы хаотичной повседневности содержат в этой прозе отсылки к древним мифологическим мотивам. «Чернушный» быт неосознанно воссоздает архаические первобытные

ритуалы, сквозь которые проступают архетипы ада и рая, крещения и посвящения. Но предстают эти архетипы в искаженном, изнаночном, виде. Неонатуралистическая проза строит свой образ

мира по образцу средневекового «кромешного мира» (Д.С.Лихачев), который сохраняет структуру «правильного» мира, меняя смысловые знаки на противоположные. Однако мифологические категорий, как «нравственные основы», «духовные корни», к современной народной жизни. знаки, даже в искаженном виде, все же указывают на наличие некой устойчивой тверди, некой версии вечности даже посреди «кромешного мира». Такой неопровержимой твердыней в неонатурализме

(как и в классическом натурализме) становится природа, — точнее, природное начало в человеке и человеческих отношениях. Природность не обязательно окрашена здесь в радостные карнавальные тона (как, например, у Ю.Алешковского), но она воплощает силу, неподвластную социальному хаосу, и потому так или иначе противостоит ему. В качестве характерного примера неонатурализма 80-х годов может быть рассмотрена проза Сергея Каледина (р. 1949). Его первые

повести «Смиренное кладбище» (1987) и «Стройбат» (1989) сделали сорокалетнего автора знаменитым. В этих повестях на первом плане — описание среды и ее неписаных правил. Причем,

рассказывая ли о нравах кладбища или стройбата, Каледин обращает внимание не столько на отношения между начальством и подчиненными — шире: между властью и народом — а на те жестокие правила, которые «регулируют» жизнь фактически бесправных людей. Это правила стаи: с одной стороны, надо быть как все, выживает тот, кто неразличим в массе, с другой стороны, каждый за себя — и потому надо все время держать ухо востро, ждать подвоха от кого угодно, за услугу — платить, на агрессию отвечать агрессией. Обречен тот, кто продемонстрирует слабость, — его затопчут... А слабостью в данном случае оказывается все, что противоречит

принципу самосохранения, — сострадание к другому в первую очередь. Начальство, как выясняется, подчиняется тем же правилам выживания, без колебаний списывая свои «грехи» на

исполнителей, а то и жертв.

Особое направление в неонатурализме представляет женская проза. Ее манифестами стали коллективные сборники «Не помнящая зла» (1990, сост. Л.Ванеева), «Чистенькая жизнь» (1990, сост. А.Шавкута), «Новые амазонки» (1991, сост. С.Василенко), «Абстинентки» (1991, сост. О.Соколова). Наиболее ярко эта тенденция была представлена Людмилой Петрушевской, Светланой Василенко, Людмилой Улицкой, Мариной Палей, Ириной Полянской,

Ниной Горлановой и некоторыми другими писателями. Нередко к этому ряду, на наш взгляд не вполне основательно, относят и Татьяну Толстую. Важнейшей чертой этой прозы является

то, что в ней «чернушный» хаос и повседневная война за выживание, как правило, разворачиваются вне особых социальных условий — напротив, «новая женская проза» обнажает кошмар внутри нормальной жизни: в любовных отношениях, в семейном быту. Именно в женской прозе происходит важная трансформация «чернухи»: открытая в этой прозе телесность создает почву для нео-сентименталистского течения 1990-х годов.

сентиментальный натурализм оплакивает человеческие судьбы, погребенные умирающей эпохой,

он — эпилог этой эпохи и одновременно очистительный обряд, освобождающий живое от обязанностей перед мертвым. Переходный, неустойчивый характер этой тенденции связан с тем, что, заново открывая «маленького человека», эта литература окружает его состраданием и жалостью, но сам герой сентиментального натурализма еще не готов к самосознанию, он целиком замкнут в эмоционально-физиологической сфере. Появление этого течения в современной литературе было почти одновременно зафиксировано критиками самой разной эстетической

ориентации — неофрейдистом Михаилом Золотоносовым2, «социологом» Натальей Ивановой3, теоретиком и идеологом русского постмодернизма Михаилом Эпштейном4. Каждый из этих критиков интерпретировал неосентименталистскую тенденцию по-своему, в соответствии со своей интерпретацией выбирая представителей тенденции: Людмила Улицкая (Золотоносов),

Толстая и Петрушевская (Иванова), Кибиров и даже Пригов (Эпштейн).

«новый сентиментализм» уже обращается к романтическому мифу как к онтологической реальности. В произведениях «нового сентиментализма» актуализируется память культурных архетипов, наполненных высоким духовным смыслом: образы пушкинской сказки и андерсеновской «Снежной королевы» у Коляды («Сказка о мертвой царевне», «Ключи от Лёрраха»), мотив Медеи у Л.Улицкой («Медея и ее дети»), параллель с феллиниевской Кабири-

ей у М. Палей («Кабирия с Обводного канала»), травестирование сюжета о благородном рыцаре — верном слуге своей Дамы в повести Г.Щербаковой «У ног лежачих женщин», но эти архетипы

не канонизированы, они сдвинуты из своих семантических гнезд, а главное — в отличие от прежнего неосентиментализма, они не находятся в непримиримом антагонизме с окружающей их «чернухой». Отношения тут сложнее — и отталкивание, и нахождение черт сходства, и озарение порывом из «чернушного дна» к свету, излучаемому архетипическим образом.

В то же время страдающие или, наоборот, ищущие наслаждения тела становятся центральными персонажами этой литературы. В этом смысле очевидное родство обнаруживается между поэмами Тимура Кибирова «Сортиры» и «Элеонора», в которых нереализованная сексуальность советского подростка или солдата срочной службы отождествляется с единственно значимым, хотя искаженным и задавленным, смыслом несвободного существования; и повестью Марины Палей «Кабирия с Обводного канала» (1991), в которой тело бескорыстно любящей мужской пол Моньки Рыбной вырастает в трагикомический символ природы, вечно обновляющейся жизни, неисчерпаемой витальности; романом Анатолия Королева «Эрон» (1994), в котором гонка тела за наслаждением представлена как главный сюжет целой эпохи, и романом Александра Кабакова «Последний герой» (1995), где совокупление главных героев, специально для этого акта выдерживающих длительную муку неутоленного влечения друг к другу, выводит из строя компьютерную сеть государственной дезинформации и вообще

влечет за собой новую революцию. Телесность выступает на первый план в результате глобального разочарования в разуме и его порождениях — утопиях, концепциях, идеологиях. Разумность воспринимается как источник фикций, симулякров. Тело же выступает как неотменимая подлинность. И чувства, окружающие жизнь тела, признаются единственно несимулятивными. Среди этих чувств самое почетное место занимает жалость, становящаяся синонимом гуманности.