2. Художественное своеобразие «документальных» рассказов в. Тендрякова («Параня», «Хлеб для собаки», «Пара гнедых»).

В повести В. Ф. Тендрякова «Пара гнедых» описан начальный период коллективизации. События разворачиваются в 1929 году в одной русской деревне. Володя Тенков «поднимает со дна своей памяти» далекие события своего детства, когда в деревне началась коллективизация. Отец мальчика, Федор Васильевич Тенков, начал ее, «вывернул деревню наизнанку».

В начале повести показана переезжающая деревня: мужики, бедные и богатые, собрались на главной и единственной улице деревни и наблюдали переезд кулаков в бедняцкие дома, а бедняков — в кулацкие, изучали перевозимое добро и, как сказал Антон Коробов, «считали чужие горшки». Самая бедная семья в деревне, семья Вани Акули, переселялась в добротный, самый лучгпий в деревне пятистенок кулака Антона Коробова, а Антон должен был поселиться в старой баньке «акулят». Проезжая мимо, Антон Коробов останавливает свой воз, запряженный парой прекрасных лошадей, и включается в разговор мужиков с Федором Васильевичем Тенковым. Разговор дает понять, что отношение к проводимым в деревне переменам неоднозначно.

Повесть раскрывает трагичность происходящего, а ведь это было только начало: за переселением последовали раскулачивание, выселение и смерть миллионов людей. Антон Коробов, один из главных героев повести, человек не особо высокого роста, со светлыми глазами, всегда очень добротно и аккуратно одетый: в начищенных сапогах и не по-деревенски белой рубахе. Под прямым и твердым взглядом Федора Васильевича он ничуть не смущался, держался прямо и говорил в тоне шутливом все, что думал. Антон был хорошим хозяином, имел прекрасный дом и пару лошадей, как считали мальчишки, самых красивых на свете.

Шерсть их лоснилась и отливала золотом, у них были гладкие тощие морды с крупными, горящими глазами и хрупкие, сухие ноги. Когда Коробов выезжал на своей паре, он походил на бога в колеснице. Этих коней он вырастил сам, очень любил, разговаривал с ними очень нежно, как с детьми. Вообще, его очень любили дети и животные, но взрослые не любили, считали его хватом. Один из немногих, он понимал трагичность происходящего и избавился от своего хозяйства, предчувствуя, что оно принесет ему только беду в.это «воспаленное время». «С мясом отрывает от сердца» своих гнедых: отдает их Мирону Вогаткину, бедняку, получившему дом деревенского кулака, но предупреждает о том, что он сам теперь может попасть в кулаки с домом и лошадьми, ведь теперь все должны быть одинаково бедны.

Антон Коробов — очень умный человек, поэтому его слова заронили сомнение в душу Федора Васильевича. Читая газеты или разговаривая с женой, он повторяет одну фразу: «Что-то тут не продумано». Непродуманность подтверждало и поведение Мирона, который, получив дом и лошадей, с головой ушел в работу, с мальчишеским усердием поднимал свое хозяйство и богател, забыв про все предупреждения.

В то же время автор показывает еще одну семью, семью «акулят», как их называют в деревне. Иван Акуля говорил, что он хозяин, ему новая власть служит, а сам был человеком, который не умел и не хотел работать, все, что попадало к нему в руки, пропадало. Акуля пропил железную крышу дома Коробова. Автор потрясающе описывает сцену протрезвления Вани Акули; заставляет содрогнуться поведение его детей, которые пляшут и смеются над отцом, и жены, безразлично поплевывающей тыквенную шелуху. Вспоминаются слова Коробова о всеобщем равенстве: «Ты — мне, я — тебе, а вместе Ване Акуле равны?»

Абсурдность этой идеи очевидна, потому что люди не могут быть равны: один глуп, другой умен, один талантлив, другой нет. Но самое страшное — лишить человека того, что он сделал собственными руками, заработал честным трудом. Можно представить, как тяжело было расставаться Антону Коробову с «лапушками»-гнедыми, которых он сам выкормил. Эта идея поощряла зависть, ненависть, желание получить все, ничего не делая, а людям, стремящимся чего-то добиться, не давала возможности сделать этого.

Интересна фигура полусумасшедшего старца Санко, который цитированием Евангелия создает атмосферу Апокалипсиса, предчувствия чего-то ужасного.

Речь героев отличается живостью: это настоящая крестьянская лексика, с пословицами, колоритная, очень колкая какая-то, одним словом, яркая, выразительная.

Повесть заканчивается документальным подтверждением описанных событий «Уинстон Черчиль в своей книге «Вторая мировая война» вспоминает о десяти пальцах Сталина, которые тот показал, отвечая ему на вопрос о цене коллективизации. Десять сталинских пальцев могли, видимо, означать десять миллионов раскулаченных – брошенных в тюрьмы, высланных на голодную смерть крестьян разного достатка, мужчин и женщин, стариков и детей». До Ф.Абрамова дошла другая цифра: «20 миллионов человек. Это неточно. Людей в России не считают. Свиней, конское поголовье считают, сколько кубов леса заготавливают – считают, а людей не считают. 20 миллионов. И какие 20 миллионов. Отборные».

Автор приводит цифры жертв коллективизации, которые дают нам понять масштабы трагедии.

Эта повесть должна послужить нам серьезным предупреждением, тем более сейчас, когда наша страна стоит перед выбором, какой строй, какая общественная формация будет способствовать ее процветанию.

БИЛЕТ № 23

1.«Постреализм» в литературе 1980-90-х годов: эстетические принципы метода и основные течения в направлении.

Как известно, многие открытия литературы 1920—1930-х годов были либо насильственно приглушены, либо задушены вместе с их авторами. И потому только в конце 1970 — начале 1980-х годов выходит на литературную сцену поколение, усвоившее уроки запрещенной классики. В 1990-е годы уже есть основания говорить о постреализме как об определенной системе художественного мышления, логика которого стала распространяться и на мэтра, и на дебютанта, как о набирающем силу литературном направлении со своими стилевыми и жанровыми предпочтениями.

Первые значительные шаги в направлении постреализма в современном литературном процессе были сделаны в конце 1970 — начале 1980-х в поздней прозе Юрия Трифонова («Опрокинутый

дом», «Время и место») и в так называемой «прозе сорокалетних» (В.Маканин, А.Ким, Р.Киреев, А.Курчаткин и некоторые другие).

Экзистенциальное и метафизическое осмысление хаотичной, а то и абсурдной повседневности, начатое «сорокалетними», в 1990-е годы было продолжено в поэзии Сергеем Гандлевским,

Бахытом Кенжеевым, Вениамином Блаженным, Николаем Кононовым, Михаилом Айзенбергом, Ларисой Миллер, Владимиром Гандельсманом; а в прозе — Марком Харитоновым (роман

«Линии судьбы, или Сундучок Милашевича»), Андреем Дмитриевым (повести «Воскобоев и Елизавета», «Поворот реки», роман «Закрытая книга»), Юрием Буйдой (сборник рассказов «Прусская невеста»), Александром Берниковым (сборник рассказов «Дом на ветру», повести «Никто не забыт, ничто не забыто», «Зяблицев, художник», «Легкая тяжесть в легких»), Ириной Полянской (рассказы, романы «Прохождение тени» и «Читающая вода»), Дмитрием

Бакиным (сборник рассказов «Страна происхождения»), Михаилом Шишкиным (романы «Всех ожидает одна ночь» и «Взятие Измаила»), Евгением Шкловским (сборники рассказов «Заложники» и особенно «Та страна»). О социально-философской основе этого направления хорошо сказа

Другое течение в постреализме 1980— 1990-х годов связано с переосмыслением фундаментальных религиозно-мифологических систем путем создания современных версий Священного писания. Наиболее показательно в этом плане творчество Фридриха Горенштейна (1932 — 2002). В его повестях и романах («Искупление», «Ступени», «Чок-Чок») внешне все выглядит вполне реалистично, но на самом деле все коллизии строго подчинены логике мифа: герои заново, в самых, казалось бы, неподходящих и при этом изображенных с натуралистической дотошностью, обстоятельствах, переживают древние ритуалы, наполняя конкретным психологическим смыслом вековечные архетипы, всей кожей, физиологией своей возрождая логику любого мифа и ритуала — претворение Хаоса в Космос, добывание сакрального знания о

бытии из глубины самой обыденной, даже «низменной» прозы жизни2.

Еще одно течение, несомненно, развивающееся в координатахпостреализма, получило в критике название «новый автобиографизм». Его родоначальником, бесспорно, является Сергей

Довлатов, превративший собственную биографию в неисчерпаемый источник абсурдных, трагикомических, сюжетов (подробный анализ его поэтики см. ниже). В литературе 1990-х годов «новый автобиографизм» представлен «Трепанацией черепа» (Малый Букер 1994 года) и «НРЗБ» Сергея Гандлевского, «Альбомом для марок» Андрея Сергеева (Букеровская премия за 1996 год), «Бесконечным тупиком» Дмитрия Галковского, мемуарами Евгения Федорова. Парадоксальность этой поэтики связана с резким нарушением «абсолютной эпической дистанции» от описываемых событий. Авторы этих произведений вспоминают повседневность, а не события, помеченные печатью «Большой Истории», и вспоминают не через много лет, а с достаточно близкой временной дистанции, превращая в персонажей мемуаров живых и активных коллег современников. Незавершенность автобиографического опыта неизменно подчеркивается: так, Довлатов многократно варьирует версии одних и тех же событий собственной биографии.

Как правило, постреалистические произведения 1980— 1990-х годов довольно активно используют эстетический арсенал постмодернизма (интертекстуальность, многостильность, игровые отношения между автором и героем, «открытость» текста для интерпретаций

и вариантов). Но главное воздействие постмодернизма видится в том, что постреализм воспринимает постмодернистскую художественную логику, направленную на построение взрывчатого компромисса между философскими или эстетическими противоположностями.