Философия психологии_9

В своей книге о Ф.М. Достоевском М.М. Бахтин [1] рассматривает поведение следователя Порфирия Петровича из романа «Преступление и наказание» как один из примеров диалогического проникновения в душевную драму «пациента» — Раскольникова.

Здесь мы находим удивительное поведение следователя — духовника, который, казалось бы, очень много говорит и проявляет себя обильно и тем не менее оставляет перед своим собеседником — «пациентом» свободное пространство для самоопределения, заполнить которое может и должен только он. Порфирий и сам высказывается, и спрашивает, и ведет философические беседы, и вроде бы даже юродствует, но все это относится к каким-то иным, краевым, не самым главным и существенным моментам — не к тому, что представляет собой истинное самопроявление его «пациента», но как бы рядом с этим, и тем он оттеняет главное и существенное, и таким образом — косвенно — он обращается к главному в душе самого Раскольникова и здесь оставляет ему полную свободу, которая для Раскольникова и является самым важным и одновременно мучительным испытанием.

Нам видится принципиальная общность между этой, казалось бы, навязчивой разговорчивостью Порфирия Петровича и молчанием психоаналитика. (Ср. у М.М. Бахтина: «Проблема молчания. Ирония как особого рода замена молчания. Изъятое из жизни слово: идиота, юродивого, сумасшедшего...» [2; 353].)

Более того, «разговорчивость», которую демонстрирует данный герой Ф.М. Достоевского, в сравнении с описанными психотерапевтическими приемами представляется значительно более интересной и более «мощной». Хотя бы потому, что, во-первых, «работает» в совершенно реальных ситуациях, в реальном, процедурно и жанрово не ограниченном общении, она не требует приведения его к дистиллированной форме очень специфического, обставленного различными условностями общения в кабинете психотерапевта. Во-вторых, эта по форме самая что ни на есть обыкновенная и естественная беседа, все более высвечивая главный вопрос, составляющий суть проблемы клиента, и не предполагая на него иного ответа, как только ответ самого же клиента, создает для последнего огромный потенциал самораскрытия и самоопределения. Все это теоретически делает психотерапевтический «заряд» подобной беседы значительно большим, чем в условных психотерапевтических жанрах, что, однако, только подчеркивает глубинную общность рассмотренных подходов как проявлений принципа молчания.

Здесь необходимо обратить внимание на следующий, более частный момент. Отсутствие, незрелость диалогической интенции в своем конкретном выражении не есть нечто негативное, не есть отсутствие коммуникации, «некоммуникабельность». Скорее наоборот: здесь мы можем найти широкий спектр различных намерений, проникаясь которыми клиент становится непроницаемым для психотерапевтического диалога, находясь подчас в целевом, преднамеренном

 

25

 

отношении к процессу консультирования и лично к консультанту^3[3]. Диалогическая интенция как бы вытесняется иной интенцией, в соответствии с которой, порой с исключительным упорством, ведет себя клиент.

Практика показывает, что наиболее частыми «заменителями» диалогической интенции становятся: стремление к сокращению психологической дистанции (в частности—флирт), а также мотивы конкуренции и агрессии. Правильное поведение консультанта, его ориентация на диалогическую интенцию и трезвый учет реальных динамических факторов, имеющих место в его общении с клиентом, нередко приводят к усилению и обострению замещающих намерений с закономерной их трансформацией в направлении последней из перечисленных форм.

С одной стороны, такая динамика ставит под угрозу саму дальнейшую возможность общения клиента с консультантом. Но, с другой стороны, она предельно обнажает всю действительную проблематику клиента, раскрывающуюся теперь во взаимоотношениях с консультантом, и создает предпосылки для настоящего диалогического контакта между ними. Здесь многое зависит от того, какой выбор сделает клиент: сумеет ли он справиться со своей обострившейся враждебностью по отношению к консультанту в пользу диалогической интенции или же, наоборот, дав волю внедиалогическим намерениям, разрушит контакт.

Задача клиента — совершить этот выбор. Задача консультанта — дойти до него вместе с клиентом.

 

1. Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1979.

2. Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979.

3. Волошинов В. Н. Фрейдизм: Критический очерк. М.; Пг., 1927.

4. Клеман К. Б. Истоки фрейдизма и эволюция психоанализа // Марксистская критика психоанализа / Под ред. К. Б. Клеман, И. Брюно, Л. Сэва. М., 1976.

5. Копьев А. Ф. К проблеме взаимоотношения консультанта и консультируемого в ходе психологической коррекции // Семья и формирование личности / Под ред. А. А. Бодалева. М., 1981. С. 51—59.

6. Копьев А. Ф. Индивидуальное психологическое консультирование в контексте семейной психотерапии // Вопр. психол. 1986. № 4. С. 121— 130.

7. Копьев А. Ф. О диалогическом понимании психотерапевтического контакта // Общение и диалог в практике обучения, воспитания и психологической консультации / Под ред. А. А. Бодалева. М., 1987. С. 50—57.

 

ГЕРМЕНЕВТИЧЕСКИЙ И ФЕНОМЕНОЛОГИЧЕСКИЙ ПОДХОДЫ К ПОНИМАНИЮ ИНТЕРПРЕТАЦИИ

О.Д. Агапов, к.фил.н

Следующим весьма важным подходом к проблеме интерпретации является феноменологический подход, рассматривающий процедуру придания смысла как феномен сознания. Становление и развитие феноменологии в XX в. тесно связано с именами Ф.Брентано, Э.Гуссерля, А.Шютца, М.Мерло-Понти. В советской философии идеи феноменологической школы в силу ряда политико-идеологических причин были развиты слабо, но все же были. Интересные концепции сознания разработали А.Ф. Лосев, М.К. Мамардашвили, К.Р. Мегрелидзе, В.В. Молчанов, Л.Г. Ионов, В.В. Налимов, В.У. Бабушкин.

Феноменология как философское направление - это не отдельная, четко очерченная теория, а скорее совокупность достаточно разнородных, иногда даже противоречащих в чем-то друг другу взглядов, теорий и концепций. Объединяющей идеей для многочисленных феноменологических теорий является положение Э.Гуссерля о необходимости рассматривать познание мира человеком как деятельность субъекта познания со своим сознанием. Причем субъект познания обращается в процессе познания не к объектам окружающего мира, а структурам своего сознания, отражающим мир. Внимание исследователя, по Гуссерлю, должно быть обращено не на сам предметный мир, а на те акты сознания, в которых предметный мир конституируется. Таким образом, феноменология начинается с упразднения противоречия между бытием и сознанием, поскольку бытие представлено в сознании, а сознание существует аподиктически. Для этого мир образов исчезает и остается только один мир интенциональных объектов. Предмет следует лишить всяких эмпирических, теоретических и логических предикатов. Это позволяет, по мысли Э.Гуссерля, найти сущность вещи: «Само дерево, вещь природы, не имеет ничего общего с воспринятостью дерева как таковой, каковая как смысл восприятия совершенно неотделима от соответствующего восприятия. Само дерево может сгореть, разложиться на свои химические элементы и т.д. Смысл же - смысл этого восприятия, нечто неотделимое от его сущности, - не может сгореть, в нем нет химических элементов, нет сил, нет реальных свойств»¹¹.

Процесс интерпретации, с точки зрения феноменологии, - это явление сознания, имеющее две формы выражения. В первом случае - это процесс мышления, определенное состояние сознания, направленное на придание смысла феноменам сознания, а во втором - это результат мышления, структура сознания, текст, входящий в сферу сознания индивида. В процессе интерпретации мышление носит предметный характер, оно интенционально направлено на объект, на то, что осмысляется. «Прочтение» сознания зависит от установки субъекта познания, его познавательных целей и задач. Но процедура интерпретации в феноменологическом ракурсе означает придание смысла не объектам окружающего человека мира, а уже имеющимся структурам сознания, отражающим явления и процессы объективной реальности, сложившимся ранее, в предыдущей познавательной деятельности. Так, Л.Витгенштейн говорил о мышлении как оперировании со схемами (готовыми структурами сознания). Схема «живет» в интерпретации. «Мысль - это символический процесс, и он длится также долго, как и его выражение, а мышление - это интерпретация схемы»¹².

Для интерпретации, как это показали А.М. Пятигорский и М.К. Мамардашвили, характерен «закон интерпретирования» - «довольно обширная область явлений, где объект тождественен его интерпретации», когда снимается противопоставление между бытием и сознанием человека, между субъектом и объектом в процессе познания. Понятия «объект» и «субъект» существуют как разные случаи интерпретации предыдущих состояний сознания, данные субъекту познания как знаки предыдущей деятельности мышления¹³. «Сознание есть такой текст, который возникает актом чтения этого текста, который сам себя обозначает, отсылает к самому себе»¹⁴.

Интерпретация - это «мысль о мысли», и не только в том плане, что одно сознание читает другое (представленное нам в обезличенной форме, в виде текста), но и в том, что сознание читает само себя, то есть в процессе мышления происходит переосмысление прежних результатов мышления (самосознание). Познанный мир являет собой «картину мира», структуру сознания, способную к изменению, дополнению, образованию новых структур знания. Так, М.К. Мамардашвили считал, что «действенная мысль - это бесконечно себя моделирующая действительность». Таким образом, интерпретация - это процесс «удержания» мысли и знания, это процесс постоянного возрождения мысли в ее проблематичности.

Еще одно важное понятие феноменологического дискурса - «жизненный мир». Вводя этот термин, Э.Гуссерль понимал под ним значимый для человека мир первоначальных допредикативных истин, очевидностей, конституируемых в деятельности человека, выступающий, как правило, анонимно и априорно по отношению к научному познанию. Атрибутами «жизненного мира» являются:

1. непосредственная очевидность, интуитивная достоверность его феноменов, понимаемых и принимаемых индивидом как таковые;

2. субъективность;

3. целостность, наличие единой и четкой смысловой архитектоники.

«Жизненный мир» - это горизонт, определяющий активность человека в мире, его цели, проекты, интересы и выступающий мотивационно-психологической основой любого вида деятельности. Понятие «жизненный мир» можно осмыслить как социокультурный фактор, оказывающий влияние на научно-познавательную деятельность. Мир сознания ученого (человека вообще, но в контексте нашей работы - ученого) представляет собой многоуровневое образование, имеющее ряд этажей, или структур сознания, которые мы можем обозначить весьма условно: это уровень «эпистемы», «парадигмы», «синтагмы».

«Эпистема» - термин М.Фуко, обозначающий изменяющиеся структуры, «исторические априори», определяющие условия и возможности образования сознания и культуры в конкретный исторический период. Эпистема, иными словами, - это общественное сознание эпохи, взятое с формально-логической стороны, задающее соотношение «слова» и «вещи», а в конечном итоге человека и мира¹⁵.

«Парадигма» - понятие философии и методологии науки, введенное американским философом и историком науки Т.Куном в работе «Структура научных революций» для обозначения структур сознания, характерных для представителей научных дисциплин в определенный исторический период ¹⁶.

«Синтагма» (от греч. - «вместе построенное, соединенное») - термин, предложенный А.И. Ракитовым для обозначения индивидуальных черт мышления, складывающихся у человека в процессе познания определенных сфер действительности. Это «совокупность понятий и представлений, обладающих более или менее устойчивыми смыслами и значениями, приспособленными для отражения той или иной сферы» ¹⁷.

Все выделенные уровни сознания взаимосвязаны между собой, дополняют друг друга. Эпистема и парадигма являются коллективным, общественным выражением познавательных процедур, освоенных человеком, они могут быть сведены к некоторым основным положениям, которые в различной вариативности свойственны всем. В этом заключается тождественность названных структур сознания. Но есть и различия: парадигма описывает внутринаучные регулятивы (основной критерий - истина), а эпистема выявляет культурно-исторический срез познавательной установки, свойственной целой эпохе. Синтагма, в свою очередь, представляет собой слепок с «парадигмы», копию, отражающую меру перенимания методологического опыта мышления эпохи конкретным индивидом.

«Жизненный мир» - это основание, ценностно-смысловая опора (у М.Хайдеггера - «постав») человека в процессе жизнедеятельности.

Таким образом, в процессе интерпретации образуется герменевтическое поле диалога между прошлым и настоящим, имеющее свое пространство и время, являющееся местом «со-существования // событийствования», «точкой одновременности», позволяющей нам соприсутствовать с Платоном, Декартом, Буддой, понять их.

1

2

3