Эрнст Мах - Анализ ощущений

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

представления ученых о правилах познавательной деятельности и ее структуре, обобщающие практику научного поиска и многое другое), а также результаты «вторичного» осмысления этих идей самими авторами, их коллегами, их учениками. Об этой стороне своей деятельности ученые обычно рассказывают студентам, обсуждают их в кулуарах конференций, пишут в популярных статьях, когда их просят «рассказать о себе и о своей науке», а иногда и в специальных книгах, если это представляется им принципиально важным.

Как раз этот случай мы имеем, когда обращаемся к таким трудам Э. Маха, как книга «Анализ ощущений». Она не посвящена его физическим исследованиям — во всяком случае, непосредственно — как и все прочие сочинения этого автора, переведенные на русский язык в начале прошлого века5. Поэтому открывается она («Вместо предисловия») статьей А. Богданова «Чего искать русскому читателю у Эрнста Маха?»6.

5Как и другая книга Э. Маха, «Познание и заблуждение. Очерки по психологии исследования», переизданная в 2003 г. Превосходное предисловие к ней, написанное проф. Ю. С. Владимировым, настолько полно представляет и биографию,

итворческий путь Э. Маха как физика, что я считаю себя обязанным адресовать заинтересованного читателя к этому источнику, обратившись здесь к другим важным вопросам, относящимся к этой теме.

6А. Богданов (Малиновский Александр Александрович) был видным общественным деятелем России в революционную эпоху конца ХIX и первой трети ХХ столетия. За участие в деятельности Народной Воли был исключен из Московского университета, где учился на отделении естественных наук, был сослан. Получив медицинское образование в Харьковском университете, несколько лет работал Петербурге, был членом РСДРП, большевиком и даже членом ЦК, т. е. активно участвовал в революционном движении, был арестован и побывал в эмиграции. В 1914 г. вернулся в Россию, работал в военном госпитале, в революционные годы сотрудничал в большевистских изданиях «Вперед» и «Пролетарий». После октябрьского переворота 1917 г. читал лекции по экономике в Московском университете, бы одним из организаторов «Пролеткульта», членом президиума Коммунистической академии, организатором и директором Института переливания крови, написал несколько фантастических романов. Умер в 1928 г. в результате медицинского эксперимента над собой. Занимался философией, где его взгляды были близки таковым Маха и Авенариуса («Эмпириомонизм»), за что был нещадно руган В. И. Лениным. Известен также как социолог, автор книги «Тектология. Всеобщая организационная наука», которая была довольно прохладно принята современными ему социологами и экономистами. Но после появления кибернети-

11

А. Ф. ЗОТОВ

Немецкий вариант этого текста был опубликован в качестве юбилейной статьи к 70-й годовщине со дня рождения Маха в журнале «Die Neue Zeit» под названием «Эрнст Мах и революция». Богданов защищал здесь тезис, что философские идеи Маха имеют больше значение для пролетарского революционного движения, поскольку-де мировоззренческие принципы, которые проповедует в этом сочинении Э. Мах, весьма близки марксизму как идеологии пролетариата.

Видимо, Мах читал этот текст Богданова — во всяком случае, он написал краткое предисловие к этому русскому переводу его сочинения, где выразил благодарности и переводчику (Г. Котляру), и издателю (С. Скирмунту), и автору этого текста. Однако в этом предисловии Маха нет ни сочувствия, ни возражений касательно идеологических оценок Богдановым его сочинения. Рискую предположить, что если бы Мах познакомился с теми контекстами, в которых обсуждались его идеи, и особенно с сочинением В. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм», где его позиция («физический идеализм») была подвергнута жестокой критике, — то это, скорее всего, его немало позабавило, но уж наверняка не вызвало желания вступать в дискуссию — настолько чуждыми политическим страстям, бушевавшим тогда в России, казались ему содержание и смысл его размышлений о предмете, в котором сам он не считал себя знатоком. Ведь он только хотел разобраться в некоторых моментах познавательного процесса (или, в современных терминах, в механизме обработки информации человеческими существами), адекватное представление о которых могло бы предотвратить серьезные ошибки в «опытных» науках — т. е. таких, которые должны базироваться на чувственных данных.

В литературе по истории науки (если авторы не игнорируют методологические аспекты работы ученых, что бывает нередко) обычно внимание акцентируется на том обстоятельстве, что на рубеже двух прошлых столетий физики занялись исследованием таких объектов, которые недоступны непосредственному наблюдению, включая наблюдение с использованием специальных оптических устройств, увеличивающих изображение объекта. Рождалась «физика микромира»; и это

ки, в послевоенные годы, пережила «второе рождение», поскольку, согласно мнению советских философов, занимавшихся философскими вопросами кибернетики, и многих наших специалистов в этой области, предвосхитила ряд важнейших принципов этой науки. (Напомню, что «отец кибернетики» Н. Винер определял предмет ее как исследование процессов управления и связи в машине, человеке и обществе.)

12

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

вызывало, с одной стороны, кризис наглядности применительно к ее «базовым» объектам, таким, как электрон или другие, сравнимые с ним по размерам, частицы.

Совсем незадолго до Маха и появления «физического идеализма» У. Томсон (лорд Кельвин), великий английский физик, теоретик и изобретатель, заявлял, что понять какое-либо физическое явление — значит построить его модель. При этом, замечу, вопрос о том, как следует определить это понятие, не очень его заботил, как и других английских (и американских) естествоиспытателей. На континенте ситуация была иной. Здесь была сильна традиция теоретической строгости научного мышления. Показателен спор, который вел А. Пуанкаре с Д. Максвеллом, упрекая его в том, что математический аппарат его теории электромагнетизма полон произвольных допущений, и потому теория эта скорее похожа на английскую фабрику, чем на хрустальный дворец строгой научной мысли. И это правда. Только экспериментальное подтверждение существования сантиметровых электромагнитных волн, наличие которых следовало из концепции Максвелла, заставило его примириться с этой теоретической моделью.

Выше я отметил, что «поздний» Эйнштейн упрекал Маха в недооценке роли теоретической мысли в науке. Я не буду рассуждать здесь о том, в какой мере этот упрек справедлив — хотя тот факт, что Мах именовал свою общую установку «эмпириокритицизмом» — т. е. философией критического опыта, — и тем самым демонстрировал свою приверженность к эмпиризму, но такому, который должен быть «очищен» применением некоторого комплекса интеллектуальных процедур, которые призваны превращать опыт «грубый», наполненный разного рода толкованиями эмпирического материала и предрассудками, на котором только и может быть основана «опытная» наука.

Поэтому скажем так: эмпиристская позиция Маха предполагает необходимость специального обоснования знания не в меньшей мере, чем теоретический пуризм Пуанкаре! В этом плане оба они — «континентальные» ученые, в отличие и от Кельвина, и от Максвелла (не говоря уж об американце Фарадее, с его причудливыми моделями электричества, которое течет по трубам, похожим на те, с которыми имеет дело мастер-водопроводчик).

Таким образом, по сути, «опыт» (научный опыт) Маха — это в немалой степени методологическая — т. е. теоретическая — конструкция; и потому каждый эксперимент ученого предстает как пример класса возможных экспериментов, всех тех, которые были проведены и могут быть проведены для исследования данного явления. Научный экспе-

13

А. Ф. ЗОТОВ

римент осмыслен, ученый знает заранее, что «должно получиться», удивляется, если не все получается так, как ожидалось (и, тем более, если получается нечто совершенно неожиданное). Поэтому эксперименты должны быть воспроизводимыми (в других условиях, другими учеными, на другой аппаратуре и т. д.). Экспериментальная реальность ученого совсем не похожа на «мир Гераклита», где «все течет».

Вот для чего Маху понадобилось разобраться и с механизмами ощущения, вот для чего он обращался к исследованиям специалистов-фи- зиологов, прежде всего экспериментаторов, вроде Фехнера; вот почему в своей книге он рассказывает о конструкциях разных приборов, которые используются в процессе наблюдения и пр.

Но прежде всего он анализирует очевидности «обычного» восприятия, ссылается на факты, в справедливости которых может убедиться каждый — и притом здесь не нужно знать физиологию нервных процессов и даже устройство рецепторов! Такой подход избавляет Маха от профессиональной ограниченности специалиста, который, зная множество тонких деталей процесса, способен потерять связь целого7 и отличить нужное для ответа на данный конкретный вопрос от «периферии» сведений, без которой в данном случае вполне можно было бы обойтись.

На эти размышления наталкивает нас уже название этой книги Маха: «Анализ ощущений и отношение физического к психическому». Если (для краткости…) ограничиться первой частью заглавия, то незаметно происходит некая смысловая аберрация: тот анализ ощущений, которому посвящена книга, посвящен теме, суть которой раскрывается во второй, «курсивной», части заголовка! И тогда становится понятно, что не следует видеть в тексте что-то вроде сводки данных по всем исследованиям работы рецепторов, что проблема здесь совсем другая — это проблема сознания (или, в терминологии современной англо-амери- канской «философии сознания», mind-body problem). Она примыкает к философской теории познания, хотя и с нею далеко не тождественна, даже если учесть перемены в содержании этого последнего понятия, которые произошли в нем за последнее столетие.

7 Например, отождествляя физиологию зрения со зрительным восприятием как познавательным процессом — и в итоге подменяя второй предмет первым. В результате тот, кто хотел бы получить, к примеру, консультацию касательно роли зрительных образов в интеллектуальной деятельности у специалиста такого рода, понимает, что ничем ему помочь не может. К этой теме мы еще вернемся.

14

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Тому, кто открыл эту книгу, наверняка известны слова Маркса, что-де «от прежней философии остаются только логика и теория познания». Но все-таки стоит уточнить: остаются скорее термины, обозначающие соответствующие разделы философии, но не их содержание! Прежние представления о знании и познании органично входили в состав прежних философских систем и были их разделами (самое большее — натурфилософскими моделями, а не результатами научных исследований, которые позже стали разделами физиологии ВНД, генетической, социальной и общей психологии, исторической антропологии, лингвистики и информатики, — или же образовали предмет комплексного исследования, область которого продолжает расширяться и поныне, где создается новая аппаратура и новые методы, о которых не только во времена Аристотеля и Платона, но и во времена Маха не могли и помыслить.

Поэтому рекомендовать большую часть конкретного материала (который занимает большую часть этой книги) как источник сведений, хотя бы начальных), о механизме ощущений я бы не рискнул: здесь полезнее воспользоваться более современной популярной литературой, которая имеется в избытке. Но этот материал сегодня интересен под тем углом зрения, что через него, с его помощью, обратив внимание на его выборку автором, его организацию в книге, способ его интерпретации и пр. можно реконструировать способ мышления Маха, его теоретические и методологические ориентации. А через это — предметную организацию мира науки той эпохи и парадигму тогдашнего научного мышления.

Читатель этой книги должен уподобить себя археологу — ведь последнего интересуют не сами черепки разбитой посуды на древнем пепелище, не остатки строений и все такое прочее. Он вовсе не собирается использовать все это в собственном хозяйстве — для него это свидетельства прошлого, знаки (символы); это скорее «тексты», чем «вещи», поскольку они способны рассказать тому, кто понимает их язык, о прошлой культуре, и тем самым и о нас самих, поскольку мы суть наше прошлое, мы выросли из прошлого, даже когда этого не сознаем — разумеется, если остаемся людьми, если к нам еще применим тезис, что человек есть субъект культуры, а история — специфический способ человеческого бытия. Казалось бы, это азбучные истины, но как часто о них забывают…

Поэтому я счел небесполезным добавить еще несколько штрихов к общей картине духовной жизни научного сообщества, к которому принадлежал Э. Мах — и как физик, и как философ.

15

А. Ф. ЗОТОВ

Самым важным моментом здесь было образование «большой науки». Этот термин, по большому счету нестрогий, был запущен в обращение Дэвидом Прайсом, видным американским ученым, профессором физики, вице-президентом Колумбийского университета, одним из ученых и политиков, которые создавали Брукхэвенский атомный центр.

Понятие «большой науки» включает несколько характеристик. Во-первых, научная деятельность стала массовой профессией. Во-вто- рых, необычайно выросли расходы на науку, включая как важный момент государственное финансирование. В-третьих, наука стала главным источником технологий, далеко оставив позади изобретательство. В-четвертых, возникла наднациональная сеть научных организаций разного рода. В-пятых, вырос качественно социальный статус ученого; в частности, специфический способ мышления и мировоззренческие установки, которыми руководствуются ученые, стали образцом для других областей социально-значимой деятельности; само собой разумеющимися стали такие понятия, как «научные основы политики», военное искусство превратилось в раздел «военных наук»; стандартной формой определения философии стала формула: «философия — это наука о…». Соответственно, термин «научное сообщество» перестал быть метафорой, словом для внутреннего употребления в группе людей, которые сознавали свою особость в отношении остального населения; теперь он обозначает автономный глобальный социальный организм, со своей структурой, своим языком, своим типом мышления.

Так вот, творчество Э. Маха пришлось на первую фазу формирования «большой науки», и симптомом этих перемен стал факт, что ученые становятся философами. Это значит, что наука вступает в пору зрелости, признаком чего является способность к саморефлексии. Ученые становятся философами — это значит, возникает «новая порода» исследователей жизни науки, которые обращаются и к истории науки, и к методам научного мышления, и к психологии научного творчества, и к организации научной деятельности.

Как раз это событие зафиксировал в своей книге «Сто лет философии» английский историк философии из Оксфорда Джон Пассмор. В этой книге есть глава: «Естествоиспытатели становятся философами». Именно так — «становятся философами», а не «обращаются к философским темам». Вот как начинает автор эту главу:

В ХIХ в. естествознание как социальный институт достигло своего совершеннолетия: оно стало захватывать школы и университеты, стало требовать, чтобы наряду с библиотеками воздвигались лаборатории, стало

16

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

провозглашать себя — вместо классической филологии и философии — подлинным фактором образования. Естественно, эти претензии оспаривались; наука могла завоевать себе место под солнцем только в ущерб закрепленным традицией интересам. Воинственность Геккеля, Гексли и Клиффорда олицетворяла переходящую в наступление науку. Эти писатели привлекли внимание публики к возникновению новой и, как вскоре оказалось, необыкновенно влиятельной социальной силы… <…> Между тем, часть ученых обнаружила другой симптом возмужания,

выразившийся в интроспективном анализе и самокритике. Вначале эта самокритика сосредоточилась на изгнании из науки, и прежде всего из механики, всего того, что могло бы смутить позитивистское сознание. По существу, ученые составили своего рода приложение к неокантианству8.

Когда Э. Мах в «Научно-популярных лекциях» 1896 г. обращается к «профессиональной» философии в борьбе против «ложных идей старой метафизики» — он, конечно же, вспоминает о Канте. Но для него «Критика чистого разума» Канта — скорее пример, чем источник идей, которые можно применить к его предмету — механике. И это совсем другая установка, чем та, которую проповедовал «поздний» Ленин, говоря о необходимости «союза философов и естествоиспытателей»

икогда он несколько изменил тот тон, который был характерен для его оценок сочинений Маха, Пуанкаре и др. ученых, в которых они занимались философскими вопросами науки. «Философия естествоиспытателя Маха относится к естествознанию как поцелуй христианина Иуды относится к Христу» — вот что пишет он в своей книге «Материализм

иэмпириокритицизм»9. Эта оценка распространяется им на всех ученых, которые им были зачислены в разряд «физических идеалистов»: им, уверен Ленин, нельзя ни на йоту верить, когда они обращаются к философским проблемам!

Но ведь вот какая странность: именно эти ученые в эпоху «революции в физике» как раз и сделали наиболее выдающиеся открытия, создавали новые теории — короче, обеспечили прогресс научного знания — прежде всего, в области теоретической физики, но также и в экспериментальной, коль скоро она была ориентирована «безумными идеями»10 теоретиков!

8Джон Пассмор. Сто лет философии. М.: Прогресс — Традиция, 1998. С. 247.

9Ленин В. И. Соч. Изд-е 2. Т. ХIII. М., 1935. С. 284.

10 Выражение Н. Бора.

17

А. Ф. ЗОТОВ

Другая странность: почему физики, адепты той науки, которая стала бесспорным лидером естествознания в то время, когда она, нако- нец-то, избавилась от философских влияний, сами начинают заниматься философскими рассуждениями, вместо того, чтобы повысить свою философскую грамотность, обратившись к классическому философскому наследию, которое было (по видимому, незаслуженно) предано критике и забвению? Надо отметить, что сам тот факт, что крупные естествоиспытатели — современники Маха чуть ли не поголовно устремились в философию, доказывает, что прежнее отторжение философии в научном сообществе уже прошло. Хотя среди «философов науки» сложилась мощная группа, члены которой, выступая от имени науки и в защиту науки, сделали главной своей задачей поиски надежных методов избавления науки от остатков метафизики, предлагая, в качестве критериев «демаркации», сначала разные варианты верификации научных высказываний, а потом фальсификации, но радикальный вариант такой программы уже не стал господствующим, и даже само понятие «позитивизма» быстро девальвировалось. К примеру, и сам Мах, которого квалифицируют как одного из лидеров «второго позитивизма», как я уже отмечал, вполне уважительно пишет и о Спинозе, и о Шопенгауэре, и о Платоне, и о Гераклите — не говоря уж о «критическом» Канте. Может быть, потому, что работал на философском факультете? Но он раз за разом повторяет — «Нет философии Маха!». Ну, пусть, нет так нет. Но, может быть, он говорит так потому, что помнит содержание университетских курсов по философии, на которых каждая мало-мальски известная концепция была системой, учением, и носила имя своего создателя? Философские представления Маха, и в самом деле, по большому счету не были ни учением, ни даже хорошо уложенной дедуктивной конструкцией. Но он вряд ли сомневался в том, что имеют право на существование такие предметные области, которые можно называть «философскими проблемами» физики, математики, биологии, химии и пр., причем это вовсе не то же самое, что философские взгляды того или иного мэтра соответствующей науки. Важно, что эти проблемы и способы их решения не могут быть просто импортированы из «профессиональных» философских учений, но это вовсе не значит, что соответствующие исследования непременно поверхностны и проводились непрофессионально. Напомню, что на рубеже двух прошлых столетий состоялось несколько Всемирных математических Конгрессов, которые обсуждали — в этом были уверены они сами — вовсе не очередные, так сказать, «технические» достижения своих коллег, не про-

18

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

сто отчитывались о своей работе, а обсуждали проблемы оснований математики, ее предмета и ее логики. Все это они и называли философскими проблемами математики, или прямо — «философией математики». Но вернемся к философии физики. Луи де Бройль, выдающийся физик из младшего поколения тех, кто жил и работал в эпоху революции в физике11, писал:

В общем, ученые не имеют «философии», которая была бы их собственной. Они не довольствуются слишком общими и слишком амбициозными философскими системами, они испытывают известное отвращение к малодоказательным рассуждениям и мудреному языку философов по профессии. Тем не менее, некоторые ученые любят развивать общие идеи относительно науки, которой они занимаются, ее прогресса и ее будущих перспектив. Некоторые даже интересуются функционированием нашего разума в ходе научного исследования и принимаются за критику познания. А. Пуанкаре был среди них…12

И Мах тоже. Когда Мах говорит, что он «не философ», то это не testimonium pauperitatis об уровне его философских поисков и решений13. То, с чем мы имеем дело в данном случае (как и в случае философских размышлений Эйнштейна, Планка, Пуанкаре, Бора, Гейзенберга и др.), — это другая форма философии. Ситуация здесь, как мне представляется, скорее аналогична ситуации, которая возникает в типичных для нашего времени междисциплинарных исследований в науке. И вряд ли сегодня кто-либо осмелится сказать о серьезном биофизике, что он-де «крупный физик, но мелкий биолог» (или наоборот). Хотя, наверно, бывает и так, но, скорее всего, подобные оценки бессмысленны, поскольку речь идет о другом предмете, и его органическая целостность не совместима с подобными расчленениями.

Более того, подобная операция сомнительна и применительно к наукам, которые находятся в процессе активной трансформации, которая непременно сопровождается изменениями предмета, и особенно его «инструментальной периферии». Возьмем пример профессионального языка. То, что она важна, существует, и притом довольно стара, известно всем: достаточно, не будучи специалистом в той или иной области, побывать на научной конференции или почитать специализирован-

11Кстати, он был иностранным членом Академии наук СССР.

12Louis de Broglie. Savants et decouvertes. Paris, 1951. P. 52.

13Как его характеризует Ленин: «крупный физик, но мелкий философ…»

19

А. Ф. ЗОТОВ

ный журнал. Есть специализированные предметные словари, известен феномен профессиональных сленгов. Причем замечу, у каждого такого лингвистического образования есть и своя особая логика — не только у математики, которая в составе науки сама, если использовать выражение одного из корифеев теоретической физики, есть «язык и логика вместе». Но мне лично, да и моим коллегам, не удалось припомнить случая, когда ученые-физики обращались за решением этих проблем к профессиональным лингвистам общего профиля или к мастерам художественного слова.

Весьма интересна и другая, примыкающая к только что обозначенной, тема культурных заимствований, которая выводит на важные методологические, психологические и даже мировоззренческие проблемы. Мах (правда, не в этой книге) затрагивает эту тему. Образуя начальный слой знания, устойчивые предметы, сознание стабилизирует комплексы чувственных данных, «элементов опыта», приписывая им «имена». Имя — «акустический признак» комплекса, сохраняющий его в памяти, признак самый неизменный и удобный. Вокруг него, как «ядра», нарастают другие признаки. Поэтому имя — не «этикетка» предмета, а скорее его “арматура”: оно функционально, оно «по праву» представляет индивида, к которому относится. И неважно, что оно случайно по происхождению; неважно также то, что все, обозначенное им однажды, может перемениться. Если остается имя вещи — остается ее «ядро». Имя удобно — с его помощью мы замещаем в сознании целое одним признаком, не утрачивая при этом целостности. Узнавание вещи, как бы оно ни происходило, есть «стабилизация», формирование комплекса ощущений как тождественной вещи, каковая существует через имя. Коль скоро есть имена — то нет вещей «подобных», а суть вещи «тождественные». Они даже скорее «личности», чем «вещи». Но если для того, чтобы начать жить и познавать, предпочтительно слово, то «в перспективе», для развития, лучше понятие.

Коллеги Маха тоже обращались к этой теме — например, рассматривая феномен «остаточного антропоморфизма» классической физики, дисциплинарная типология которой указывает на ее источник: разделами классической физики были механика, оптика, акустика, учение о теплоте. Так же с базовыми понятиями: сила, закон, энергия, индукция… Зрелая наука либо избавлялась — с немалым трудом — от этих терминов, заменяя их символами, либо так радикально меняла их смыслы, что они сами становились символами14.

14 Об этом пишут де Бройль, Борн, Планк, Эйнштейн и др.

20