Постановление 1948 г

...Представленный Ждановым Сталину 6 февраля 1948 года переработанный проект постановления ЦК ВКП(б) был еще более зубодробительным, чем окончательный, третий. Он содержал несколько выводов и обобщений, которые тем же синим карандашом (Сталина?) были вычеркнуты и в окончательный вариант не попали. Некоторые формулировки смягчены. Кое-что было дополнено.

Например, синий карандаш вписал в текст постановления сентенцию о западной культуре: "Эта музыка сильно отдает духом современной модернистической буржуазии - музыки Европы и Америки, отражающей маразм буржуазной культуры, полное отрицание музыкального искусства, его тупик". Снят же был пункт фактически настоящего политического обвинения в том, "что имеется отрыв ряда деятелей советской музыки от жизни партии, Советского государства и советского народа".

10 февраля А.Кузнецов, в секретариате которого документ, видимо, обрел свой окончательный вид, пишет Жданову: "Возвращаю оригинал (черновой и чистовой) и 1 экземпляр копии, сделанной у нас. Нашлось несколько пропусков запятых. Я их исправил и для "Правды", и для "ТАССа". В копии помечены галочками".

В таком виде постановление 11 февраля и было опубликовано.

Но еще до публикации постановления в Агитпроп стали поступать сведения, согласно которым данное действие ЦК ВКП(б) не находило своей поддержки. Более того, изменение официальной позиции по отношению к творчеству Шостаковича и ведущих советских композиторов было столь резким, что вызвало полный разброд во многих головах, а зачастую и скрытый протест против происходящего.

Уже 3 февраля 1948 года, за 8 дней до опубликования постановления, заведующий Музыкальным отделом Литмузагентства ВОКС Г.Шнеерсон отправил на имя Шепилова сообщение, которое в те времена именовалось "Из дневника". Такого рода сообщения входили в должностные обязанности официальных лиц, работающих с интеллигенцией. Обратим внимание на дату происходящего: "31 января болгарский композитор Панчо Владигеров был в гостях у И.Г.Эренбурга (они знакомы еще со времени посещения Эренбургом Болгарии). После этой встречи Владигеров стал задавать мне вопросы, касающиеся перемен на музыкальном фронте, в частности, он спросил у меня: верно ли, что сняли весь Оргкомитет Союза композиторов и что вместо Хачатуряна теперь Хренников?

Я спросил - откуда ему это известно? Владигеров сослался на Эренбурга.

Затем он, опять-таки ссылаясь на Эренбурга, стал говорить о резкой критике, которой сейчас подвергается творчество Шостаковича. Причем, как говорит Владигеров, Эренбург решительно выступает в защиту Шостаковича против этой критики. Он считает Шостаковича гениальным композитором и не понимает, как может государство вмешиваться в творчество композитора и предписывать ему тот или иной стиль. Владигеров заявил, что он согласен с позицией Эренбурга".

Вскоре после публикации постановления в ЦК ВКП(б) стала поступать информация о реакции на это событие в кругах художественной интеллигенции.

Секретарь Ленинградского обкома и горкома ВКП(б) П.Попков, сигнализируя в Агитпроп о реакции на постановление, докладывал: "...задается много вопросов: почему такая формалистическая опера, как "Великая дружба", была поставлена на сцене Большого театра, к тому же в такую торжественную дату, как 30-летие Великой Октябрьской социалистической революции? Почему Шостакович, выступая за границей, имел успех? В постановлении не указано о 7-й симфонии Шостаковича, созданной им в Ленинграде. Как ее нужно рассматривать? Почему композиторы формалистического направления ранее были награждены и получили звание сталинских лауреатов? Есть ли у нас сейчас композиторы реалистического направления? Что такое конструктивизм, формализм, субъективизм?"

Сама постановка данных вопросов была достаточно провокационна. Фактически это была завуалированная форма несогласия с культурной политикой партии. Архивы Агитпропа, пожалуй, как никакие другие в те времена (кроме, естественно, НКВД), дают представление о времени, не имеющем ничего общего с картиной всеобщей солидарности с резкими извивами официального курса.

Но одно становится несомненным. 1948 год имеет два постановления о музыке. Согласно первому, январскому, осуществлялись все организационные перестановки в музыкальных учреждениях. Это был документ для внутреннего бюрократического пользования. Второе, февральское, выполняло роль идеологического жупела. Фактически второй "сумбур вместо музыки". Только более разрушительный для культуры в целом, поскольку объектом критики стало искусство целой композиторской школы, имеющей мировое признание.

Артур Лурье

Почему они это сделали?

Статья известного композитора-эмигранта появилась в газете «Новое русское слово» 14 марта 1948 года как «отклик на отклики» - выступления советских композиторов, последовавшие за печально известным постановлением об опере «Великая дружба»...».

Я много раз слышал этот вопрос и каждый раз видел искреннее удивление, как если бы существовала загадка, которую нужно непременно решить, чтобы понять, в чем дело: очень уж все это кажется глупо и бессмысленно. Зачем понадобился скандал по такому, как будто незначительному поводу, как музыка, к тому же в такой сложной политической обстановке? Никто не допускает, что нападение на музыку произошло зря, думают, что для чего-то оно понадобилось, и что, вероятно, какая-то вина лежит и на композиторах. С другой стороны, шум, поднятый здесь вокруг этой истории, по существу ничего не объяснил, и никто не сумел в ней разобраться. Все свелось к фарсу, к очередной антисоветской демонстрации, и все смеются.

Что же тут смешного: глупость ли обвинения, или последовавшее за ним не менее глупое покаяние и самоуничижение? Все это совсем не смешно. Если советские композиторы в чем-либо грешны, то перед музыкой, а никак не в том, в чем их обвиняют. Они слишком далеко зашли по пути формального опрощения и искусственной популяризации в угоду требованиям власти. Они давно в компромиссе между музыкой и приспособлением к официальному искусству, требуемому от них людьми, не умеющими даже объяснить, чего они от них хотят.

Музыкантам ничего другого не осталось, как покаяться в несуществующих грехах. Других слов оттуда быть не могло, но можно не сомневаться, что все кающиеся, вероятно, с тоской думают: неужели там, за советским рубежом, никто не может понять, что происходит, и не сумеет сказать об этом?

Думается, что музыкантам в Москве важно не столько выражение симпатии исполнением их сочинений, сколько освещение вопроса по существу. Почему же никто не делает этого здесь? Потому что трудно. Нужно внимание к тому, что происходит с современной музыкой повсюду, и понимание того, чем отличается музыка в советской России от всей остальной. Личной вины у музыкантов нет, ни там, ни здесь, а есть вина общая, во всем искусстве, во всей культуре, повсюду, в частности, с тех пор, как главным стимулом является не творчество, а национализм. Он раздут везде. Каждая страна, как бы мала она ни была, занята только собой, до другой ей дела нет. Произведения превозносятся, в большинстве случаев, не в силу их качеств, а по национальной принадлежности автора и роли его страны в политическом концерте.

В советской России люди, занимающиеся искусством, принадлежат государству. Принадлежат как предмет, как вещь. Они часть государственного инвентаря. Ценою обращения в инструмент, служащий для цели, не ими намечаемой, музыканты получают право деятельности. Те, кто не стали вещью,— не нужны и вредны. Какая еще свобода творчества? Пустые, сентиментальные слова. Во всех областях: социальных, технических или культурных творчество целиком давно принадлежит только ЦК партии, и все без исключения выполняют его директивы. Но музыка и поэзия, как будто, не вяжутся с партией, как же быть?

Вот и получается неувязка. Ее периодически пытаются исправить. Исправляют неуклюже, грубо, потому, что нет времени этим заняться, и не умеют это делать. Но даже этой связью с государством и официальной общественностью, основанной на абсолютном подчинении, в советской России дорожат. Разрыв с ней ведет к творческому параличу. За искусством всегда и везде кто-то стоял. Всегда что-то требовалось от искусства и в официальном порядке; будь то государство, церковь или меценаты, но чем культурнее были требования, тем большая свобода предоставлялась творчеству. Теперь борьба между практическим приспособлением и живым искусством — везде очень напряженная. Теперь артисты, предос