NYeMIROVICh-DANChYeNKO_Rozhdenie_teatra

Сижу больше дома и думаю о вас. Проезжая мимо Бахчисарая, я думал о вас и вспоминал, как мы путешествовали. Милая, необыкновенная актри­ са, замечательная женщина, если бы вы знали, как обрадовало меня ваше письмо. Кланяюсь вам низ­ ко, низко, так низко, что касаюсь лбом дна своего колодезя, в котором уже дорылись до 8 сажен. (Он строит свою дачу.)

...в Ялте чудесная погода, только ни к селу, ни к городу вот уже два дня идет дождь, стало гряз­ но и приходится надевать галоши. По стенам от сы­ рости ползают сколопендры, в саду прыгают жабы и молодые крокодилы... ну, крепко жму и целую ва­ шу руку, будьте здоровы, веселы, счастливы. Ра­ ботайте, прыгайте, увлекайтесь, пойте и, если мож­ но,— не забывайте среднего писателя — вашего усердного поклонника.

В Москве идут репетиции «Дяди Вани». Артистка пе­ реписывается с автором. Он ей пишет:

Искусство, особенно сцена, это — область, где нельзя ходить, не спотыкаясь. Впереди еще много и неудачных дней, и целых неудачных сезонов; будут и большие недоразумения, и широкие разочарова­ ния, ко всему этому надо быть готовым, надо этого ждать и, несмотря ни на что, упрямо, фанатически гнуть свою линию.

Тонкие душевные движения, присущие интелли­ гентным людям, и внешним образом нужно выра­ жать тонко. Ведь громадное большинство людей нервно, большинство страдает, меньшинство чувст­ вует острую боль, но где на улицах и в домах вы увидите мечущихся, скачущих, хватающих себя за голову? Страдания выражать надо так, как они вы­ ражаются в жизни, т. е. не ногами, не руками, а тон­ ким взглядом, не жестикуляцией, а — грацией. Вы скажете — условия сцены? Никакие условия не до­ пускают лжи.

Когда прошел «Дядя Ваня», он пишет:

Телеграммы стали приходить 27-го вечером, ко­ гда я был уже в постели. Их мне передают по теле-

173

фону. Я просыпался, всякий раз бегал к телефону в потемках, босиком, озяб очень; потом едва засы­ пал — опять звонок. Первый случай, когда мне не давала спать собственная слава. На другой день, ложась, я положил около постели и туфли и халат, но телеграмм уже не было. В телеграммах только и было, что о вызовах и блестящем успехе, но чувст­ вовалось что-то тонкое, едва уловимое, из чего я мог заключить, что настроение у вас всех не так, чтобы уж очень хорошее.

Почти со всеми чеховскими пьесами было так: ог­ ромный успех сразу только у самого тонкого слоя публи­ ки, у людей чутких и видящих дальше и глубже. Леонид Андреев писал:

Не стыжусь признаться, что я влюблен в на­ стоящее этого театра, а еще больше — в его бу­ дущее.

Был такой присяжный поверенный князь Урусов, очень крупная в юридическом мире фигура, который смотрел «Чайку», кажется, двенадцать раз. Очень мно­ гие говорили так: обыкновенно из театра идешь в ресто­ ран поужинать, послушать музыку, поболтать, а после «Дяди Вани» хотелось уйти куда-то в тишину и думать, думать до слез. Но большая публика ни «Дядю Ваню», ни «Трех сестер», ни «Вишневого сада» не принимала сразу. Каждая из этих пьес завоевывала свой настоящий успех только со второго сезона, а в дальнейшем держа­ лась без конца. После «Дяди Вани», как всегда после премьеры, поехали в ресторан ожидать утренних газет, и действительно настроение было «не то, чтобы уж очень хорошее».

Это тяжелое испытание для художника — переживать недооценку. Чехов писал:

Да, актриса, вам всем — художественным акте­ рам— уже мало обыкновенного среднего успеха, Вам подавай треск, пальбу, динамит. Вы вконец избалованы, оглушены постоянными разговорами об успехах, полных и неполных сборах, вы уже от­ равлены этим дурманом, и через 2—3 года вы все уже никуда не будете годиться. Вот вам.

174

Такие отношения между Чеховым и Книппер тянутся до лета. И только в августе 1900 года:

Милая моя, Оля, радость моя, здравствуй. Сего­ дня получил от тебя письмо, первое после твоего отъезда, и прочел его, потом еще раз прочел и вот пишу тебе, моя актриса...

4

Прежде чем засесть писать пьесу, Чехов очень долго подготовлял материал.( При нем была небольшая тол­ стенькая записная книжечка, в которую он заносил от­ дельные фразы, схваченные на лету или прочитанные, характерные для его персонажей. Когда накоплялось до­ статочное количество подробностей, из которых, как ему казалось, складывались роли, и когда он находил на­ строение каждого акта,— тогда он принимался писать пьесу по актам. Персонажи были ему совершенно ясны, причем при его манере письма они в течение пьесы оста­ вались неизменными. Никакими «перевоплощениями», в которые он не верил, он не занимался. События в пьесе ползли, как сама жизнь этой эпохи,— вяло, без видимой логической связи. Люди действовали больше под влия­ нием случайностей, сами своей жизни не строили. Вот у него первое действие: именины, весна, весело, птицы по­ ют, ярко светит солнце. Второе — пошлость забирает по­ степенно в руки власть над людьми чуткими, благород­ но чувствующими. Третье — пожар по соседству, вся улица в огне; власть пошлости глубже, люди как-то ба­ рахтаются в своих переживаниях. Четвертое — осень, крушение всех надежд, торжество пошлости. Люди, как шахматные фигуры в руках невидимых игроков. Смеш­ ное и трогательное, благородное и ничтожное, неглупое и вздорное переплетаются и облекаются в форму особо­ го театрального звучания,— в гармонию человеческих го­ лосов и внешних звуков — где-то скрипка, где-то улич­ ная певица с арфой, а там вот ветер в печке, а там — пожарные сигналы.

Из писем:

Когда выеду в Москву — не знаю, потому что, можешь ты себе представить,— пишу в настоящее время пьесу, пишу не пьесу, а какую-то путаницу: много действующих лиц, возможно, что собьюсь и брошу писать...

175

Пьесу пишу, но если мне «не пондравится», от­ ложу ее, спрячу до будущего года или до того вре­ мени, когда захочется опять писать. А дождя все нет и нет. У нас во дворе строят сарай. Журавль скучает. Я тебя люблю.

Кстати сказать, только «Иванова» ставили у Корта тотчас же по написании. Остальные же пье­ сы долго лежали у меня, дожидаясь Владимира Ивановича, и таким образом у меня было время вносить поправки всякие.

Что касается моей пьесы, то она будет рано или поздно — в сентябре, или октябре, или даже нояб­ ре, но решусь ли я ставить ее в этом сезоне, сие не­ известно, моя милая бабуня.

А в Ялте все нет дождей. Бедные деревья, осо­ бенно те, что на горах и по сю сторону: за все лето они не получили ни одной капли воды и теперь сто­ ят желтые. Так бывает, что и люди за всю жизнь не получают ни одной капли счастья. Должно быть, это так нужно.

В половине октября он приезжает в Москву. Очень он остался у меня в памяти в этот приезд: энергичный, веселый, помолодевший — просто счастливый; охвачен красивым чувством и новую пьесу уже переписывает. А вы знаете, что для писателя лучшая, а может быть и единственно приятная часть его работы — это когда он переписывает набело, когда так называемые «муки творчества» остались позади.

В этот приезд он переписал «Три сестры». В театре читали пьесу в его присутствии. Он боролся со смущени­ ем и несколько раз повторял: я же водевиль писал. Впо­ следствии он то же будет говорить и про «Вишневый сад», что он написал водевиль. В конце концов, мы так и не поняли, почему он называет пьесу водевилем, когда «Три сестры» и в рукописи называлась драмой. А между тем, лет через пятнадцать — двадцать этой его фразой будут жонглировать разные безответственные деятели.

Когда актеры, прослушав пьесу, спрашивали у него разъяснений, он, по обыкновению, отвечал фразами, очень мало объяснявшими: «Андрей в этой сцене в туф­ лях» или: «Здесь он просто посвистывает». В письмах в этом отношении он был точнее: «Люди, которые давно

176

носят в себе горе и привыкли к нему,— только посвисты­ вают и задумываются часто».

Репетиции «Трех сестер» начались еще при нем, бо­ лее всего он настаивал на верности бытовой правде, на­ пример: так как в пьесе выведены артиллеристы, то на­ до, чтобы присутствовал на репетициях один его знако­ мый артиллерийский полковник; очень настаивал на том, чтобы звуки пожара за кулисами были чрезвычайно правдоподобны, и т. д.

Вдекабре он уехал в Ниццу. В конце декабря я там

сним. встретился. Как всегда, он скрывал свое волне­

На душе у меня — ржавчина. Если пьеса прова­ лится, то поеду в Монте-Карло и проиграюсь там до положения риз.

Но как он ни старался спрятаться за шутку, все же за день, за два до первого представления, без всякого видимого повода, уехал из Ниццы в Алжир, потом в Ита­ лию, быстро меняя города,— Пиза, Флоренция, Рим,— словом, оправдывал подозрения, что он убегает от изве­ стия о результатах премьеры. Или опять надевает на се­ бя броню равнодушия. Ведь после «Чайки» это была его первая новая пьеса, было возвращение в театр. Не толь­ ко письмо, но и телеграмма не могла его поймать.

В конце февраля он вернулся в Ялту, где только уз­ нал подробности о «Трех сестрах».

Из письма:

Похоже на неуспех, ну да все равно... Я лично совсем бросаю театр и никогда больше для театра писать не буду. Для театра можно писать в Герма­ нии, в Швеции, даже в Испании, но не в России, где театральных авторов не уважают, лягают их копытами и не прощают им успеха и неуспеха.

«Три сестры» остались лучшим спектаклем Художе­ ственного театра и по великолепнейшему ансамблю, и по мизансцене Станиславского. Это — не такая глубо­ ко лирическая пьеса, как «Чайка»; в «Трех сестрах» не­ посредственность заменяется чудесным мастерством. Кроме того, Чехов в этой пьесе сделал то, что обыкновен-

177

5

Летом состоялась их свадьба, совершенно интимная, о которой узнали только на другой день, когда они уеха­ ли и прислали телеграмму (я один был посвящен в сек­ рет). К этому времени Морозов помог нам организовать товарищество, состоящее уже не из директоров Филар­ монии, а из самих артистов, причем Чехов также всту­ пил пайщиком. И стал к театру еще ближе.

Я думаю, что все это время было самой счастливой порой его второй молодости. Дальше пошло хуже: чем больше любви, тем больше тоски; они были разлучены; он прикован к югу и скучал, и тосковал сильнее прежне­ го. К их взаимной неудовлетворенности прибавились еще ее терзания совести — точно она изменяла какому-то своему священному долгу: смеет ли она отнимать у него такую для него дорогую близость, смеет ли оставлять его в отчаянно скучном одиночестве ради своей сцениче­ ской карьеры? Стоит ли ее карьера этих лишений?

Как сейчас вижу ее фигуру зимой за кулисами, перед выходом на сцену; сидит в сторонке, избегает с кем-ни­ будь разговаривать, каждую секунду готовая заплакать. А в так называемом «обществе» всех сортов — сплетни­ цы, завистницы, любительницы заниматься чужими де­ лами или истерически увлекающиеся поклонницы талан­ та Чехова — и мужчины, похожие на таких женщин, соз­ дали атмосферу какого-то порицания Книппер.

Письмо.

Ты, родная, все пишешь, что совесть тебя муча­ ет, что ты живешь не со мной в Ялте, а в Москве. Но как же быть, голубчик? Ты рассуди как следует: если бы ты жила со мной в Ялте всю зиму, то жизнь твоя была бы испорчена, и я чувствовал бы угрызе­ ние совести, что едва ли было бы лучше. Я ведь знал, что женюсь на актрисе, т. е. когда женился, ясно сознавал, что зимы ты будешь жить в Москве. Ни на одну миллионную я не считаю себя обижен­ ным или обойденным. Напротив, мне кажется, что все идет хорошо, или так, как нужно, и потому, дусик, не смущай меня своими угрызениями. В марте опять заживем и опять не будем чувствовать тепе­ решнего одиночества. Успокойся, родная моя, не волнуйся, а жди, уповай. Уповай и больше ничего.

179

Счастье было урывками: то едет она в Ялту на пять дней, то я должен был заменять ее в репертуаре, чтобы отпустить раньше окончания сезона.

Такая уж значит моя планида. Я тебя люблю и буду любить, хотя бы даже ты побила меня пал­ кой...

Нового, кроме снега и мороза, ничего нет, новее по-старому. Каплет с крыш, весенний шум, но за­ глянешь за окно — там зима. Приснись мне, дуся.

Рассказов он уже почти не пишет; за два года напи­ сал только два. Он глубоко и искренно морализирует, причем с изумительным художественным чутьем обхо­ дит опасность впасть в резонерство. В «Трех сестрах» есть замечательный, пророческий монолог:

«Пришло время, надвигается на всех нас громада, го­ товится здоровая, сильная буря, которая идет, уже близ­ ка, и скоро сдует с нашего общества лень, равнодушие, предубеждение к труду, гнилую скуку. Я буду работать, а через какие-нибудь двадцать пять или тридцать лет будет работать уже каждый человек. Каждый».

Успех он имеет в это время огромный. Успех его пьес придал ему какое-то еще новое обаяние, читали его все больше и больше, вчитывались и все больше и больше любили. Он мог бы еще десять лет ничего не писать, а слава его росла бы. Занят он был только пьесой. Задумы­ вал ее еще летом, гостя у Алексеевых в Любимовке,— в той самой Любимовке, где происходила моя первая бе­ седа со Станиславским. Чехов думал о «Вишневом са­ де». Впрочем, большую часть времени посвящал своему любимому занятию'—удил рыбу.

6

Ни одной пьесы, ни одного рассказа он не писал так медленно. То сюжет «Вишневого сада» кажется ему в самом деле водевилем:

шагать, чтобы согреться.

То пьеса ему кажется не в четырех, а в трех дейст­ виях. То он не видит у нас актрисы для главной роли.

180

Если и напишу что-нибудь пьесоподобное, то это будет водевиль.

Пишу по четыре строки в день и то с нестерпи­ мыми мучениями.

Погода ужасная, сильный ревущий ветер, мете­ ли, деревья гнутся. Я ничего — здоров. Пишу. Хотя

имедленно, но все же пишу.

Яникак не согреюсь. Пробовал писать в спаль­ не, но ничего не выходит: спине жарко от печи, а груди и рукам — холодно. В этой ссылке я чувствую

ихарактер мой исп'ортился, и весь я испортился. Ах, дуся моя, говорю искренно, с каким удоволь­

ствием я перестал бы быть в настоящее время писа­ телем.

А писать надо было потому, что мы из Москвы напи­ рали, нам во что бы то ни стало надо было иметь от него новую пьесу.

Ялта — прекрасный, очаровательный городок, такой жемчужины не найти ни на всей Французской, ни на Итальянской Ривьере, но она оторвана от Москвы, от тех, которые были близки его душе, от столичного шума и от столичных интересов, к которым он так привык. Всегда жизнерадостный, он чувствовал себя здесь не в своей стихии. Он никогда не был кабинетным человеком. Ему всегда были нужны люди. Здесь, за одним-двумя исключениями, жили, может быть, люди и прекрасные, но для него скучные, приходили к нему, как говорится, «почесать языки».

Из его письма ко мне:

Мне скучно ужасно. День я еще не замечаю в работе, но когда наступает вечер, приходит отчая­ ние. И когда вы играете второе действие, я уже ле­ жу в постели, а встаю, когда еще темно. Представь себе: темно, ветер воет и дождь стучит в окно.

Да, вот представьте себе: в то время, когда Москва в его воображении — вся в вечерних огнях, когда в его лю­ бимом театре играют второе действие, может быть даже как раз второе действие его «Трех сестер», где осевший в провинции Прозоров говорит: «С каким бы удовольст­ вием посидел я теперь в трактире Тестова», когда публи-

181

ка, пользующаяся самыми простыми благами столицы, плачет над участью тех, кто томится в скучной, тоскли­ вой глуши,— тогда именно автор, вызвавший эти слезы, испытывал отчаяние, как заключенный. А когда все, о ком он вспоминает, еще раным-рано спят, он уже встает: и вот — ветер воет, дождь стучит в окно и еще темно.

Я пишу эту главу как раз в Ялте. Только что был в том доме, где теперь «Чеховский музей». Героическими заботами сестры Антона Павловича дом благополучно пережил разруху гражданской войны. Ею же, Марьей Павловной, в образцовом порядке содержится музей. Сотни туристов со всех концов Союза, юных строителей новой жизни, наполняют его ежедневно и с жадным ин­ тересом вглядываются в каждый уголок, в каждый порт­ рет. Дом весь белый, с белой крышей, хорошенький. За тридцать лет после смерти поэта сад удивительно раз­ росся; деревья, которые Чехов сам сажал, уже большиебольшие. Его кабинет не тронут. Если бы не стеклянный колпак-витрина над столом, мне казалось бы, что я не­ давно тут беседовал с Антоном Павловичем. Даже ка­ лендарь на столе за последний день не оторван. Этот знакомый камин, на котором на камне нарисован пейзаж его друга, знаменитого Левитана... На этом камине пре­ жде лежали заготовляемые каждый день воронки из бу­ маги для отплевывания, которые А. П. тут же бросал в камин. Огромное окно в сад с видом далекого моря. Ко­ гда Чехов умер, перед этим окном сестра его посадила кипарис. Теперь он высокий, стройный, мощный, стоит так красиво, точно стережет память о тосковавшем здесь за окном хозяине.

Кто-то сказал: прошлое ближе к вечности...

7

Наконец, от 12 октября:

Итак, да здравствует мое и ваше долготерпение. Пьеса уже окончена, окончательно окончена, и зав­ тра вечером или самое позднее— 14-го утром будет послана в Москву. Если понадобятся переделки, то, как мне кажется, очень небольшие. Самое нехоро­ шее в пьесе то, что я написал ее не в один присест, а долго, очень долго, так что должна чувствоваться некоторая тягучесть, ну, да там увидим.

182