Susw_ttr_XX_XXI_L_1s / 04_Dr_ja_M_Gorkogo

В пьесе с Тайной Вечерей ассоциируется разговор Луки с Пеплом и Наташей. Во время Вечери Иисус сообщил апостолам о своем скором уходе. И Лука неожиданно говорит собеседникам: "Ну, ребята, живите богато! Уйду скоро от вас". Иисус завещал апостолам свое вероучение: "И Я завещаю вам, как завещал Мне Отец мой, Царство". [Лк. 22, 29] Лука рассказывает притчу о Праведной земле. Иисус был распят в пятницу вечером: "Было же около шестого часа дня, и сделалась тьма по всей земле до часа девятого". [Лк. 23, 44] Время исчезновения Луки - "вечер, заходит солнце", "вечерние сумерки", то есть как раз между 6 и 9 часами вечера (именно в это время заходит солнце весной). Косвенным указанием на то, что приход Луки осмысляется в пьесе как репетиция второго пришествия Христа, может служить реплика Наташи, обращенная к Пеплу, но сказанная в присутствии Луки: "Вот как перед Богом говорю!" Когда Костылев прогоняет Луку, в сцене этой проскальзывает мотив предательства Иудой Христа.

Бубнов (в окне): Чем тут торгуют? За что -- три копейки?

Лука: Меня вот грозятся продать...

Бубнов: За три копейки? Ну, гляди, старик... Они <Костылевы> и за копейку продадут...

Да, старая вера дискредитировала себя, и Лука как будто занят поисками новой. Но почему же Горький заставляет его так неожиданно, комично бежать, позорно исчезнуть в самый ответственный момент, когда решалась судьба не только Васьки Пепла, но и других героев -- Наташи, Актера, Насти? Почему в поведении Луки проскальзывает нечто, роднящее его не только с Христом, но и с Костылевым? Да и само его имя неоднозначно. С одной стороны, оно ассоциируется с образом признанного церковью евангелиста. С другой, согласно словарю В. Даля, "лукавый" в "священном" (церковном) значении этого слова -- "бес, дьявол, сатана, нечистый, злой дух". [44] Как и хозяина ночлежки, странника называют "старцем", "стариком", "старичком", а также "лукавым", "шельмой". Характеристика Костылевым настоящего праведника не только адресованы старцу, но и подходит для него самого: "Ежели он -- настояще странен... может, он и правду узнал там... ну, не всякая правда нужна... да! Он -- про себя ее храни... и -- молчи!" В сцене, где странник рассказывает ночлежникам притчу о праведной земле, несколько раз после слов Луки Горький дает ремарки: "Пауза", "Лука, молчит, улыбаясь".Пожалуй, это один из самых интересных моментов в пьесе. О какой такой "правде" знают Костылев и Лука? Уж не о той ли, что на "дне" Бога нет, но нет его и выше? И жить ради несуществующего Духа, Абсолюта все равно что жить в угоду пустоте - поклоняться "Пустырю"? О том, что в действительности нет у Луки правдивого ответа на вечные вопросы человеческого бытия о смысле жизни и цели человеческого существования. Разве что опять же во имя Всевышнего, который,"коли веришь -- есть...".

О странной связи Луки с Костылевым свидетельствует и то, что является в ночлежку, как здешний мессия, Лука, а предают и убивают -- или "распинают"! - Костылева. Лука же исчезает. Кто Христос? Кто Иуда? Все смешалось. Неудивительно, что апостолом у Горького становится Сатин. И он же несет в себе сатанинские черты.

Луку в пьесе называют то "кикиморой", то "дедушкой" или "старичком", то"грибом поганым". Позевывание у него "воющее", а Медведев велит ему "не каркать"... Все это -- характеристики "лесные", подчеркивающие, что нет в словах Луки ничего нового и что философия странника - еще более древняя, чем христианская. И свою притчу о "праведной земле" он рассказывает все на том же "пустыре", представляющем собой замкнутое пространство, откуда есть лишь один "узкий проход", скрытый в сумерках заходящего солнца.

Ситуацию "на дне" вполне можно соотнести с ситуацией ожидания конца света, предсказанного в новозаветном "Откровении Иоанна Богослова", или Апокалипсисе, когда каждый будет судим по делам его. (Отсюда, кстати, и столь острое ощущение катастрофичности изображаемой ситуации именно в этой пьесе.)

12-ая глава Апокалипсиса повествует о битве Христа (в образе архистратига Михаила) и Антихриста (в образе "древнего змия"), в котором последний со своими ангелами "не устояли, и не нашлось уже для них места на небе. И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый диаволом и сатаною". [Откр. 12, 8-9] Драка в которой был убит Костылев, очевидно, не что иное как идейно-художественное переосмысление поединка архангела Михаила и его воинства с Сатаной и сатанинскими ангелами. Сцена драки полна призывами и обращениями каждой из сторон к "соратникам": Сатин кличет Ваську Пепла и велит Кривому Зобу бить Костылева. (Характерная деталь: все кривое означает принадлежность к "адским" силам.) Костылев же командует Медведевым, [45] наконец, хватающим именно Сатина, но тут прибегает Васька Пепел и - насмерть - бьет Костылева. Вопреки библейскому пророчеству, в пьесе Горького исход поединка решился не в пользу архистратига Михаила, поэтому четвертый акт предстает царством победившего Антихриста. В последнем акте драмы Горького персонажи через слово "чертыхаются" и ни разу не поминают Господа, тогда как в первых трех актах Господа и черта они поминали одинаково часто.

Лишенный всякой духовной поддержки, человек возвращается к исходному первобытному состоянию, в мир животных инстинктов и древних страстей. Присутствие Бога было своего рода сдерживающей силой для этих страстей. А теперь его нет. Подобная версия может показаться маловероятной. Ведь именно в четвертом акте Сатин произносит свои знаменитые монологи: "Чело-век! Это - великолепно! Это звучит... гордо! Че-ло-век! Надо уважать человека!" и т.д. Именно в этом акте отрывается от мира своих бульварных романов Настя, а Клещ, презиравший "золотую роту" ночлежников, неожиданно произносит: "Ничего... Везде - люди... Сначала не видишь этого... потом - поглядишь, окажется, все люди - ничего!" Именно в этом акте пробуждается, наконец, живая мысль в Бароне и, вместо бессмысленно повторяемой реплики "Дальше!", он неожиданно произносит исполненную тревоги и сомнений исповедь, вопрошая в конце: "А... ведь зачем-нибудь я родился... а?" Но бунт ночлежников против хаоса, грязи и тьмы окружающего их мира, особенно яркое выражение нашедший в монологах Сатина, заканчивается, не изменив ничего в жизни людей "дна". После сатинских тирад зоологическое начало в ночлежниках обнаруживает себя с угрожающей скоростью, проявляясь без всякого повода - даже не как брань.

Медведев. Верблюд - он вроде... осла! Только без ушей...

Бубнов. Брось! Ты сам - вроде осла.

Медведев. Ушей вовсе нет у верблюда... он ноздрей слышит... (...)

Бубнов. Где - народ? Отчего здесь людей нет? (...)

Бубнов. У-у-ррр! Барбос! Бррю, брлю, брлю! Индюк! Не лай, не ворчи!..

После Алешка еще обзовет Медведева "отставной козы барабанщиком" и"курицей", а в себе "воспоет" свинью: "Эх, кабы мое рыло..."

Этот фарс делает особенно отчетливым трагизм положения осознавшего бессмысленность всей своей жизни Барона, очнувшейся от бульварных романов Насти и, к несчастью для себя, слишком трезвого в этот момент Актера.

Обычно стихотворение Беранже, которое Актер читает во втором акте, трактуется как апология философии Луки. Однако, если первая строфа воспевает безумца, который навеет человечеству "золотые сны", если "к правде святой мир дорогу найти не сумеет", то во второй речь идет уже о другом безумце, способном озарить лишенный солнца мир своей мыслью! Имя Луки, как указывалось выше, восходит к латинскому "светлый". Лука, очевидно, и предстает тем самым солнышком, забывшим "земли нашей путь осветить", а Сатин - безумцем, чья мысль способна озарить мир.

Сатин тоже лукавит. В первом акте между Актером и бывшим телеграфистом [46] возникает перепалка из-за одного слова:

Актер: Мне вредно дышать пылью... Мой организм отравлен алкоголем...

Сатин: Организм... органон...

Актер: (громко, как бы проснувшись). Вчера, в лечебнице, доктор сказал мне: ваш, говорит, организм - совершенно отравлен алкоголем...

Сатин (улыбаясь): Органон...

Актер (настойчиво): Не органон, а ор-га-ни-зм...

Сатин. Сикамбр...

Зеркально перепалка отобразится в четвертом акте:

Сатин: Ему [Актеру] известно стало, что всего в полуверсте отсюда стоит лечебница для органонов...

Актер (высовываясь с печи): Орга-ни-змов, дурак!

Сатин: Для органонов, отравленных алкоголем...

Эта лингвистическая дискуссия отнюдь не простая игра в слова, а принципиальный спор. "Органон" в переводе с греческого означает часть целого, нечто неживое, омертвевшее, "орудие, инструмент, орган". [47] "Человеческий организм" Сатин издевательски заменяет неодушевленным "органоном", тем самым отказывая Актеру в праве считаться живым, чувствующим человеком, определяя его "болваном", "чучелом", "огарком". Потому-то Актер и реагирует раздраженно, скандирует любимое словечко, отстаивая свое право называться человеком. Чуть ниже Сатин еще скажет: "Надоели мне, брат, все человеческиеслова..." И тем самым подчеркнет, что ему нет дела до обычного живого человека.

Сатин - шулер не только потому, что жульничает в карточной игре. [48] Он шулер и в словах. Практически весь его первый монолог - это апология Луки. (Кстати, не стоит забывать, что в момент их произнесения Сатин уже просто пьян.) И речь о столярах Сатин произносит "стараясь говорить голосом Луки и подражая его манерам" и завершает ее тезисом, который легко обнаружить в речах как Луки, так и Костылева: все трое отвергают возможность человеку жить для самого себя:"Всяк думает, что для себя проживает, ан выходит, что для лучшего! По сту лет... а может, и больше - для лучшего человека живут!" При том, что все трое живут-то как раз для себя и ценят в первую очередь себя. Между вопросом Пепла о Боге и ответом Луки Горький вклинивает реплику Бубнова: "Люди все живут... как щепки по реке плывут... строят дом... а щепки - прочь..." Еще раньше Настя и Бубнов обмениваются репликами:

Настя: Надоело мне... Лишняя я здесь...

Бубнов: (спокойно). Ты везде лишняя... да и все люди на земле - лишние...

Надежды на лучшее ждать не приходится. Само время у Горького как будто остановилось и никуда не движется, несмотря на происходящие в ночлежке драмы. Первый акт представляет "начало весны. Утро". Второй - "вечер", третий - снова"ранняя весна, недавно стаял снег", четвертый - "ночь". День так и не наступает, и весна не перетекает в теплый май и жаркое лето. Правда, есть один нюанс, позволяющий усомниться, что все здесь останется как прежде. Звуковой фон финального акта - ветер, символ перемен. Выбранный сезон - весна, время пробуждения природы. Вряд ли человеку станет лучше жить в этом мире в ближайшее время, но все же подобное положение вещей в мире не может, не должно быть вечно - убежден драматург. В финале, когда Барон приносит известие о самоубийстве Актера, как некогда из-за спины Актера являлась Наташа, склонявшаяся принять "веру" Луки, также теперь появляется Настя - как бы символизируя приход в ночлежку качественно новой философии.

Актер здесь предстает как трагикомический персонаж, он и пьяница, и философ, он шут "дна", и в этом смысле в нем есть что-то от Тетерева в "Мещанах". Столько лет он мечтал вернуться на сцену и не мог этого сделать. На протяжении всей пьесы он пытался обратить на себя внимание цитатами из Шекспира, стихами Беранже или высокопарными словами вроде "мой организм отравлен алкоголем" - а своего добился только повесившись. Пьяный, он жил сценой, даже когда не верил в возможность возвращения в театр. Трезвый, повесился, поняв что-то большее, чем просто невозможность вырваться со "дна". И - обратил на себя внимание сразу всех ночлежников. Такой итог содержит в себе одновременно фарсовое и трагическое начало.

Не случайно Горький вводит в финальную сатинскую фразу слово "дурак". Дурак -- это Петрушка, герой народного театра. Комично и одновременно трагично звучит его фамилия - Сверчков-Заволжский. Сверчок - символ дома, домашнего уюта, это нечто здесь, в мире живых. Заволжский - там. Это и простор, ширь. Сверчок, рвущийся в необъятные мировые просторы. А пропадает он не на просторе, а на Пустыре. И внимание большинства привлечет теперь разве что заметкой в колонке криминальной хроники. Но в то же время, возможно, сам того не осознавая, Актер сыграл-таки свою роль - роль героя высокой трагедии. Не понадобилось никуда уезжать, не понадобилось искать лечебницу и лечиться... Самым верным в монологах Сатина оказалось утверждение "Человек может верить и не верить... это его дело! (...) Он за все платит сам, и потому он - свободен!.." Актер постиг свое предназначение. За его исполнение он заплатил собой.

Финал пьесы двойственен. Он "открыт", потому что ответа, что же дальше, нет. Барон уже не скажет это свое словечко, потому что персонажи как бы застывают на пороге, за которым им необходимо сделать выбор.

В этом плане "Мещане", "На дне" и "Дачники" составляют своеобразную трилогию. Трилогия оказывается как один сюжет о людях, который сначала осознает необходимость разрушения своей среды, уходит из нее, оказывается вообще вне среды, наконец, обретает свою среду, одновременно расплачиваясь. "Мещане" - пьеса о людях, которые вырываются из своей среды, они еще не сделали свой выбор. Они пока еще только чувствуют, что в старом порядке, где все понятно и ясно, им неуютно. Они еще в старом мире, который, хоть и рушится, но из него еще страшно уйти. Потому что неясно, что впереди, нет определенности, нет гарантий. "На дне" - пьеса о людях, которые смогли разрушить все связи со старым миром и пока пребывают в состоянии поиска нового способа существования. Горький оставляет их в тот момент, когда назревает ситуация окончательной деградации персонажей, и они еще могут удержаться и не скатиться окончательно в пропасть. Наконец, "Дачники" - пьеса о людях, которые когда-то смогли вырваться из мира нищеты и грязи, не просто пробиться в нормальный социум, но и создать свою социальную группу. И, может быть, именно потому, что путь, который только намечался в "Мещанах" и "На дне", здесь уже пройден, в "Дачниках" явлено трагифарсовое осмысление мира. Потому эта пьеса самая "темная". Итоги жизни человека, пустившегося в самостоятельные поиски нового Бога, неутешительны.

«ДАЧНИКИ»

Один из структурообразующих мотивов пьесы "Дачники" - мотив театра.

Всех персонажей здесь можно разделить на актеров и публику. В "Дачниках" есть активно действующие персонажи - те, кто участвует в спорах, конфликтует, стреляется, объясняется в любви, произносит речи, публично исповедуясь, и есть действующие лица, более подходящие под определение пассивных наблюдателей. К первым относятся Варвара Михайловна, Марья Львовна, Влас, адвокат Басов, инженер Суслов, его жена Юлия Филипповна, литератор Шалимов, поэтесса Калерия. Все остальные: чета Дудаковых, Замыслов, Соня и ее ухажер студент Зимин, дядюшка Суслова Семен Семенович Двоеточие, сторожа Пустобайка и Кропилкин, горничная Саша - часто появляются на страницах пьесы, в том числе и в наиболее значимых картинах, выносят свои оценки и суждения по поводу происходящего, однако никогда не становятся "зачинщиками" нового витка того конфликта, что двигает сюжет "Дачников", предпочитая "роль" аудитории. Любопытный диалог возникает между супругами Дудаковыми в четвертом акте:

Ольга Алексеевна. Вот так скандал! И как все это вдруг! Ты понимаешь, что-нибудь, Кирилл?

Дудаков. Я? понимаю. Да! Когда-нибудь мы все должны были опротиветь друг другу!.. И вот опротивели! Влас, он метко попал, Ольга! Он попал! Но надо тебе идти домой.

Ольга Алексеевна. Подожди! Это так интересно! Может быть, еще что-нибудь будет.

В самой пьесе доктор Дудаков, как и его жена Ольга Алексеевна, появляется лишь время от времени. Сообщив о тех или иных событиях общественной или домашней значимости, он, как правило, спешит обратно, практически не участвует в спорах и стычках. Этот феномен может быть объяснен и чисто бытовым фактором: он замотан работой и делами. Однако если Дудаков не принимает участия в спорах, которыми движется пьеса, зачем тогда он нужен драматургу? Очевидно, именно для того, чтобы постоянно выносить оценки действиям и словам тех или иных персонажей. Всякий раз при своем появлении Дудаков не забывает высказаться по поводу того или иного прозвучавшего замечания. После монолога Марьи Львовны в четвертом акте Дудаков соглашается с ней: "Вот!.. Это так! Это правда!" После пародии Власа на стихи Калерии: "Эт-то ужасно метко. Знаете... это ужасно верно!" Между частями монолога Суслова: "Какой цинизм! Вы перестали бы!" Доктор и его жена драму дачной жизни смотрят, как зрители - спектакль.

Заезжий дядюшка Суслова Двоеточие также не спешит ввязываться в идейные "потасовки". Не потому что ему некогда, а просто он в них не нуждается. Его мышление настолько логично и твердо, что ему остается не столько спорить, сколько выносить вердикты и характеристики, по своей меткости приближающиеся к авторским. Вот лишь некоторые. О Власе: "Бойкий паренек, а бездельник, видимо. (...) Чай, поди-ка, героем себя чувствует... Ну, ничего, пускай потешится молодая душа". О Рюмине: "Красивенький философ". Суслову: "Пороть бы вашего брата!.. Экие люди! Живут без действия..." Басову: "Эх, вы, злодей невинный!" Это, пожалуй, основная функция Двоеточия в пьесе - быть резонером.

Есть в пьесе и другие персонажи, чья роль сведена исключительно к функции оценивать и комментировать жизнь дачников. Это сторожа Пустобайка с Кропилкиным: [49]

Пустобайка. Дачники - все одинаковые. За пять годов я их видал - без счету. Они для меня - вроде как в ненастье пузыри на луже... вскочит и лопнет... вскочит и лопнет...

Резонеров в "Дачниках" гораздо больше, чем в любой другой его пьесе Горького, можно даже сказать, непомерно много. Однако далеко не всегда они передают (как вроде бы должно быть) авторскую точку зрения. Как раз напротив - часто возникающие сомнения в том, что это именно авторская точка зрения, заставляют предположить, что у этих героев в пьесе есть и другие функции помимо резонерских. Не может не смущать тот факт, что свои оценки автор позволяет высказывать рассеянному доктору-чудаку Дудакову или персонажу с "говорящей" фамилией Пустобайка. (Говорит, да все впустую! И в этом он мало чем отличается от дачников-интеллигентов.) В то же время перекличка слов Пустобайки (например, в четвертом акте: "Вроде гуляющих, эти дачники... появятся, насорят на земле - и нет их...") и Варвары Михайловны (в третьем акте: "Мы живем на земле чужие всему... мы не умеем быть нужными для жизни людьми. И мне кажется, что скоро, завтра, придут какие-то другие, сильные, смелые люди и сметут нас с земли, как сор...") заставляет отказаться от подобного предположения.

Очевидно, Горькому нужны были не обычные резонеры, а персонажи, способные показать, что им, обыкновенным людям, интересно, что происходит между "дачниками" и "идейными людьми". Эта схватка действительно затрагивает какой-то стороной интересы этих людей, простых обывателей - скандалистки Дудаковой, замотанного работой земского доктора, не брезгующего лишним пятачком "на водку" сторожа Пустобайки, юной Сони или мошенника Замыслова. Безусловно, наблюдающий за этим процессом восприятия идейных схваток читатель или зритель также не мог оставаться равнодушным наблюдателем и в свою очередь должен был включиться в борьбу идей, составляющую суть действия "Дачников".

В центре второго акта - любительский спектакль, который должны разыграть сами дачники. Атмосфера, в которой идет подготовка к нему, вносит ощущение бестолковости, суеты, абсурдности всего происходящего здесь, иллюзорности и неправедности многих претензий дачников. На репетицию спектакля, который зрители так и не увидят, спешат не участвующие в общем действии актеры. Они то опаздывают, то выясняют, что репетиция еще и не начиналась. При этом на сцене возникает человек с очень простой фамилией Семенов, но почему-то никто не может ее запомнить и называют Семенова то Сазановым, то Степановым, то Сомовым. Так возникает мысль о простых истинах, которые никак не могут усвоить дачники - им все нужно что-то красивое, яркое. Неудивительно, что дядюшку Двоеточие, седого и кудрявого красивого мужчину, принимают за гримированного актера: "в гриме человек всегда красивее, чем в натуре". Резче и более прямолинейно скажет Влас в четвертом акте: "Подожди, сестра, - это я скажу... я знаю: вы - ряженые! Пока я жив, я буду всегда срывать с вас лохмотья, которыми вы прикрываете вашу ложь... вашу пошлость... нищету ваших чувств и разврат мысли..."

Сами дачники не всегда подозревают, что они - "ряженые". Они все жалкие люди, с изуродованной душой, и в этом трагизм их существования. Однако претензии дачников на роль героических характеров, людей, стоически переносящих "безмолвие горных вершин и бесстрастие звезд", ставит их в комическую ситуацию. Горький постоянно напоминает зрителям, указывает, кто есть эти люди в действительности. Интересна в этом отношении сцена разговора литератора Шалимова с адвокатом Басовым. Во время его появляются просящие милостыню нищие. Их голоса слышны именно тогда, когда Шалимов жалуется Басову на неведомого ему "нового читателя". Ремарку о нищих, просящих"милостыньку Христа ради", Горький дает непосредственно перед словами Шалимова: "Но надо кушать, значит, надо писать. А для кого? Не понимаю..."Горький не случайно назвал Шалимова в перечне действующих лиц не писателем, а всего лишь "литератором". Это определение лишало Шалимова того ореола писателя-гражданина, который "истину царям с улыбкой говорит", и переводило его в разряд писак, занимающихся литературой ради пропитания. Таким образом, он оказывается наравне с нищими. Только те просят на пропитание хлеба либо денег, а Шалимов - "нового читателя". Они просто нищие, а Шалимов - нищий духом. И посочувствовать ему можно, и в то же время жалобы его вызывают смех, ибо литератор все же мнит себя по меньшей мере героем драмы: "Лет пять назад я был уверен, что знаю читателя... и знаю, чего он хочет от меня... И вдруг, незаметно для себя, потерял я его... Потерял, да. В этом драма, пойми!" После этого разговора Горький выводит на сцену Даму в желтом платье и Молодого человека в клетчатом костюме, который как бы оголяет суть шалимовских жалоб и авторскую оценку их.

Молодой человек. Собственно говоря, я - герой...

Дама. Представьте! Я так и думала...

Молодой человек. Да, я - герой... А он дает мне комические роли. Нелепо же, согласитесь!

Таким образом, самодеятельный спектакль, в котором многие мечтали сыграть роль героя драмы, а ему дали роль комического персонажа, становится метафорой "проигранной" дачниками жизни.

Любительский спектакль ставит 28-летний помощник Суслова и любовник его жены Замыслов. Этот же Замыслов в четвертом акте, как бы парируя через два акта реплику Шалимова о драме его жизни, а также реплику Калерии: "Жизнь каждогодумающего человека - тяжелая драма" - уныло заметит: "Какой печальный водевиль!" Поначалу герой этот предстает как вполне симпатичный автору персонаж. На жизнь он смотрит как на своего рода искусство и здесь утверждает как будто прямо противоположные постулатам Суслова идеи: "Жизнь - искусство смотреть на все своими глазами, слышать своими ушами..." Впрочем, следующая же реплика заставляет усомниться в достоинствах этого человека. В сущности, он такой же гедонист, как Басов: "Жизнь - искусство находить во всем красоту и радость, искусство даже есть и пить..."

Все дачники когда-то страдали. Теперь они устроили себе рай на земле, уверовав, что за всю долгую, полную страданий и унижений жизнь теперь имеют право на сытную, спокойную жизнь. На вопрос Юлии Филипповны, во что он верит, Замыслов отвечает: "Только в себя, Юлька... Верю только в мое право жить так, как я хочу! (...) У меня в прошлом голодное детство... и такая же юность, полная унижений... суровое прошлое у меня, дорогая моя Юлька! Я много видел тяжелого и скверного... я много перенес. Теперь - я сам себе судьба и хозяин своей жизни - вот и все!.." Слова эти перекликаются с монологом Суслова в четвертом акте: "Мы, говорю я, много голодали и волновались в юности... Мы хотим поесть и отдохнуть в зрелом возрасте - вот наша психология. (...) Мне нравится быть обывателем... Я буду жить, как я хочу!"

Этот прием тождества позиций двух мужчин становится значимым для сюжетной линии одной из героинь пьесы с именем, вызывающим ассоциации в именем Настасьи Филипповны из романа Ф.Достоевского "Идиот". Героиня романа Достоевского также оказалась между двумя мужчинами - Рогожиным и князем Мышкиным. Не смогла выбрать ни того, ни другого и в конце концов была одним из них зарезана. Но при этом Достоевскому удалось провести через все произведение мысль о том, что через страдание очищается душа. Горький с этим утверждением полемизирует, окарикатуривая его: воспоминания то одного, то другого персонажа о голодном детстве и беспокойной юности (в этом отношении они все равны) подтверждают, что очень немногим дано, пройдя путь страданий, по меньшей мере сохранить верные нравственные ориентиры. Большинство же не очистили душу, а вовсе ее опустошили. Страдание оказывается способным разрушать, но не созидать.

В том же романе Достоевского прозвучала фраза, ставшая крылатой: "Красота спасет мир". Настасья Филипповна у Достоевского поразительно красива. Красива и Юлия Филипповна. Но ее красота, очевидно, никому не приносит счастья, в том числе и ей самой: "Я красива - вот мое несчастие. Уже в шестом классе гимназии учителя смотрели на меня такими глазами, что я чего-то стыдилась и краснела, а им это доставляло удовольствие, и они вкусно улыбались, как обжоры перед гастрономической лавкой". Хотя муж и называет ее "развратной", для Горького эта женщина еще нравственно чиста. Любопытно замечание о ней Ольги Дудаковой: "Эта великолепная барыня совсем не занимается детьми, и странно: они у нее всегда здоровы". Характерно и замечание самой Юлии: "Я люблю все чистое... вы не верите? Люблю, да... Смотреть люблю на чистое, слушать..." Ей действительно душно в атмосфере дачной жизни. И она ищет путь вырваться отсюда. Но когда Замыслов отвечает, что верит только в себя, женщина понимает, что ее любовник, в сущности, - копия мужа, разве что помоложе его.

И все же сложнее всего и ярче всего столкновение фарсового и трагического начала явлено в "Дачниках" в образе инженера Петра Суслова.

В начале 1900-х Ф.Батюшков назвал "Дачников" перевернутым "На дне". [50] Можно утверждать, что Суслов - "перевернутый" Сатин. "Прежде всего человек, почтенная Марья Львовна", - заявляет Суслов, и эти слова звучат как своеобразный парафраз сатинского "Существует только человек..." Это он, изголодавшийся в юности, выбрался со "дна" и теперь хочет только "пить, есть... и иметь женщину". Это он "сам когда-то философствовал" и "сказал в свое время все модные слова и знает им цену". Он такой же циник, как и Сатин, и его признание: "Мне трудно допустить существование человека, который смеет быть самим собой" вполне сопоставимы с сатинскими представлениями о чести и совести в первом акте "На дне". Возможно, когда-то (еще до Сатина, еще в образе Нила) он действительно верил, действительно был, а не "прикидывался" интересным, как сказала о нем Юлия. Но - жизнь его подмяла под себя. "Сказав все красивые слова", он теперь не верит им, вообще не верит никому. Он стал частью того мира, против которого пытался бороться.