klara_album_2009_transform_block_cover_www

москва 2009

К моменту возникновения картины направляется теперь наша критическая проницательность. За фактом искусства мы стремимся увидеть породившую его эстетическую идею, художественная феноменология должна уступить место художественной идеологии. Какие-то точки, вокруг которых возникает и слагается концепция художественного произведения, существуют в каждой картине. Быть может, ради одной развеваемой ветром пряди золотых волос написано «Рождение Венеры» и ради цветка в стеклянном сосуде написал весь свой алтарный образ в Перуджийском соборе Лука Синьорелли, как всю пестроту «Боярыни Морозовой» воссоздал, по собственному признанию, Суриков ради однажды увиденной им на снегу чёрной вороны.

П.П. Муратов (1881–1950) «Образы Италии»

Есть такой древнекитайский миф о первом человеке — Пань-гу. Он зародился, как цыпленок в яйце, в то время, когда земля и небо еще не были отделены друг от друга. Когда Пань-гу пробудился, его окружал непроницаемый мрак. Руки нащупали невесть откуда взявшийся топор. Пань-гу размахнулся и ударил что есть силы перед собой. И неподвижный мир пришел в движение. Все легкое и чистое всплыло вверх, а тяжелое и грязное опустилось вниз. Так возникли небо и земля. Но сердце Пань-гу вдруг объял страх: а если небо и земля опять перемешаются? И тогда он уперся головой в небо, а ногами в землю. И так стоял, не шелохнувшись, много тысячелетий. С каждым днем Паньгу становился все выше, и все выше поднималось небо. И вот настал день, когда небо перестало подниматься. И первый человек понял: мир завершен. Ему бы жить и жить, радуясь прочности и красоте новорожденного мира. Но жизнь Пань-гу была в росте. Прекратив расти, он должен был умереть…

Этот миф мне вспомнился, когда речь зашла о «трансформациях» Клары Голицыной. «Трансформации» — не какой-то отдельный цикл или серия работ, это то, что пунктиром проходитчерезвсетворчествоГолицыной.Сутьихвтом,чтоберетсякакая-нибудьстарая или не очень работа, выполненная во вполне традиционной реалистической стилистике — портрет, пейзаж, натюрморт, — и перерабатывается в совершенно другой манере. Зачастую неоднократно. Собственно, прием достаточно распространенный. Всякого рода эксперименты над работами других художников прошлого или настоящего, чаще всего в ироническом ключе, весьма характерны для постмодернизма. Но то, что делает Голицына — разнообразные пластические эксперименты над собственными работами, этакое препарирование самой себя, погружение в самое себя, более чем неожиданно. От художников можно часто услышать фразу: конечно, сегодня я бы сделал это подругому. Но для Клары Голицыной нет сослагательного наклонения. Она просто берет

иделает. Но это лишь один аспект. Есть и другой, более поэтический. Художник живет

изаставляет жить свои картины. Заставляет их меняться. И это не только эксперимент.

Не только то, что можно рассматривать как парафраз артистических этюдов. В этом отношение к уже рожденному произведению. Для кого-то картина интересна, пока он ее пишет. А потом… Потом все равно. Пройденный этап. Прожитое чувство.

Но не для Голицыной. Иногда кажется, что, идя вперед, она словно с чем-то не может расстаться. И берет это с собой. Если она оставила работу жить, то именно жить….

Не упокоиться в саркофаге музея или чьей-то коллекции, а продолжать этот путь постижения, роста. Подвергая метаморфозам старые мотивы, художник дает понять, как важно это изменение техники, системы координат. Стул реальный, стул мыслимый, стул как идея, фантом стула. Она то утрирует, то пропускает через призму авангарда, то доводит изображение до границы за которой уже небытие. От конкретного со всеми приметами места и времени, конкретной судьбы — к знаку, сути уже не стула, а самой формы. Которая тем не менее еще хранит след предмета, ее породившего, но уже лишь как воспоминание. Уход от жизнеподобия в сферу чистого искусства — царство цвета, краски, плоскости, линии. Завораживающий формализм, воздействующий только через имманентно присущее искусству. То, что определяет его харизму.

Совершенно великолепны эти прочерченные линиями-лучами экраны, на которые проецируется изображение какого-то реального мотива. Реальность становится сном, заключенным­ в жесткую решетку абстрактного толкования. С одной стороны — это продолжение­ , дление мотива, с другой — реальность, некое случайное пересечение множества линий. Или когда конкретное человеческое лицо постепенно превращается в условное изображение лица как такового, или, ещё больше, в тяготеющую к геометрии абстракцию, а человеческая — фигура в иероглиф. Вот они подводные камни пресловутой радости узнавания. Мы узнаем знакомый, понятный мотив и уже не думаем об искусстве. Но когда мотив отстраняется, мы узнаем собственно искусство. Голицына словно играет сама с собой. И здесь возникает вопрос: а насколько важен изначальный мотив? Или на какой стадии он становится несущественным? Когда уходит слово и воцаряется форма?

Когда анализ становится бессильным? Когда он сдает позиции чувствованию? Это не уход «от», это уход «в». В пространство чистого звучания. И всегда остается открытым вопрос: докакойстепениможноосвободитьсяотреальности?Докакойстепенионатебяотпускает? В этом проживании искусства от реализма к формализму, и от формализма сюжета к реализму­ формы, в метании между ясностью и иррациональностью, между плотью жизни и плотьюискусства,междуозначающимиозначаемым—самасутьискусства.Иопятьвопрос: искусство означает нечто, находящееся за его пределами, или только самое себя?

Ното,чтоделаетГолицынавпоследнеевремя,вообщесложнодляосмысления.Художник берет какую-то из уже готовых работ и пишет поверх старого изображения новое, но так, что прежнее просвечивается через последующие наложения краски. С одной стороны, — старая работа как бы уничтожается, а с другой — она в буквальном смысле служит благодатной почвой, материалом, удобрением для возникновения новой. Старая работа словно прорастает в новорожденной, получает свое продолжение. Но одновременно эта новая как бы «хоронит» предшественницу. И совершенно непонятно, что здесь важнее — рождение или смерть? Или здесь жизнь и смерть, слитые воедино, ибо одно невозможно без другого?

Все эти вопросы, которые рождаются при знакомстве с трансформациями Клары Голицыной не то чтобы риторические, но не имеющие однозначного ответа. И может быть, лишь одно можно сказать определенно: это поход субъективности против объективности.

Но есть еще один аспект — напряженная внутренняя жизнь, беспощадное отношение к самой себе. Это такая степень самокопания, почти маниакальное вслушивание, всмат­ ривание в себя и одновременно попытка отстраниться от себя, увидеть со стороны.

Лия Адашевская

2

1