А) Тело и одежда

В истории западной культуры тело очень долго было похоронено под одеждой. Одежда была нагружена строгой социальной символикой, затмевая простой и наивный язык тела. В средневековом обществе одежда формулировала полный набор паспортных признаков своего владельца: его национальность, вероисповедание, имущественное положение, принадлежность к тому или иному сословию или цеховой корпорации и пр. Как показывает Йохан Хейзинга, существовали также вполне артикулированные моралистические трактовки одежды, позволяющие придавать деталям туалета свойства добродетели и совершенства⁴⁷. Яркие и пышные одеяния представителей знати должны были соответствовать их привилегированному положению в обществе. Наоборот, скудость и убогость бедняцкого платья, покрытого заплатами и дырами и лишь по праздничным дням сменяемого на более богатую одежду, как нельзя лучше говорило о положении своего владельца. Одеждой нищих и бездомных было рубище, едва скрывающее наготу. Собственно голое тело, демонстрируемое в публичном месте, и было свидетельством полной материальной несостоятельности человека. Нищих так и называли — “голыми”.

Долгое время не существовало различий между одеждой взрослых и детей. Как показывает Арьес, детское платье со своим особым покроем появляется лишь в начале современной эпохи, когда буржуазия завоевывает право считаться новым привилегированным классом и начинает утверждать свои взгляды на представления о том, какова должна быть одежда. Согласно Арьесу, эти новации в большей степени затронули одежду мальчиков, чем девочек. Это свидетельствовало о том, что новая культура продолжала оставаться преимущественно маскулинной⁴⁸.

Замечание Арьеса перекликается и с тезисом Бодрийяра о том, что “мода существует только в контексте современности”, то есть с того момента, когда буржуазия разрушает кастовый порядок предыдущего общественного устройства и когда возникает “открытое состязание в знаках отличия”⁴⁹. С началом Нового времени одежда буржуазии все еще играет свою церемониальную роль, но по мере вытеснения прежней знати с командных высот в культурной жизни буржуазное платье перестает состязаться с аристократическим в своем великолепии и перестает отсылать к символике рода и крови. Одежда буржуа говорит лишь о его гардеробе, то есть о материальных возможностях, об имуществе, которым он обладает. Платьев в шкафу становится все больше, и этим обеспечивается возможность маневра в выборе одеяния.

Эта тенденция сопровождается увеличением темпов изменений в пристрастиях. После Великой французской революции мода воистину перестает быть долговечной, и начинается все более ускоряющаяся игра фасонов. Впервые она по-настоящему затрагивает женское платье, которое до сих пор оставалось более консервативным по сравнению с мужским. Промышленная эпоха накладывает на одежду всех классов отпечаток функционализма. Одежда становится более простой, и одновременно стремится подчеркнуть роль тела в общей композиции образа. Тело начинает всплывать на поверхность из-под прежних бесчисленных складок и оборок.

В ХХ веке одежда уже, безусловно, перестает быть нарядом (убором) и становится одеждой в обыденном смысле слова. Теперь она предназначается не столько для того, чтобы закрывать и драпировать, сколько, чтобы высвечивать и усиливать телесные достоинства. Но речь идет не об освобождении тела из рабства на манер того, как буржуазия освобождает от рабства некоторые колониальные народы. Скорее дело касается завязывания новых отношений. Прежде одежда-наряд соотносилась с внетелесными инстанциями: родом, происхождением, верой, богатством. Теперь она соотносится с телом и вступает с ним во взаимообмен значениями: от тела одежда получает пол, телу она придает сексуальность.

Формирование этой новой обменной структуры замечательно совпадает с событием, которое следовало бы назвать открытием второго пола⁵⁰. И это именно женский пол. Не следует думать, что старинная женская одежда уже обладала этим половым признаком. Как и всякий наряд народное платье крестьянки или горожанки соотносилось лишь с внетелесными инстанциями. В нем сказывалась национальная символика. Но женское одеяние ХХ века соотносится только с телом, разыгрывая его, как разыгрывают то или иное театральное представление. Старинная женская одежда могла сколько угодно обнажать грудь, спину и плечи, но она никогда не демонстрировала сексуальность. Современное женское платье или даже брючный костюм могут быть абсолютно “строгими”, “деловыми”, но они будут настойчиво говорить именно о сексуальности, зашифровывающей личность обладательницы этой одежды.

То, что в ХХ веке именно женская мода была наиболее динамичной и прогрессивной говорит о многом. Именно женскому телу было придано значение знака, свободно обменивающегося со знаками одеяния. Сексуальность женской одежды ХХ века — факт, который невозможно не замечать⁵¹. Мы видим в этом действие консумеристского механизма принуждения и контроля. Контроль над женским телом через “высвобождение” сексуальности. На самом деле не было никакого высвобождения. Сексуальность женского тела была сконструирована. Это становится тем понятнее, когда начинаешь наблюдать новый виток конструирования мужской сексуальности. Новые стили мужских костюмов, рубашек, брюк, нижнего белья, обуви и пр. всем набором своих ухищрений повествуют о сексуальной привлекательности мужского тела⁵².

В конце ХХ века мода перестает быть чисто женским делом, она универсализируется. Но вместе с этим универсализируется сила консумеристского контроля. Обязанность быть сексуальным становится всеобщей, и уже не существует того непропорционального разделения ответственности между полами, что имелась прежде. Что это значит для нас? Видимо только то, что пол перестает быть тайной, которая провоцировалась одеждой. Сексуализируя все тела через модную одежду, консумеристская культура сам пол делает переменной величиной, и это роднит ее с новейшей транссексуальной хирургией, которая, как мы видели, достигает той же цели. Салоны модной одежды, бутики и магазины для массового потребителя, — все они заняты модулированием сексуальности, как объекта своих коммерческих интересов, как поля бесконечных, но кратковременных инвестиций, где телу отводится роль мишени, важной для их финансового процветания. Вовлечение мужского тела в мир моды — все равно, что открытие нового рынка сбыта, но также и новой территории контроля.

Появление мужской моды лучше всего говорит нам, чем вообще является институт моды сегодня. Это институт колонизации тела, средство мягкой и возбуждающей власти над всей его материальностью. Прежняя одежда могла быть принудительно-строгой (мундиры, фраки), могла быть немного вольной (рубашки на пуговицах), но она не была провоцирующей к самоконтролю. Нынешняя мужская одежда, которая как и женская призвана не скрывать, а демонстрировать тело мужчины, обязывает того, кто ее носит следить за своей внешностью и за своими желаниями. Как показывает Норберт Элиас, если бы женщины в девятнадцатом веке осмелились публично носить те купальные костюмы, которые они стали носить во второй половине двадцатого, они бы немедленно подверглись общественному осуждению. “Только в обществе, где высокая степень сдержанности стала чем-то само собой разумеющимся и где женщины, как и мужчины, абсолютно уверены, что сильное самопринуждение и строгий этикет обхождения заставят каждого индивида держаться в рамках, могли развиться купальные и спортивные обычаи такого рода и — сравнительно с предшествующими этапами — такой свободы”⁵³. Новая сексуализированная до предела мода — это машина фабрикации тел, способных удерживать себя в руках.