культурология_1 / Хейзинга / Хейзинга Й. - Homo ludens. Человек играющий. - 2011

130 ЙОХАН ХЁЙЗИНГА. HOMO LUDENS

барабанных поединков, племена эти не знают. Это единствен­ ный способ улаживать разногласия. Другого пути формирова­ ния общественного мнения просто не существует24. Даже убий­ ства делаются достоянием гласности с соблюдением этой же формы. После того как победа в песенной битве одержана, ника­ кое иное официальное решение за этим не следует. Поводом АЛЯ таких состязаний чаще всего становятся женщины. Следует де­ лать различие между племенами, где этот обычай известен как правовое средство, и теми, где он встречается лишь как празд­ ничное увеселение. Допустимые виды насилия бывают различ­ ными: побои или только привязывание к столбу и т. д. Наряду с песенным состязанием А^Я улаживания разногласий иногда слу­ жат кулачный бой или борьба.

Таким образом, мы имеем здесь дело с культурной практи­ кой, выполняющей функцию судебного разбирательства в чисто атональной форме и одновременно являющейся игрой в самом подлинном смысле слова. Всему этому сопутствуют смех и весе­ лье. И делается это АЛЯ ТОГО, чтобы доставить удовольствие слу­ шателям. «К следующему разу, — говорит Игсьявик25, — я со­ чиню новую песню, особо потешную, да такую, что врага моего привяжу ею к столбу». Барабанные поединки составляют основ­ ное развлечение общественной жизни. При отсутствии распрей их затевают в шутку. Как особое искусство выступает иногда пе­ ние в виде загадок.

Не так уж далеко от барабанного поединка располагаются окрашенные сатирой и юмором судебные заседания ААЯ вынесе­ ния наказаний за разного рода провинности, в особенности сек­ суальные, как мы это наблюдаем в некоторых народных обычаях германских стран (наиболее известно так называемое Haberfeldtreiben, Изгнание в овсяное поле). Эти разбирательства цели­ ком обставляют как фарс, хотя и относятся к ним иногда с пол­ ной серьезностью. Таков, например, устраивавшийся молодыми людьми Saugericht [Свиной суд] в Рапперсвиле, решения которо­ го могли быть обжалованы в Малом Совете2614\

Совершенно ясно, что барабанные сражения эскимосов вхо­ дят в ту же сферу, что и потлатч, древнеарабские состязания в хуле и бахвальстве, китайские соревнования, древненорвежские mannjafnaÖr и nidsang — буквально nijdzang, — песнь, имевшая целью обесчестить врага {nib — это vijandschap, вражда, а не nijd, зависть). Равным образом представляется очевидным, что эта сфера не является, во всяком случае изначально, сферой божьего суда в собственном смысле слова. Понятие о приговоре боже­ ственных сил в отношении абстрактной истины и справедливо­ сти, пожалуй, может быть связано лишь вторично с подобными действиями; первичным же здесь является атональное решение как таковое, то есть решение относительно серьезных вещей, принимаемое в игре и через игру. В особенности арабский nifär, или monâfara, — разыгрываемый перед третейским судьей по­ единок ради славы и чести — более всего напоминает описанный эскимосский обычай. Под этим же углом зрения следует рассмат­ ривать и латинское iurgium, или iurgo. Оно возникло из формы ius-igium — ins и agere, — что означает ведение судебного процесса, так же как litigium буквально — ведение спора. При этом iurgium означает как процесс, процедуру, так и поношение, словесный по­ единок, перебранку, и указывает на фазу, когда правовое состяза­ ние всё еще представляет собой главным образом состязание в поношении. В свете эскимосских поединков под барабан дела­ ется понятней и фигура Архилоха, чьи песни против Ликамба15* имеют с ними некое сходство. Даже упреки и увещевания Гесиода, с которыми тот обращается к своему брату Персу16*, мы мо­ жем из нашего далека рассматривать под этим же углом зрения. Йегер указывает на то, что общественная сатира у греков была вовсе не только нравоучением или свидетельством личной враж­ ды, но первоначально выполняла и социальную функцию27. Ту же, что и эскимосское состязание под барабан, можем мы ска­ зать с полной уверенностью.

Впрочем, фаза, на которой защитительная речь и состязание в хуле были неотделимы одно от другого, в классической культу-

ре не совсем еще миновала. Судебное красноречие у афинян эпохи расцвета еще целиком находилось под знаком состязания в риторической изворотливости, где разрешались всяческие уловки и любые средства убеждения публики. Скамья защитни­ ка и политическая трибуна почитались местом, где искусство убеждать было как нельзя более кстати. Именно это искусство вкупе с насилиями войны, разбоя или тирании составляло ту «охоту за людьми», дефиниции которой устанавливают у Пла­ тона участники диалога Софист1*. Софисты обучали за деньги тому, каким образом слабую сторону можно выдать за сильную. Молодой политик нередко начинал свою жизненную карьеру с обвинительной речи на каком-нибудь скандальном процессе.

Также и в Риме еще долго разрешалось прибегать в суде к лю­ бым средствам, чтобы сокрушить противную сторону. Можно было облачаться в траурные одежды, вздыхать и стенать, громо­ гласно ссылаться на благо государства, приводить с собою как можно больше своих сторонников, дабы произвести наиболь­ шее впечатление, короче, делать всё то, что иной раз делают и сейчас29. Стоики пытались изгнать из судебной элоквенции ее игровой характер и привести ее в соответствие со своими стро­ гими нормами истины и достоинства. Но первый же, кто захо­ тел сделать это мнение достоянием практики, Рутилий Руф, проиграл свое дело и вынужден был удалиться в изгнание17 .

ГЛ А ВА П Я Т А Я

ИГ Р А И РАТНОЕ ДЕЛО

Называть сражение игрой — значит прибегать к выражению столь же древнему, как сами слова игра или битва. Но можно ли, строго говоря, назвать такое наименование переносным? Выше мы уже задавались подобным вопросом1 и пришли к мнению, что ответ на него должен быть отрицательным: оба понятия — сра­ жение и игра — ив самом деле, по видимости, нередко сливаются. Всякая схватка, если она ограничена определенными правилами, имеет — уже в силу самого этого ограничения — формальные признаки игры, особо напряженной, решительной, но в то же время и чрезвычайно наглядной. Подросшие щенки и мальчиш­ ки борются для забавы, по правилам, которые ограничивают применение силы. Но граница разрешенного в подобной игре вовсе не обязательно должна проходить перед кровопролитием и даже перед смертоубийством. Средневековый турнир был и остался, вне всякого сомнения, сражением напоказ, то есть игрой, но на самом раннем этапе он протекал совершенно все­ рьез, вплоть до гибели одного из участников, точно так же, как игры юных воинов Авенира и Иоава1*. Сражение как одна из функций культуры всегда предполагает наличие ограничитель-

ных правил, требует, до известной степени, признания за собой некоторых качеств игры. И в относительно развитые времена война иной раз всё еще принимает вполне игровые формы. Про­ славленная Битва тридцати {Combat de Trente) в 1351 г. в Бре­ тани хотя и не запечатлена в исторических источниках со всей определенностью как игра, выглядит тем не менее именно так2*. Не иначе обстоит дело и с Вызовом при Барлетте (Disfida di Barletta)y 1503 г., где друг против друга сражались тринадцать итальянских и тринадцать французских рыцарей3*. В этой сколь архаической, столь и романтически-варварской сфере взглядов кровавая битва, праздничное воинское состязание и пышный турнир, будучи связаны определенными правилами, — все они воспринимаются в рамках первичного представления об игре.

Овойне можно говорить как о функции культуры в той степени,

вкоторой она ведется в границах некоего круга, члены которого признают равенство или, по крайней мере, равноправие друг дру­ га. Если же это борьба с теми, кого, по сути, не признают за людей, во всяком случае не признают за ними человеческих прав, назы­ вая их «варварами», «дьяволами», «язычниками», «еретика­ ми», тогда в границах культуры такая борьба может оставаться лишь постольку, поскольку та или иная группа ради собственной чести даже и при таких обстоятельствах наложит на себя опреде­ ленные ограничения. На таких ограничениях вплоть до новейше­ го времени покоилось международное право, в котором вырази­ лось стремление включить войну в сферу культуры. Состояние войны со всей определенностью отличали как от состояния мира, так и от преступного насилия. Над замешанными сторонами, по­ добно своду, возвышалась идея общности, признававшая своих членов человечеством, с соответствующими правами и притяза­

ниями на обращение с каждым из них как с человеком. И только теория «тотальной войны»4* полностью отказывается от послед­ них остатков культурной, и тем самым игровой, функции войны.

Исходя из нашего убеждения, что агон неизменно сохраняет свой игровой характер, мы оказываемся перед вопросом, до ка-

кой степени следует называть войну агональной функцией об­ щества. Многие формы борьбы вообще могут быть исключены из рассмотрения как не агональные. Современной войны мы пока что тоже не будем касаться. Засада, разбойничий набег и резня как таковые вообще не могут считаться агональными фор­ мами борьбы, хотя и могут быть поставлены на службу агональ­ ной войне. С другой стороны, политические цели войны: завое­ вание, покорение, господство над другими народами — также лежат вне всякого состязания. Атональный момент вступает в действие с той минуты, когда воюющие стороны начинают ви­ деть друг в друге противника, сражающегося за то, на что он имеет право. И если даже за их желанием воевать скрывается всего-навсего голод, что впрочем случается редко, А^Я НИХ са^ мих война выступает как дело священного долга, чести или воз­ мездия. Стремление к материальной власти, даже в условиях развитых культурных отношений, и даже если сами государ­ ственные деятели, планировавшие эту войну, целью ее провоз­ глашают вопрос власти, в основном полностью подчинено мо­ тивам гордости, славы, престижа и видимости превосходства и верховенства. Все крупные наступательные войны с древности и до наших дней объясняются понятным каждому термином сла­ ва гораздо существеннее, нежели какой-либо рациональной тео­ рией экономических сил и расчетами политического характера. Нынешние вспышки прославления войны, нам, увы, уже слиш­ ком хорошо знакомые, фактически возвращают нас к ассировавилонскому мнению, которое сводилось к тому, что истребле­ ние врагов есть божья заповедь в чаянии священной славы.

В некоторых архаических формах войны игровой характер, по природе ей свойственный, выражается самым непосредствен­ ным и галантнейшим образом. В фазе культуры, когда отправле­ ние правосудия, жребий, игра на удачу, спор об заклад, вызов, единоборство и суд божий, как вещи священные, располагались рядом друг с другом в одной сфере понятий, как мы уже это пы­ тались описать выше, война, по роду ее, неминуемо должна была

попасть в тот же самый круг представлений. Война ведется, дабы через испытание победой или поражением сподобиться реше­ ния, освященного соизволением богов. Решение можно вытя­ нуть метанием жребия или меряясь силами в метком слове, а то и берясь за оружие. Если выбирают последнее, то исход выявля­ ет волю богов столь же непосредственно, как и при других ис­ пытаниях. В слове ordale [ордалия]5\ oordeeU английском ordeal [приговор] самом по себе некая особая связь с божеством ни­ сколько не выражена, но каждое в должных формах полученное решение — это приговор божественных сил. И лишь на следую­ щем, втором уровне терминологическое понятие божественно­ го приговора связывается с определенными доказательствами вмешательства чудодейственных сил. Чтобы лучше понять эту взаимосвязь, нужно, собственно говоря, отвлечься от нашего разделения понятий на юридические, религиозные и политиче­ ские. То, что мы называем правом, в архаическом мышлении с таким же успехом может именоваться волей богов или проявлени­ ем высших сил. Жребий, борьба и попытка убедить словом в рав­ ной мере служат вещественными доказательствами воли богов. Борьба в равной мере является одной из форм судопроизвод­ ства, так же как и гадание или судебная тяжба. Но учитывая, что в конечном счете священный смысл приписывают любому ре­ шению, борьбу опять-таки можно воспринимать как гадание2.

Неразделимый комплекс представлений, простирающихся от судоговорения до игры в кости, ярче всего проявляется в ар­ хаических культурах в функции единоборства. Оно может иметь различные формы. Это может быть личная аристейяв\ пред­ варяющая или сопровождающая сражение вообще, поединок, прославляемый поэтами и составителями хроник, хорошо и по­ всеместно известный в истории. Характерны, например, такие поединки в битве при Бадре, где Мохаммед разбил курейшитов7\ Группа из трех воинов бросает вызов равному числу курейшитов. Они представляются и признают друг в друге достойных противников3. В мировой войне 1914 года аристейя ожила в

виде вызова на поединок, который прославленные авиаторы по­ сылали друг другу в письмах, сбрасываемых с аэропланов. Лич­ ное единоборство может служить оракулом, предвещающим ис­ ход будущего сражения. Во всяком случае, китайцам это было известно так же хорошо, как и германцам. Перед началом битвы наиболее отважные бросают вызов противнику. «La bataille sert

à éprouver le Destin. Les premières passes d'armes sont des présages efficaces»4 [«Битва служит А^Я ТОГО, чтобы испытать судьбу. Первые же поединки суть вернейшие предзнаменования»). Но единоборство может происходить и вместо сражения. В Испа­ нии во время войны вандалов с алеманнами исход сражения ре­ шается поединком58*, который тем самым служит здесь не пред­ знаменованием, но замещением битвы, то есть выступает как выраженное в агональной форме краткое доказательство пре­ восходства одной из сторон. Доказательство, что дело, за которое выступает одна из сторон, являет преимущество в силе, говорит о том, что оно — лучше другого: ему благоприятствуют боги, стало быть, оно правое. Однако уже в довольно ранние времена к замене битвы на поединок примешивается мотив, что тем са­ мым это уменьшит кровопролитие. Так, в случае с меровингским королем Теодорихом в битве при Кьерзи-на-Уазе9* сами воины говорят: лучше пасть одному, чем погубить целое войско6. Как только во времена позднего Средневековья заходит речь о каком-нибудь блистательном, пышном, уже во всех деталях под­ готовленном поединке, в ходе которого два короля или князя должны будут разрешить свою querelle [распрю], настоятельно выдвигается мотив «pour éviter effusion de sang chrestien et la destruction du peuple»7 [«дабы избежать пролития христиан­ ской крови и истребления народа»]. Но старое представление о судебном деле, которое может быть законно решено именно таким образом, всё еще прочно сидит в этом столь цепко удер­ живаемом обычае. Он уже давно стал международной красивой забавой, тщеславным церемониалом, однако приверженность этой форме и серьезность, с которой к ней прибегают, всё еще

выдают ее происхождение от древних священных обычаев. Даже Карл V дважды по всей форме вызывал на поединок Францис­ ка I8, и этот случай, видимо, был не последним10*.

Единоборство взамен сражения едва ли можно противопо­ ставлять судебному поединку, которым разрешают правовой спор. Известно, какое важное место уделяли судебному едино­ борству законы и обычаи Средневековья. Спорный вопрос — независимо от того, видеть ли в судебном поединке, вместе с Бруннером и другими9, божий суд или же разделять мнение Шредера и прочих10, не выделяющих его из ряда вещественных доказательств, — в значительной мере лишается смысла, если такой поединок рассматривать в его подлинной сущности са­ крального агона, который в качестве такового не только служит правовым доказательством, но и выявляет милость богов.

Судебное единоборство, даже если оно и приводит порой к горестному исходу11, изначально склонно к тому, чтобы выдви­ гать на первое место свои формальные стороны и тем самым вы­ делять свои игровые черты. Уже сама возможность проводить такой поединок, прибегая к помощи наемных бойцов, выдает его ритуальный характер, — ведь именно сакраментальные дей­ ствия допускают, в общем, такую замену. Ограничения отно­ сительно разрешенных видов оружия и особые затруднения, с помощью которых стараются обеспечить равные шансы нерав­ ноценным противникам, — как, например, случай, когда мужчи­ на становился в яму по пояс, дабы сразиться с женщиной, — всё это обычные приемы в играх с оружием. Если судебный поеди­ нок в позднем Средневековье, видимо, протекал, как правило, без больших повреждений и превратился в своего рода спортив­ ное выступление, остается всё же сомнительным, нужно ли ви­ деть в этом его ослабление до игровых форм — или же игровой характер этого обычая, не исключающий, впрочем, кровавой се­ рьезности, скорее всего, лежит в основе самой его сущности.

Последний trial by battle [суд боем] по гражданскому иску в Court of Common Pleas [Суде по гражданским делам] состоялся

в 1571 г. на прямоугольной площадке со стороною в 60 футов, выделенной на Тотхилл филдз в Вестминстере. Схватка могла продолжаться от восхода солнца до того времени, когда станут видны на небе первые звезды, но должна была закончиться тот­ час же, едва одна из сторон, сражавшихся с помощью дубин и щитов, признает свое поражение, — А^Я чего следовало произ­ нести, как то предписывалось еще Каролингскими капитуллриями11\ «ужасное слово» craven [сдаюсь]. Вся эта церемония, по описанию Блэкстона, имела «a near resemblance to certain rural athletic diversions»12 [«близкое сходство с некоторыми сельскими атлетическими забавами»].

Если явный элемент игры присущ судебному поединку, так же как и полностью фиктивной дуэли властителей, то это спра­ ведливо и для обычной дуэли, что хорошо известно некоторым европейским народам вплоть до нашего времени. Поруганная честь мстит за себя, прибегая к дуэли. Оба понятия: поруганной чести и необходимого отмщения, — наряду с их неослабеваю­ щим психологическим и социальным значением вообще, осо­ бенно свойственны архаической сфере культуры. Чья-либо пол­ ноценностьдолжнаобнаруживаться публично, и если признанию ее угрожает опасность, ее приходится подтверждать или завое­ вывать вновь, прибегая к действиям, которые носят агональный характер. Признание личной чести не зависит от того, основы­ вается ли оно на справедливости, действительном положении вещей или каких-либо иных этических принципах. Разыгрыва­ ется не более не менее как социальная значимость человека. Можно оставить без внимания вопрос, не коренится ли дуэль именно в судебном поединке. В сущности, это всё та же самая вечная борьба за престиж, который является изначальной цен­ ностью и представляет собою и власть, и право. Местью удо­ влетворяется чувство чести, каким бы извращенным, преступ­ ным или болезненным оно ни было. Выше мы уже видели, что фигура Дике иногда не вполне ясно отличима от Тюхе, или Фор­ туны. Так же точно в эллинской иконографии она сливается во-