4. Роль нормализатора языка

4.1. Это предположение подводит нас к рассмотрению самого нормализатора — человека, принимающего решения . Или, как образно сказал Дуайт Макдональд: "Какого рода власть могла бы попытаться направлять и контролировать [языковое] изменение, если это вообще возможно?" (Макдональд 1962, 259). До эпохи Возрождения забота о языке была предоставлена грамматистам и риторикам. Так, Квинтилиан в своей "De institutione oratoria" (ок. 95 г. н. э.) писал, что одна из функций грамматики — это "формирование правильной речи" (recte loquendi scientiam) (Квинтилиан 1875, 29). Латинские и греческие грамматики появились, как показывают расчеты, много лет спустя после классического периода этих языков и были по существу кодификацией уже принятых норм. Кодификация обычно считается одной из примет стандартизованного языка, но при этом отличают простое описание лингвистом уже принятой нормы, например в литературе или речи образованных людей, от попыток утвердить или даже создать эту норму. Слово "кодификация" обозначает, попросту говоря, открытое утверждение некоторого кода в форме правописания, грамматики и словаря . Однако отношение к кодификатору, а также его собственное отношение к своей роли с течением времени сильно изменились — как изменилось и значение слова "код". Для тех, кто считал язык божественным творением, кодификатор был жрецом, возвещавшим людям полученную от бога истину. Впоследствии код рассматривался как закон, а кодификатор — как законодатель, затем как этикет, а кодификатор — как законодатель мод и хорошего тона, и, наконец, как национальный символ, а кодификатор — как национальный герой. Для эстетиков кодификатор был поборником красоты языка, для логиков — приверженцем строгой рациональности, для философа — истолкователем законов мышления. Теперь, когда теория информации дала нам новое значение термина "код", мы готовы считать кодификатора технологом языка, Но мы, будучи социологами, должны признать, что все указанные выше значения кода и роли кодификатора продолжают существовать и входят в комплексную функцию языкового планирования в человеческом обществе.  4.2. Стоит обратить внимание на тот факт, что появление первых грамматик и словарей современных языков совпало по времени с ростом богатства и могущества их стран, приходящимся на XV — XVI вв. Характерный пример этого — первая испанская грамматика Небрихи 1492 г. "Grammatica de la lengua Castellana", посвященная автором королеве Изабелле и названная им "спутником империи" ("companero del imperio") (Даубе 1940, 31). Частью того же процесса было и создание первой академии, миссия которой заключалась в борьбе за "чистоту" языка — в данном случае речь идет об утверждении Флоренции и ее тосканского диалекта в качестве образца для общеитальянского. Это была Академия делла Круска (1582), по образцу которой кардинал Ришелье создал в 1635 г. Французскую академию. Хитрый кардинал сам продиктовал статус Академии (несомненно, считая его частью своей общей деятельности, направленной на политическую централизацию страны), где просил ее членов "со всем возможным тщанием и терпением трудиться для того, чтобы дать точные правила нашему языку и сделать его пригодным для рассуждения об искусствах и науках" (Робертсон 1910, 13). Этому примеру последовали, среди прочих, Испания (1713), Швеция (1739) и Венгрия (1830). Главным осязаемым эффектом деятельности этих академий явились словари. Первым из них был одноязычный словарь "Vocabolario degli Accademici delia Crusca" (1612). В Англии XVII — XVIII вв. многие известные писатели — Мильтон, Драйден, Дефо, Свифт — были большими энтузиастами создания английской академии (Фласдик 1928). Но англичане яростно сопротивлялись любым французским идеям, в особенности же тем, в которых им чудился привкус абсолютизма, и в конечном счете они вместо этого приняли проекты частного лица, Сэмюеля Джонсона, чей словарь (1755) стал первым значительным руководством в области английского языка. Соединенные Штаты объявили о своей языковой независимости от Англии, выдвинув вместо Джонсона другое частное лицо — Ноаха Вебстера^[5].  4.3. В XIX — XX вв. требования к кодификаторам резко возросли, прежде всего в результате американской Войны за независимость и Французской революции и распространения грамотности. Проблема контакта с массами была проблемой образования, и книги были орудием обучения. Стандартизации требовали и технические нужды книгопечатания. Некоторые группы населения вдруг осознали, что их вынуждают говорить на каком-то новом языке и что они фактически являются гражданами второго сорта в своей собственной стране. Политические катаклизмы вели к возникновению новых наций или к возрождению старых, — и мы видим, как в одной стране за другой утверждаются новые языки — результат кодификаторских усилий отдельных лиц, правительственных комиссий или академий. Здесь нельзя не вспомнить такие имена, как Кораис в Греции, Аасен в Норвегии, Штур в Словакии, Мистраль в Провансе, Добровский в Чехии, Аавик в Эстонии, Яблонские в Литве. Эти люди были больше патриотами, чем лингвистами, и, рассматриваемая под углом зрения чистой лингвистики, их деятельность оставляет желать много лучшего. Однако некоторые из них внесли существенный вклад в развитие науки: Аасен. например, является также основателем норвежской диалектологии. Во всех европейских странах с системой всеобщих общеобразовательных школ министерства просвещения осуществляли контроль над орфографией и грамматикой родного языка. Так, в Турции Кемаль Ататюрк основал в 1932 г. полуофициальное Турецкое лингвистическое общество, в состав которого вошли члены его партии и школьные учителя; задачей этого общества была подготовка реформы турецкого языка, после того как Ататюрк официально заменил в стране персидское письмо латиницей (Xейд 1954). Между крайними полюсами — частной инициативой и прямым диктатом сверху — существует целый спектр организаций, предпринимающих шаги в поддержку какой-либо языковой формы: это церковные общины, различные общества, школы в литературе и науке.