30 Октября

Прелестная вечерняя прогулка. Широкие просветы безлунного ночного неба сквозь деревья, с алмазной россыпью звезд, ярких, словно добела раскаленных, и замечательный ветер. Западный. Я заставляла его снова и снова ходить со мной по саду, мы сделали десять или двенадцать кругов. Шуршали ветви, вдали в лесу ухала сова. И небо — свободное, неприрученное, все из воздуха и ветра, из пространства и звезд.

Ветер, полный запахами дальних мест. Надежд. Моря. Я совершенно уверена, что почувствовала запах моря. Спросила (потом, когда вернулись, ведь в саду рот у меня был заклеен): «Море близко?» Он ответил: «В десяти милях отсюда». — «Рядом с Луисом?» — «Не могу вам сказать».

Словно ему кто-то другой строго-настрого запретил говорить. (Я часто ощущаю это, общаясь с ним: жалкий, маленький, съежившийся от страха уродец — его добродушие — раболепно подчиняется могущественному великану подлости и зла.) А в доме… Разве можно сравнивать… мы снова говорили о его семье. Я здорово много выпила. Специально (иногда) пью, чтобы заставить его напиться и утратить бдительность, но до сих пор он ни разу даже не пригубил. А говорит, что вовсе не такой уж трезвенник. Так что и это — воздержание тюремщика. Не поддается соблазнам.

* * *

М. Расскажите еще что-нибудь о себе.

К. Да нечего больше рассказывать. Такого, что вам интересно.

М. Это не ответ.

К. Никакого значения все это для вас не может играть.

М. Не может иметь.

К. Раньше все говорили, что я правильно говорю, грамотно. Пока не встретился с вами.

М. Не обижайтесь.

К. Вы-то, видно, всегда отличницей были.

М. Да.

К. А у меня четверки были по биологии и математике.

М. (я в это время считала петли — джемпер — из очень дорогой французской шерсти). Молодец… семнадцать, восемнадцать, девятнадцать…

К. И еще я приз получил на конкурсе увлечений.

М. Умница. Расскажите еще о своем отце.

К. Рассказывал уже. Он был представителем фирмы. Писчебумажные и галантерейные товары.

М. Коммивояжер.

К. Теперь их называют представителями.

М. Он погиб в автокатастрофе как раз перед войной. А ваша мать сбежала с каким-то мужчиной.

К. Она была ничтожеством. Вроде меня. (Я посмотрела на него холодно-прехолодно. Слава Богу, чувство юмора у него просыпается весьма редко.) М. И тетушка взяла вас к себе.

К. Да.

М. Как миссис Джо и Пип.

К. Кто?

М. Не важно.

К. Она хорошая женщина. Если бы не она, быть бы мне в сиротском доме.

М. А ваша двоюродная сестра? Мейбл? Вы ничего о ней не рассказывали.

К. Она старше меня. Ей тридцать. Еще у нее брат есть, старший. Он после войны уехал в Австралию, к дяде Стиву. Дядя — настоящий австралиец. Целую вечность там прожил. Я и не видал его никогда.

М. А еще родные у вас есть?

К. Родственники дядюшки Дика. Только они с тетушкой Энни не больно ладили.

М. А как выглядит Мейбл? Вы мне не рассказывали.

К. Она калека. Припадочная. Здорово умная. И всюду свой нос сует, вечно ей все про всех знать надо.

М. Она что, совсем не может ходить?

К. Только по дому. Мы вывозили ее в специальном кресле.

М. Кажется, я ее видела.

К. Вы очень наблюдательная.

М. Разве вам ее не жалко?

К. Ну, получается, вроде бы ты обязан ее все время жалеть. Это тетушка Энни виновата.

М. Как это?

К. Она вроде так как-то делает, что все вокруг тоже кажутся ненормальными. Не могу толком объяснить. Вроде как никто вокруг не имеет права быть нормальным. Я не хочу сказать, что она все время жалуется. Она просто смотрит. И надо всегда быть начеку. Ну вот, к примеру, скажешь вечером, ни о чем таком вовсе не думая: «Сегодня утром чуть на автобус не опоздал, пришлось мчаться со всех ног». И тут уж тетушка шанса не упустит, наверняка скажет: «Ну и радуйся, что у тебя-то ноги есть». А Мейбл промолчит, но так взглянет, сам не рад будешь, что рот раскрыл.

М. Свинство какое.

К. Над каждым словом более тщательнее приходилось думать.

М. Более тщательно.

К. Ну да, я так и хотел сказать.

М. Почему же вы не ушли от них? Не сняли себе комнату?

К. Подумывал об этом.

М. Потому что тогда эти две женщины остались бы совершенно одни. Вы поступили как настоящий джентльмен.

К. Да куда там. Скорей уж, как настоящий лопух. (Эти его жалкие попытки казаться циничным!)

М. А теперь они обе досаждают родным в Австралии.

К. Похоже на то.

М. Пишут вам письма?

К. Да. Только не Мейбл.

М. Вы мне не почитаете какое-нибудь?

К. А зачем?

М. Мне было бы интересно.

К. (тяжкая внутренняя борьба). Как раз сегодня утром получил. Кажется, оно у меня с собой. (Споры, споры, уговоры, но в конце концов письмо извлечено на свет Божий.) Они же глупые, необразованные.

М. Да какое это имеет значение! Прочтите вслух. Все целиком.

* * *

Он сидел у двери, а я вязала, вязала, вязала… не помню слово в слово, но письмо звучало примерно так:

«Дорогой Фред. (Она так меня называет, ей не нравится имя Фердинанд, — а сам весь красный от смущения.) Рада была получить от тебя ответ, и как в последнем писала, это твои деньги, Бог был к тебе так милостив, не оскорби Его, употребив во зло, помни про Мне отмщение, и зря ты сделал такой шаг, дядя Стив говорит, недвижимость дело хлопотное, затраты не окупаются, не стоит того. Ты, видно, нарочно не отвечаешь на мои вопросы, кто приходит прибирать, может, какая женщина согласилась. Я мужчин хорошо знаю, и не зря говорят — чистота залог здоровья и Богу угодна. Фред, я знаю, у меня прав таких нету и ты был очень к нам щедрый, только дядя Стив и мальчики, и Герти тоже, в толк не возьмут, чего ты с нами не поехал, Герта даже сказала, как раз нынче утром, тебе стыдно должно быть, что ты не с нами, твое место здесь, в семье, только не думай, что я тебе не благодарная. Уповаю на Бога, что простит мне излишества, только все было очень необыкновенно, а Мейбл ты бы и не узнал, она загорела на здешнем солнце, и тут очень мило и прилично, если бы не пыль. Все тут очень быстро пачкается, и живут они все совсем не так, как мы жили дома, в Англии, и по-английски говорят как все равно американцы какие, даже дядя Стив. Так что мне не жаль было бы вернуться домой в Блэкстоун, сырость и пыль очень действуют на нервы, и еще надеюсь, ты сделал, как я велела, проветрил комнаты, и белье просушил, как я учила, и пригласил хорошую уборщицу это все сделать, как я говорила, а ты обещал. Надеюсь на тебя.

Фред, очень я волнуюсь, чтоб все эти деньги тебе боком не вышли, не теряй голову, в наши дни очень много бесчестных людей развелось. (Она имеет в виду женщин, — пояснил он.) Так и шныряют вокруг, я тебя растила и воспитывала, как умела, и если ты пойдешь по дурной дорожке, грех все равно как мой. Мейбл я это все не покажу, она говорит, тебе не по душе такое читать. И я понимаю, ты уже давно в возраст взошел (она хочет сказать, я уже совершеннолетний и сам могу за себя отвечать), только я все равно об тебе беспокоюсь, потому как все так случилось. (Она имеет в виду, что у меня родителей нет.) Мельбурн нам понравился. Город большой. На буду-щей неделе вернемся в Брисбейн, погостим у Боба с женой. Она нас пригласила письмом. Очень достойно с ее стороны. Встретят нас на вокзале. Дядя Стив, Герта и мальчики шлют привет. Мейбл тоже, как и твоя любящая я».

— Потом она пишет, чтоб я не беспокоился, деньги пока еще не кончились. И опять пишет, чтоб я старушку пригласил прибирать в доме, она, мол, все более тщательнее сделает, молодые теперь так не умеют.

(Потом мы долго молчали.)

* * *

М. Как вам кажется, хорошее письмо?

К. Она всегда так пишет.

М. Меня от него просто тошнит.

К. Ну, она ведь совсем необразованная.

М. Да дело же не в том, как она пишет, а в том, что думает! Ужасная гадость.

К. Она же меня забрала и столько лет держала.

М. Еще бы, забрала и держала, и держит до сих пор, не выпускает. Сделала из вас тупицу и хочет, чтоб вы навсегда таким и оставались.

К. Премного благодарен.

М. Но ведь это действительно так!

К. Да правы вы, правы. А как же. Вы ж всегда во всем правы.

М. Зачем вы так? (Я отложила вязанье и глаза закрыла.) К. Во всяком случае, она и вполовину так меня не гоняла, как вы гоняете.

М. Да кто вас гоняет? Я просто пытаюсь хоть чему-то вас учить.

К. Вы меня учите ее презирать и думать, как вы, а потом уедете, а я с кем останусь? Совсем один?

М. Ох, как вам себя жалко!

К. Вот этого вам никогда не понять. Вам стоит только в комнату войти, и вы уже всем по душе, умеете поговорить со всяким и разбираетесь во всяких вещах, а я…

М. Да бросьте вы хныкать! И без того смотреть на вас тошно.

* * *

Я встала и убрала вязанье. Обернулась, а он стоит с раскрытым ртом, хочет что-то сказать и не может. И я поняла, что причинила ему боль. Конечно, он вполне этого заслуживает, но мне вдруг стало его жалко. Ему было по-настоящему больно. Он оскорбился. До глубины души. И я подумала, ведь он разрешил мне погулять в саду. И почувствовала себя ужасно подлой.

Подошла к нему и попросила прощенья и протянула ему руку, но он не захотел ее пожать. Странно, тут он держался с достоинством, был поистине оскорблен (может быть, в том-то и дело?) и не скрывал этого. Тогда я взяла его под руку, усадила и сказала, а сейчас я расскажу вам сказку.

— За синими морями, за зелеными лесами (начала я, а он грустно-грустно глядел в пол) жило страшное чудовище. Оно захватило в плен принцессу и держало у себя в замке, в темнице. Каждый вечер чудовище заставляло принцессу садиться рядом с ним и говорить: «Вы прекрасны, милорд». Но каждый вечер она говорила: «Ты ужасно, чудовище». И чудовище мрачнело и грустно глядело в пол. И вот как-то вечером принцесса сказала: «Если ты сделаешь то-то и то-то, ты сможешь стать поистине прекрасным». — «Не могу, никак не могу», — отвечало чудовище. А принцесса сказала: «Попытайся». — «Нет, не могу».

Так повторялось каждый вечер. Чудовище просило, чтобы принцесса солгала, а она всегда говорила правду. И тогда она подумала: «А может быть, ему нравится быть таким страшным?» И вот как-то увидела принцесса, что чудовище плачет. Это было после того, как она в сотый раз повторила, что оно ужасно. И тогда она сказала: «Ты сможешь стать очень красивым, если сделаешь то, что я попрошу. Обещай мне». И чудовище наконец согласилось и обещало сделать, как она велит. И она сказала: «Отпусти меня на волю». И чудовище ее отпустило. И вдруг на месте чудовища оказался прекрасный принц, раньше он был заколдован. И принц последовал за принцессой, и они жили долго и счастливо.

Ужасная глупость. Я поняла это, еще не кончив говорить. Совершенно сумасбродная попытка. Он молчал. Сидел, уставившись в пол.

Я сказала, а теперь ваша очередь рассказывать сказку.

От ответил только: «Я люблю вас».

Да, в тот вечер он вел себя с большим достоинством, а я почувствовала себя мелкой и подлой. Эти мои вечные насмешки, колкости, неприязнь к нему и стремление всячески ее выказать. Странно, мы сидели молча, лицом друг к другу, и у меня возникло ощущение, уже не в первый раз, какой-то необъяснимой близости, не любви, не симпатии, нет. Но соединенности судеб. Словно потерпевшие кораблекрушение на клочке земли… нет, на плоту… вдвоем. Против собственной воли, но — вдвоем. Вместе.

И я вдруг осознала, как печальна жизнь, которую он ведет. Как и сестра его, и тетка, эти жалкие, несчастные люди. И их родственники в Австралии. Почувствовала тяжкую, тупую, всепоглощающую безнадежность такой жизни. Словно люди на рисунках Генри Мура, в темных туннелях метро, во время немецкой бомбежки. Им не надо видеть; чувствовать; танцевать; рисовать; плакать, слушая музыку; ощущать мир вокруг и западный ветер… им не дано быть в истинном смысле этого слова.

Всего три слова. Я люблю вас. Они прозвучали так безнадежно. Будто он сказал: «Я болен раком». Вот и вся его сказка.