Литература по Идеологии / Европейская перспектива Беларуси

Европейская идентичность как горизонт белорусского воображения

Национальному идеалу, в конечном счёте, и была подчинена идея Европы. Именно по этой причине Европа рассматривалась не столько как политическое единство, сколько международная норма цивилизации в качестве средства урегулирования конфликтов между нациями-государствами. В XIX в. сформировалось отношение дополнительности: идея Европы означает совокупность нормативных требований цивилизации, а национальный идеал относится к партикуляризму или релятивизму конкретной культуры. Главная причина того, почему идея Европы так и не сумела превзойти национальный идеал, состояла в том, что в Европе, в отличие от США, государственная традиция, а во многих случаях и национальный идеал предшествовали появлению международных норм и институциональных структур.

XIX век был не только веком национализма, но и веком романтизма. Хотя и тесно связанные, они опирались на различные концепты. Национализм был прежде всего политической идеей, нацеленной в будущее, в то время как роман- тизм – по существу неполитическим движением, ориентированным в прошлое. При этом он играл революционную роль, импульсом которой служило понятие динамической и творческой силы, лежащей в основе европейского духа. Особое место в романтических идеях занимала ностальгия в качестве фундамента конструирования прошлого. Каждая нация идентифицирует себя с прошлым, которое, правда, всегда оказывается изобретённым. Это связано с тем, что идея Европы как гомогенизирующее начало имеет смысл лишь на уровне культуры. А потому требовалось ретроспективно изобрести европейскую культурную традицию. Европа тем самым идентифицируется с её культурными артефактами, знание прошлой культуры становится критерием образованности.

Итак, идея Европы выступила, в итоге, как символ западной цивилизации, найдя наиболее устойчивое выражение в конфронтации с «Востоком» в эпоху империализма. Именно благодаря встрече с другими сформировалась идентичность Европы. Европа выводила свою идентичность не из самой себя, а из совокупности глобальных контрастов. В дискурсе, на который опиралась эта дихотомия самости и другого, Европа и Восток занимали противоположные полюса в системе цивилизационных ценностей, которые определялись в качестве таковых Европой. Идентичность, как правило, формируется на основе дифференциации: для «нас» требуются «они». Тёмную сторону своей идентичности европейцы и называют «Азией». Внутренне «европейское» расколото, объединяло его именно противостояние внешнему другому, так называемому Востоку, что и выразилось в конструировании дискурса ориентализма. В основе последнего лежит совокупность оппозиций: Европа – автономный и свободный индивид, правление разума, маскулинное начало, взрослость; Азия – деспотизм и власть коллектива, правление страстей, фемининное начало, детство.

71

Григорий Миненков

Иными словами, обращение к западным представлениям о Востоке, традицию которых во многом заложил Ш. Монтескье, может много рассказать нам о характере самой европейской идентичности, поскольку Восток в значительной степени выступал зеркалом, хотя и очень искажённым, Запада. В столкновении с неевропейским миром идея Европы служила культурной моделью референции для формирования того, что можно называть проектами европейской идентичности. Последние постулировали универсальность европейских ценностей и отождествляли цивилизацию с (западно)европейской модернити, чем поддерживались соответствующие гегемонистские стратегии. Идея Европы приобрела нормативный характер и этическое измерение, что и вызвало последующие трудности в её эволюции. Европейцы в итоге развили способность придерживаться двух видов идентичности: национальной и европейской. Европа как объективный факт субъективно переживалась как национальная идентичность. Такая двойная идентичность является специфически европейским феноменом.

Идею Европы, таким образом, можно рассматривать как выражение универсалистского проекта национализма и нереализованных притязаний нациигосударства на универсальность. Именно эта универсальность приносится в жертву партикуляризму национальной культуры. Правовая структура нациигосударства должна признавать универсальность своего устройства с тем, чтобы обеспечить лояльность граждан. Для своей легитимации национализм нуждался

вточке референции за пределами самого себя, следовательно, в мифе универсального человечества. В то же время он должен поддерживать первичность национальной культуры, ибо национальная идентичность, как правило, определяется через противопоставление другим нациям. Культурная структура тем самым захватывается политической и трансформируется в идеологию с целью мобилизации проектов идентичности.

Есть и другое измерение этого вопроса. Основой модерных нацийгосударств является этнолингвистический национализм. Поэтому никогда не было возможным, чтобы идея Европы дала средства, с помощью которых общая коллективная идентичность могла бы сконцентрироваться на воображаемой области вне нации-государства. Идея Европы тем самым постоянно принимала форму репрезентации некой суррогатной нации и функционировала

вкачестве клапана безопасности с целью сохранения хрупких национальных идентичностей.26

Один из путей определения европейской идентичности – конструирова- ние концепта Центральной Европы (или Mitteleuropa).27 Этот весьма скользкий концепт, как правило, используется не только для выделения определённого региона, но и в качестве культурно-политической идеи. В последние десятилетия ХХ в. на передний план вышла сильная тенденция возродить идею Центральной

72

Европейская идентичность как горизонт белорусского воображения

Европы как подлинного исторического наследия того региона, который после Второй мировой войны стал известен в качестве «Восточной Европы». Согласно этой точке зрения, истоки которой – в идеях М. Кундеры, Mitteleuropa является освободительным идеалом и предлагает альтернативу коммунизму. Однако данный подход, полагает Диленти, нелегко отделить от антисемитизма, реакционной политики пангерманизма и призрака немецкого экспансионизма, с которыми он был тесно связан в период своего формирования.28

После Второй мировой войны особое значение приобретает американский миф Европы. Европа превращалась в большой музей. То, что было вновь «открыто», оказалось версией в форме пастиша старой Европы с центром на Западе, который тем самым представлялся как «подлинная» Европа. Как прежде европейцы конструировали миф о Востоке, так американцы конструировали свой миф о Европе. Европа при этом превращалась в совокупность памятников, эстетическую категорию, спектакль. Романтизируя Европу, американцы определяли себя в качестве членов западной цивилизации, в которой они достигли триумфа. Европа репрезентировала прошлое, Америка будущее. И это было продолжением идеи Запада.

Иными словами, возвышение Америки конструировало новый образ идентичности Европы. Все традиционные метафоры переворачиваются. Уже не Азия, а Европа оказывается Старым светом, в то время как Америка – Новым светом. Европе приписываются те характеристики, которыми раньше наделялась Азии, новый же мир описывается так, как раньше описывали Европу. Таким образом, мы имеем два дискурса Европы: один (старый), сравнивающий Европу с Азией, другой (новый) – с Америкой. Образы Европы в них оказываются противоположными. Континенты противопоставляются друг другу в плане уточнения идеалов человечества. Но Европа, тем не менее, остаётся в центре дискурса, что позволяет говорить о возможностях создания нового мира именно в Европе, но при постоянной оглядке на Америку.29

Итак, в послевоенный период имело место согласие в том, что Европа как духовный и философский проект завершилась. На смену идеалам духовного

иполитического единства пришёл послевоенный «общеевропейский рынок»

иновая западноевропейская система безопасности – первые шаги на пути к Евросоюзу. Война дискредитировала европейскую культуру в качестве жизни духа; новая Европа превратилась в материалистическую Европу, стремящуюся к легитимации в духе капиталистической модернити. Экономический союз сочетается с сохранением идеи наций-государств. Учитывая это, мы, тем не менее, можем выявить новое измерение дискурса Европы, а именно: во второй половине ХХ в. идея Европы артикулировала своеобразный образ жизни, который может быть назван отличительно европейским. Как культурный конструкт

73

Григорий Миненков

Европа означает больше, чем идеалы высокой культуры, – культура повседневной жизни также является важным измерением европеизма.

Это значит, что современная Европа есть нечто большее, чем просто экономическая кооперация, основанная на автономных нациях-государствах; речь идёт и о некоем морально-политическом сообществе (community). Постулирование сообщества в качестве цели истории глубоко укоренено в европейской интеллектуальной традиции. Эта идея интегрировала христианство, утопические идеи ренессанса, национализма и коммунизма. Правда, она сталкивалось и с серьёзными проблемами, ибо бюрократическим путём создавать новую культуру практически невозможно. Неслучайно интенция общей европейской культуры всё время выливается в национальные формы. Одновременно с развитием Европейского Союза усиливается акцент на тождестве Европы и Запада. Одним из влиятельных критиков этой идеи на Западе был Х. Сетон-Уотсон, исходивший из того, что европейская культура «не является принадлежностью капитализма или социализма, это не монопольная собственность еврократии ЕЭС или кого-либо ещё. Принадлежать к ней не означает утверждения преимущества перед другими культурами… Единая европейская культура – это просто результат 3000-летней работы наших таких непохожих друг на друга предков. Это наследие, от которого мы легкомысленно отрекаемся. Было бы преступлением лишить его будущие поколения. Наша задача, наоборот, – сохранить и обогатить это наследие»30.

1989 г. явился поворотным пунктом в новейшей истории Европы и символизировал разрыв с эпохой, начавшейся с коммунистической революции 1917 г. До 1989 г. вопрос о восточной границе Европы представлялся очевидным: Западная Европа и была «Европой», или «Европейским сообществом». Идентичность Европы как Запада обеспечивалась предполагаемой коммунистической угрозой. С падением «воображаемого» врага сломалась и идентичность Запада, а не только Востока. Антикоммунистические революции шли под лозунгом «возвращения в Европу». При этом обнаружилось, как отмечал Ю. Хабермас, тотальное отсутствие новых идей. Выявился кризис легитимации Запада. С исчезновением старого врага на передний план вышло усиленное конструирование нового домового, на которого могла переориентироваться европейская идентичность в многополярном мире. Появилась новая полярность – Север-Юг. «Восток» сдвинулся в южном направлении, включив ислам и третий мир. Именно в этом контексте столкновения культур приобрела обновленное значение метафора «Крепость Европа».

После 1989 г., таким образом, усилился акцент на идее «Европа». При этом сама данная идея выражается в широком множестве проектов идентичности. Она оказывается дискурсивной стратегией. Европа становится именем, которое

74

Европейская идентичность как горизонт белорусского воображения

стремятся контролировать: ведь кто контролирует названия, тот контролирует реальность. На этом примере мы можем видеть, как инструментализируется культурная идея с включением её в политическую структуру и превращением в фокус проектов строительства идентичности.

Современный механизм интеграции основывается на растущем бюрократическом контроле, политической централизации и экономическом кризисном менеджменте. Отсюда очевидна потребность в коллективной идентичности, которая не была бы только поддержкой строительства институтов. В отсутствие такой постнациональной коллективной идентичности национализм будет усиливаться просто потому, что европеизм лишается как более-менее устойчивой традиции, так и контекстов жизненного мира, и, соответственно, обращается к популистским чувствам, которые оцениваются как коллективная идентичность. Коль скоро национализм заново изобретает и оценивает старые культурные и этнические традиции, европеизм оказывается новым изобретением национализма, который превращается в реифицированную31 европейскую традицию.

Проблема заключается в том, что «географический объект», названный Европой, слишком велик и абстрактен, чтобы быть воображённым сколь-либо осмысленно. И самое главное – европейская идея не связана с какой-либо эмоциональной ценностью. Соответственно, нынешняя Европа «воображается» и «изобретается» в качестве лишённого памяти бюрократического микрокосма для поддержки жизненных миров, организованных вокруг паттернов32 потребления и благосостояния вместе с национализмом, обеспечивающим необходимые эмоциональные субституты ввиду дефицита легитимации. Тем самым европейская идея порождает противоречие, антиномию между политической, экономической и военной интеграцией, с одной стороны, и социальной и культурной фрагментацией, с другой. Можно сказать, что после разрушения «консенсуса» холодной войны возник идеологический вакуум, в котором развивается новая идеологическая борьба, и что проникновение западной модернизации на (европейский) Восток оказалось далеко не однозначным по результатам. В ходе посткоммунистических преобразований внутренние границы Европы приобрели новое измерение.33

Подводя итог анализу развития идеи Европы, Дж. Диленти приходит к выводу, что она является идеей с негативными последствиями. Сказанное не означает, что следует отказаться от этой идеи как от культурного концепта. Она во многих смыслах является обобщающим концептом для не вполне ясных идей, не все из которых должны быть отвергнуты. Очевидно, что существует много «Европ» и что господствующая сегодня «Европа» во многом является Европой исключения, а не включения. Поэтому необходимо смотреть на идею Европы с глобальной точки зрения. Нынешняя Европа не свободна от старого поиска

75

Григорий Миненков

врагов. Но она больше не является исключительно «вопросом Запада», противостоящего Востоку, Северу или Югу. Новая и большая Европа родилась из того, что было наиболее острым проявлением конфронтации между Европой и остальным миром.34

Идея европейского единства, далее, пока не стала альтернативой нациигосударству, как и альтернативой национализму. Имело и имеет место постоянное столкновение культурного и политического измерений европейской идеи.35 Поэтому необходимо отделить этнокультурный идеал Европы от гражданства. За этим скрыто различие между универсальными нормами и релятивистскими культурными ценностями. Гражданство есть нормативный концепт, в то время как Европа есть культурный идеал. Гражданство больше не следует смешивать с «эссенциалистской» Европой, как и с принципом национальности. Идея Европы как геополитической реальности неизбежно ведёт к искажениям и враждующим системам ценностей. При этом особое значение для углубления понимания европейской идентичности имеет идея многочисленных модернити, позволяющая рассматривать европейскую культуру как точку пересечения самых различных культур, а не просто как их параллельное сосуществование. Не-Европа не существует без Европы, т. е. исходным пунктом должно стать наведение мостов, а не демаркация. Прежние символические и геополитические границы «Европы», «Запада», «Востока», «ислама» должны быть пересмотрены исходя из того, что они сформированы исторически и дискурсивно, а не даны естественным образом. И это становится центральным моментом исторической ответственности

европейской идентичности.

3. Европоцентризм и его критика. Перспективы европейской транснациональной гражданской идентичности

Исходя из предшествующего изложения, можно сказать, что перед нами стоит задача ухода от европоцентристской ошибки прежних эпох, т. е. выхода к такому универсализму, который акцентировал бы идею Европы как культурную ценность, выходящую за пределы любой конкретной идентичности. Европоцентризм является весьма старой идеей, исторически изменчивой. В центре его – традиционная склонность европейских авторов считать свою цивилизацию высшей и самодостаточной и не учитывать неевропейскую точку зрения. Европоцентризм мог принимать крайнюю форму нарциссизма, как, например, у упоминавшегося выше Гизо. Считается, что наиболее ярко и однозначно традицию европоцентризма сформулировал Р. Киплинг в своей знаменитой Балладе о Востоке и Западе.

76

Европейская идентичность как горизонт белорусского воображения

Как отмечает Б. Вальденфельс, «внимательный анализ показывает, что европоцентризм есть особого рода центризм, который не означает, что аналогичные формы центрирования невозможны в других культурах. Согласно наиболее тонким подходам его сторонников, европоцентризм есть не только своего рода домашний этноцентризм, в соответствии с которым своему племени или своей нации отдаётся абсолютное предпочтение по сравнению с чужим или другим… В целом европоцентризм порождается ожиданием, что своё постепенно выявляется как цельное и всеобщее»36. Это можно назвать первым измерением европоцентризма. Европоцентристский универсализм, таким образом, может быть понят как идеологический фундамент экономических, политических и социальных проектов конструирования мирового общества под европейским контролем. Современную глобализацию, представляющую собой следствие этого проекта, начавшегося 500 лет назад с насильственного завоевания «Нового света», следует рассматривать во многом именно в данном контексте. Это выводит нас ко второму измерению европоцентризма – особой философии истории, опиравшейся на своеобразный «космологический миф»: по аналогии с движением солнца этот миф объяснял движение истории как процесс, ограниченный Западом. Развитие Америки явилось лишь его продолжением.37

Сущность европоцентризма заключается, таким образом, в смешении универсальных структур сознания с особенностями отдельных культур. Утверждение идеи Европы в качестве универсального нормативного стандарта связано со своего рода «культурным насилием», что весьма широко распространено при обосновании европеизма. Это, как показывает Г. Терборн, особенно чётко выявилось в отождествлении европейского развития с модернити как таковой. При этом, полагает Терборн, происходило наложение четырёх путей развития модернити: 1) конструирование доктринальных «измов», что вело к внутреннему разделению и проистекало из классовых конфликтов; 2) создание новых миров, творчество мигрантов, что превратило в постоянный вопрос модернити вопрос о том, кто принадлежит к «народу»; 3) колонизация и навязывание колониям привнесённых ценностей и норм с последующей культурной травмой в этой зоне; 4) индуцирование модернизации извне (наиболее успешный при- мер – Япония).38

Как полагает Диленти, важно, чтобы «идея Европы была отделена от притязаний на универсальную этическую валидность, маскирующих эссенциалистский этнокультурализм. Идея Европы, будучи геополитическим концептом, есть культурная модель, культурный конструкт, и в качестве такового она не может претендовать на универсальность. Это нерефлексивная категория культурного воспроизводства. Хотя она и может быть связана с моральным измерением общества, сама она не является моральным концептом»39. Соответственно, во

77

Григорий Миненков

второй половине ХХ в. развивается сопротивление европоцентризму, особенно в рамках постколониального дискурса. Вызовом европоцентризму стал также и мультикультурализм.

Как подчёркивает Б. Страт, сегодня нужна активная Европа, но в новом смысле, а именно: как посредник и строитель мостов в глобальном мире, посредник, опирающийся на готовность слышать иные представления и содействовать диалогу между ними. Лозунги типа: «Культурное разнообразие и общее наследие» или «Единство в разнообразии» – должны приобрести не только европейское, но и глобальное измерение. Межкультурный диалог должен становиться диалогом транскультурным, трансгрессирующим установившиеся границы. Это значит, что XXI в. нуждается в новой концептуальной топографии, менее европоцентрической и нарциссической и более глобальной. При этом особенно важной задачей становится новая интеграция индивидов в социальных контекстах. В данном случае концепт европейской социальной ответственности

может заполнить опасный разрыв между растущим национализмом и рыночно ориентированным индивидом, оторванным от социальных связей. Это требует также гибкой концепции культуры как постоянно движущегося потока.40

В политическом плане идея Европы всегда больше связывалась, как подчёркивалось выше, с государственной традицией и культурами элит, чем с политикой гражданского общества, что задавало национальную форму политической и гражданской идентичности. Однако развитие ЕС по-новому ставит вопрос о политической идентичности европейцев, которая должна отличаться от традиционной национальной и культурной идентичности. Её содержание может рассматриваться как особая совокупность конституционных ценностей и принципов, включающих модель социальных отношений и особую систему управления, а также формирование особой публичной сферы.41 Соответственно, в социальной и политической теории всё большее значение приобретает вопрос о сути идентичности, когда революция в политической коммуникации становится вызовом самому понятию демократии.

Политическая идентичность, согласно Ф. Черутти, есть, прежде всего, совокупность социальных и политических ценностей, которые мы считаем своими и благодаря которым мы рассматриваем себя в качестве некоторой группы.42 В этом формальном смысле отсутствуют какие-либо существенные различия между европейской и любой иной политической идентичностью. Однако сами по себе ценности и принципы не формируют гражданскую идентичность: они нуждаются в интерпретации, прочтении и переводе на особый язык граждан, поколений и сообществ. Это – момент способности суждения в кантовском смысле, возрождённом Х. Арендт. Политические и правовые формулировки этих ценностей и принципов, например в Европейской конституции,

78

Европейская идентичность как горизонт белорусского воображения

могут быть универсальными и общими для всех, выходить за пределы конкретной культуры, но при их обсуждении и интерпретации установки и аргументы оказываются чувствительными к отдельным культурам граждан, национальных, локальных, религиозных и идеологических групп. Культурная и политическая идентичности представляют собой различные феномены. Анализ европейской идентичности часто сталкивается с трудностями именно вследствие смешивания обеих идентичностей.

Особо следует отметить то, что европейская политическая идентичность является результатом духовной переработки европейцами политического и социального опыта, пережитого последние 3–5 десятилетий, а не столетиями возделываемой интеллектуалами «идеи Европы». Политическая и культурная идентичности не совпадают, а потому отсутствие общей европейской культурной идентичности не может использоваться в качестве аргумента против возможности европейской политической идентичности. В то же время культурная идентичность выступает резервуаром философской рефлексии, правовых и моральных обоснований, исторических перспектив и литературных формулировок, к которым мы обращаемся, обсуждая конкретные нормы и решения.43 Вторым важным элементом является то, что, как и любая иная политическая идентичность, европейская идентичность должна опираться на некоторые общие институты, поскольку политические институты, с одной стороны, являются средствами стабилизации, помогающими гражданам воспроизводить их идентичность во времени, а с другой – воплощают существенный для политической идентичности нормативный элемент.

Здесь нужно прояснить важную теоретическую предпосылку. Социология модерного общества обычно сосредоточивается на структурах, лежащих в основе коллективных идентичностей, и на их регулятивных идеях, а именно на государстве, экономике, культуре и обществе. Европейская идея, как правило, артикулируется на языке первых трёх структур и редко ассоциируется с политикой в смысле «гражданского общества» или «публичной сферы», понимаемой в качестве пространства, отличного от государства. Но если европеизм имеет смысл, то важен как раз последний аспект. Постнациональная идентичность сегодня всё более концентрируется на коллективно опосредованных целях, а не на тотализирующем видении единства. Следовательно, в основе общей европейской идентичности неизбежны отсутствие единства и демократический плюрализм.44

Анализ европейской политической структуры и европейского гражданства невозможен вне рассмотрения пространственных измерений идентичности. Интересной в этом плане является концепция С. Роккана, предложившего аналитическую структуру для понимания современного европейского политико-

79

Григорий Миненков

институционального развития.45 Ключевое место в теоретическом анализе национального и государственного строительства в Европе, предложенном Рокканом, занимают концепты границ и структурирования. Можно сказать, что Роккан рассматривает европейское политическое развитие на языке ограничивающего структурирования. Согласно Роккану, формирование государств

инаций в Европе после падения Римской империи происходило в фарватере комплексной динамики функциональной и территориальной дифференциации. При этом данный процесс основывался на двух группах базисных структур: структуры центр–периферия и структуры разделения. В первом случае речь идёт о решающей роли центра в организации политической структуры на определённой территории, во втором – о систематическом разделении национальных сообществ. Оба типа структур опираются на сеть инструментальных институтов

иорганизаций. Структурирование означает достижение устойчивости всеми этими паттернами взаимодействия и институционально-организационными формами на основе формирования конкретных объединений акторов, следующих некоторым устойчивым нормам поведения и отношений. Процессы структурирования, соответственно, означают установление границ, под которыми Роккан понимает любого рода «маркер» особых условий, релевантных жизни коллектива, воспринимаемых последним в качестве таковых и используемых в качестве критериев исключения или включения. Граница становится источником групповой идентичности. Именно так исторически утверждались нации и государства в Европе. Так формировалось и послевоенное «государство всеобщего благоденствия», для которого характерно тесное переплетение территориальной идентичности и массовой демократии, что позволило активно развивать социальное гражданство. Глобализация и миграция, однако, многое изменили, в конечном счёте приведя государство всеобщего благоденствия к кризису. Всё это потребовало по-новому взглянуть на вопросы социального гражданства и гражданской идентичности.46

Формирование ЕС с особой остротой поставило вопрос о том, как управлять транснациональным пространством – подлинно европейским пространством, отличающимся от пространств государств-членов. Данное пространство может оказаться основой «европейского общества», пока ещё отсутствующего: без этого звена интеграции европейское управление и европейская демократия невозможны. Речь в данном случае идёт не просто о европеизации государствчленов, а о формировании европейской публичной сферы, или европейского гражданского общества. Необходим анализ трёх тесно связанных проблемных полей: формируемые ЕС формы управления в соответствии с приоритетом развития организованного гражданского общества; отсутствие гражданского общества как проявление дефицита демократии в ЕС; гражданство ЕС требует

80