прилепин паталогии

края крыши. Бутылку ловят. Андрюха пьет, прекратив ненадолго стрельбу, и отдает бутылку Монаху. Тот допивает и, закашлявшись, бросает пузырь с крыши, и сам едва не падает - его ловит за шиворот Андрюха.

Пока происходит эта возня, никто из наших не стреляет. Кто-то менял рожки, Андрюха мочился с крыши, когда из 'хрущ?вок' раздалась автоматная очередь.

-Ложись! - орет Столяр. Все, кроме Андрюхи, ложатся.

Пока Андрюху хором умоляли лечь, он убрал член в штаны и, сказав неопределенно: 'Сейчас я им на хер...' - дал еще одну длинную очередь.

-Мы куплены дорогой ценой! - снова вопит Монах, и я чувствую по голосу, что он от остервененья протрезвел.

Я бегу к пацанам, крича, чтоб они прекратили стрелять. Кого-то из лежащих у края и уже изготавливавшихся к стрельбе хватаю за шиворот, поднимаю. Толкаю Монаха, крича что-

то ему. Повернувшись, он мгновенье смотрит на меня, улыбаясь, и в полный рост, не спеша, уходит к лазу. Вместе с подоспевшими Столяром и Язвой мы уводим Андрюху Коня.

В 'почивальне' с горем пополам находим тех, кому необходимо заступить на посты, отправляем наряд на крышу.

Кто-то ложится спать. Столяр что-то шепчет Плохишу, и тот вскоре приносит еще спиртного. Дядя Юра пытается уговорить нас угомониться.

- Все нормально, Юр! - говорит Столяр. Косте, наверное, уже за тридцать, посему он называет дока не по отчеству и не 'дядя', а просто по

имени.

Вкоторый раз начинается разговор

ослучившемся днем, на этот раз повествование ведет дядя Юра. Он ведь первый узнал, что Шею и Тельмана убили, и он рассказывает, как все

было. И мы еще несколько раз поминаем парней. Обоих сразу, и по одному. И

всех остальных солдат, погибших на этой земле.

Приходит кто-то из наряда на крыше, просит водки.

- Вы там... понятно, да? - строго говорит Столяр и водку выдает.

- Не стреляют больше? - спрашивает Язва.

Отвечают, что нет.

- Только дождь льет. Холодно. Сейчас нас с крыши смоет.

Бесконечно усталый, усталый, как никогда в жизни, иду спать. Наверное, я так же был ошарашен случившимся, так же устал и ощущал себя таким же счастливым, когда родился. Какое-то

время, взобравшись на кровать, я думаю обо всем этом. И, как обычно перед сном, кажется, что из мысли, ворочающейся в голове, должен быть выход, как-то

она должна забавным и верным образом разрешиться.

-Ключицы - одно из самых красивых мест у мужчины, - говорила Даша и застенчиво улыбалась. - Ты подумаешь, что я сумасшедшая...

-Нет, говори, пожалуйста.

-У многих мужчин они просто безобразны. Но если... если, например, в

автобусе, я увижу молодого человека с определенным видом ключиц, я только по ним одним могу определить, что у этого

юноши тонкие запястья... что у него вытянутые мышцы живота - продолговатый такой живот... что, если у него есть растительность на груди, она как у

собак, - Даша назвала породу, - такая редкая волнистая шерсть.

Я бы хотел, чтобы Даша была художницей - ей было дано видеть зрение.

Когда Даша говорила о мужчинах, я чувствовал себя неуютно, я стремился к зеркалу, чтобы взглянуть на себя еще раз, но другими, новыми глазами, я вдруг понимал, что прожил двадцать с лишним лет и не видел своих ключиц.

'Но ведь все, что она говорит, все это изощренное знание, у нее было и

до меня, все это она изучила до меня, любила до меня!' - думал я.

Это стало моей основной целью - узнать о мужчинах моей девочки все. Я старательно изображал равнодушие и задавал, как бы ненароком, наводящий вопрос. Я с удовольствием задавал бы прямые вопросы (где, когда, как именно и сколько раз), но, я повторяю, она не любила назойливости. Любая беседа должна быть к месту и к настроению. Как одежда. Ничто не должно выливаться в выяснение отношений, тем более в допрос.

Это могло быть так. Случайно, скажем, по дороге в кафе, зашел разговор

олошадях.

-Я раньше никогда не кончала, - неожиданно начинает откровенничать Даша. - Я даже думала, что так и должно быть. Я научилась кончать на

ипподроме. Когда едешь на лошади и она меняет шаг, скорость - вот в эти секунды... когда входишь в ритм езды... это подступает. И у меня стало получаться, я поняла, в чем дело. Нужно уловить ритм.

И здесь, будто крадучись меж расставленного на полу хрусталя, в разговор вступал я. Получалось плохо - раздавался звон, видимо, я что-то ронял, но Даша не подавала виду. Может быть, это было ее не до конца осмысленной забавой - потягивать меня за нервы (так ребенок оттягивает струны у гитары). Но, скорее, она действительно воспринимала все, что говорила мне, легко.

Мужчины выходили из-за самых нежданных углов и закоулков ее жизни. Обмолвившись о ком-либо из них, она, если я просил, всегда рассказывала

что-то, однако ее интересовала, по большей части, духовная сторона отношений с мужчинами, меня - физическая. Я

никак не мог себе представить, что эти губы и эти руки...

Кем они были для нее? Кто она была для них? Семнадцатилетняя девочка, черно-алый цветок, биологическая редкость, лакомый кусочек для психолога за тридцать? Сумасшествие для

вернувшегося с зоны рецидивиста? Бесшабашная самочка, изящное существо двадцати

лет, которая не откажет очаровавшему ее мальчику, юнцу?

В ночных клубах, закатившись туда с пьяными друзьями, я высматривал похожих на нее - брюнеток с короткими волосами, с почти бесстрастным, чуть

строгим взглядом, неестественно изящных, большегрудых. Иногда мне везло - мне казалось, я видел нечто подобное ей.

Они ничего не значили для меня сами по себе. В них я видел ее во временной ретроспективе, ее до меня. Вальяжные посетительницы ночных клубов, меняющие мужчин в разные вечера, изящно играющие в бильярд, пьющие сок

маленькими глотками, целующиеся, закинув голову, в центре танцзала, уезжающие на

скользких и лоснящихся, как леденцы, машинах, - неужели это и она тоже? Я безобразно напивался, глядя на них, похожих на нее, но не подходил к ним никогда.

Позже Даша, когда я поделился с ней своими кабацкими страданиями,

заявила, что никогда не знакомилась с мужчинами в ночных клубах: 'Это не мой стиль'. - 'А что 'твой стиль''? - вопил я

мысленно и мысленно с размаху разбивал бокал о стену.

Милая моя, развратная, божественная, сладкая, какие воображаемые сцены я устраивал!

'Ты говоришь, что ждала меня? Что тебе никто другой был не нужен? - кричал я. - Ты лжешь!' (О, я был так пошл в своих обвинениях! Даша вполне могла бы мне сказать: 'Ты старомоден, как граммофон, Егор!', но она молчала, с интересом поглядывая на меня, быть может, догадываясь о том, что я думаю; иногда легко касаясь моей бритой в области черепа и небритой в области скул...)

'Это неправда! - клял я ее мысленно. - Бесконечно выспрашивая тебя, я