4 Вопрос: Образование в политических режимах:
Две университетских политики в сравнении.
Разберем две иллюстрации университетской политики – американскую и русскую. В ранней истории американских колледжей не было ничего, что предвещало бы их славное будущее. Хотя академический деспотизм редко встречается нам сегодня, именно он был основной политической моделью в британских колониях, затем ставших Соединенными Штатами. Попечители нанимали президента, который, в свою очередь, нанимал несколько молодых людей, обычно находящихся в поисках пасторского места, чтобы те преподали местным недорослям начатки классического образования. Времена начали менять в 1870-1880 с процессом, который Дэвид Рисмен назвал «Академической революцией». Вместо сугубо локального, начал формироваться национальный образовательный рынок – следствие возросшего благосостояния и мобильности американцев. Одновременно, изменилась мотивация получение образования. Вместо статусных отличий, которые в основном было призвано транслировать прежнее классическое обучение, новые поколения студентов все чаще искали профессиональной подготовки, с помощью которой в дальнейшем можно было бы зарабатывать себе на жизнь. Эта трансформация студенческой культуры в первую очередь затронула инженерное, а затем и медицинское образование. Научные достижения профессоров для этих новых студентов превратились в форму рекламы учебного заведения, где те преподавали, а одобрение дисциплинарных ассоциаций – в знак качества. Колледжи по всей стране обнаружили, что вынуждены конкурировать с несколькими нарождающимися исследовательскими университетами на Восточном побережье, и чтобы как-то доказать, что они не хуже, пытались перекупить оттуда самых известных профессоров. За короткое время из сравнительно малооплачиваемого и малопочтенного занятия, которым вынужденно делать занимались несостоявшиеся пасторы, университетское преподавание стало солидной профессией в собственных правах, а академические звезды превратились в объекты интенсивной ценовой конкуренции. Наконец, крупные исследовательские гранты, раздаваемые магнатами, а затем (уже в 20 веке) и правительством, довершили ползучую феодализацию американских университетов высшего, а затем и среднего звена. Парадоксальным на первый взгляд образом, политическая структура не изменилась в процессе всех этих трансформаций: президенты частных университетов по-прежнему не выбираются, а назначаются попечителями, и, в свою очередь, назначают деканов. В новых условиях это порождает только квазиабсолютизм, в котором номинальное всесилье никак не противоречит фактической слабости центральной власти перед лицом баронов.
Российская история была с самого начала другой. Доминирующей моделью императорского университета была германская, внутренне тяготеющая к феодальному или олигархическому режиму; от превращения в полностью феодальную структуру ее всегда удерживало стремление министерства сохранить политический контроль над студенчеством. События, которые сделали Россию совершенно уникальной, однако, последовали уже после 1917 года: в борьбе с буржуазной профессурой, ленинское правительство предоставило право голоса в университетских делах всему персоналу, а также, до сталинской контрреформы, студентам, создав, таким образом, сверхдемократическую политическую структуру. Одновременно, исследования были вынесены в институты Академии Наук, а вузы должны были преподавать по стандартным программам.
В наших терминах, возникшие в большинстве вузов режимы были военно-демократическими. Как и все режимы такого типа, они исходно возникали в результате экспансии, которую возглавлял харизматический вождь. Отец-основатель в качестве ректора-организатора имел неограниченные полномочия приглашать на ключевые посты своих людей, которые, в свою очередь, расставляли своих людей на посты пониже. После того, как первичная экспансия завершалась, однако, демократические процедуры вступали в силу, и власть переходила от харизматических вождей в руки коллективов. Члены коллектива обычно сохраняли личную благодарность основателю университета, однако при случае могли оказать сопротивление. До тех пор, пока ректор в силу каких-то причин не получал в свои руки дополнительные ресурсы или дополнительные полномочия, способные изменить баланс власти, он мало что мог поделать с возможной оппозицией.
Возможные эксцессы военной демократии смягчались неусыпным партийным контролем над продвижением на ключевые посты. После того, как контроль в одночасье исчез на рубеже 90-х, демократия превратилась из мнимой в истинную. Ректоры стали слугами коллективов. Главной задачей центральной университетской администрации теперь было находить компромиссы между запросами разных факультетов. Основной раскол как правило проходил между непопулярными факультетами, которые хотели сохранить бюджетные места и часы, чтобы избежать сокращений, и централизовать распределение средств, претендуя затем на долю, пропорциональную размеру, и популярными факультет, которые настаивали на том, чтобы именно им дали возможность набрать максимум студентов и самим распоряжаться своим бюджетом. Ректор играл в этих столкновениях роль арбитра. Традиционно, ректор по собственному усмотрению распоряжался некоторым количеством мест при приеме на все факультеты («ректорский список»), но значительная часть официальной платы за обучение оставалась на факультетах, а неофициальная плата (скажем, за сдачу зачетов и экзаменов) полностью распределялась на уровне кафедр.
Ректоры редко обладали самостоятельными ресурсами, которые позволили бы им увеличить свое влияние. Даже дополнительные места, выделяемые министерством, распределялись в значительной мере механически, на основании «востребованности», измеряемой конкурсом. У ректоров был свой домен в виде, например, управления общеуниверситетской собственностью (часто приносившей приличный доход), но за пределами этого они не имели ни особой возможности, ни, как правило, желания вмешиваться в дела факультетов.
Лояльность коллективу были основным критерием, по которому кандидатуры центральных администраторов оценивались своим электоратом. Исключение составляли руководители не очень большого числа «главных» региональных вузов, которые были объектом особого интереса локальной политической элиты, и еще меньшего числа столичных вузов, взаимодействовавших напрямую с центральными органами власти. Для этих двух категорий, политические связи были основным критерием, по которому отбирался один из кандидатов, и в дальнейшем они составляли основу собственной власти ректора.
Ситуация вновь изменилась в середине 2000-х, когда в образовательную систему хлынули новые деньги, которые Министерство пыталось использовать для поднятия качества образования и превращения постсоветских вузов в «исследовательские университеты», имеющие шансы попасть в мировые рейтинги. Эти усилия толкали систему одновременно в противоположных направлениях. С одной стороны, контроль за качеством образования лишь усиливал военно-демократическую модель, ставя выживание всего вуза в зависимость от усилий масс рядовых преподавателей по обеспечению видимости соответствия учебных программ вуза министерским запросам. В ночь лихорадочной подготовки методической документации перед появлением аккредитационной или лицензионной комиссии, слаженные действия коллектива и лояльность организации были куда важнее, чем мировая известность. Фактически, недисциплинированные и вечно отсутствующие звезды, считающие ниже своего достоинства скачивать программы курсов из Интернета, в этой ситуации почти неизбежно превращались в головную боль для университета.
С другой стороны, рейтинги в целом как будто должны были увеличить вес звездных профессоров, и тем самым заложить основы феодализации. По многим причинам, однако, обладая значительной «властью голоса», российские преподаватели чаще всего имеют лишь крайне ограниченную «власть выхода». Факультет, на котором они преподают, часто является единственным в своем городе, а зарплата не позволяет мигрировать в другой. Более того, даже если факультетов несколько, преподаватели обычно работают сразу на всех, а не на одном, и в этом смысле хлопать дверью для них также саморазрушительно. «Власть выхода» увеличилась, но не сильно; тенденция к феодализации в результате обозначилась лишь очень слабо и только в отдельных точках, например, связанных с мегагрантами.
Наконец, поскольку министерства традиционно распределяют исследовательские деньги в спешке и преимущественно среди университетских администраторов, которым чиновники доверяют персонально, личность ректора внезапно приобрела значение, которого она не имела раньше. Более того, многие из поступающих ресурсов концентрируются лично в руках ректора, что кардинально изменяет баланс сил. Как минимум те университеты, которые традиционно побеждают в министерских играх, в результате решительно эволюционировали в сторону абсолютизма, все отчетливее приобретая черты академических версалей, управляемых ректорами-солнцами.