кур / О. Б. Леонтьева Историческая память и образы прошлого в российск

Неудивительно, что пореформенное и предреволюционное время было отмечено повышенным интересом образованного общества к историческим сюжетам: рефлексия над пройденным путем должна была помочь преодолеть кризис идентичности, определить перспективы дальнейшего развития. В прошлом видели ключ к пониманию настоящего и будущего своей страны. Не случайно вторая половина XIX – начало ХХ вв. стали временем стремительного развития исторической культуры в России: период зрелости профессиональной исторической науки, формирования нескольких ведущих научных школ (московской, петербургской, «русской исторической») совпал по времени с расцветом исторических жанров в искусстве: исторического романа, исторической живописи, драмы и оперы. Для общественной мысли России это было время противоборства самых разнообразных идеологий и политических течений: западничества и славянофильства, нигилизма и идеализма, либерализма и почвенничества, народничества и марксизма, - каждое из которых предлагало современникам свое видение исторического прошлого, свой опыт ценностного и эмоционального отношения к событиям, явлениям и персонажам отечественной истории. Страстные, напряженные споры об историческом прошлом были симптомом формирования различных проектов коллективной идентичности: современники осознавали, что общество, разнородное в национальном, социальном, культурном плане, нуждается в объединяющей идее – но отыскать такую идею было нелегко.

Поэтому, обращаясь к изучению образов прошлого в исторической памяти России второй половины XIX – начала ХХ вв., мы тем самым предпринимаем опыт воссоздания идентификационных структур образованного общества Российской империи. Источниковым материалом для такой реконструкции нам будут служить научные труды по истории (от монографий до полемических статей); художественные произведения, созданные в рамках исторических жанров (исторический роман и повесть, историческая живопись, историческая драма и опера); публицистика и мемуаристика, памятники общественно-политической мысли, затрагивавшие проблемы исторической памяти и исторического сознания – в особенности работы, выполненные в специфическом жанре историософии³⁴.

По своему характеру настоящее исследование выполнено в жанре интеллектуальной истории: научного направления, в центре внимания которого находятся «исторические категории мышления, интеллектуальная деятельность и продукты человеческого интеллекта, а также историческое развитие интеллектуальной сферы… в рамках общекультурной парадигмы»³⁵. Сфера интересов интеллектуальной истории находится на стыке таких дисциплин, как история и историография, философия, социология, культурология, история науки. При этом тематические границы интеллектуальной истории позволяют исследователю воспринимать все эти области культурной жизни не как замкнутые сами на себя и самодостаточные, а, напротив, отразить нечто общее – дух времени, систему ценностей эпохи, ту проблематику, которая пронизывала в изучаемый период и общественную мысль, и гуманитарные науки, и сферу художественных поисков. Объектом исследования является так называемая высокая (а не народная) культура, носителем которой выступало – в терминологии того времени – «образованное общество».

Хронологические рамки исследования охватывают вторую половину XIX – начало ХХ в., но в некоторых случаях будут расширяться или сужаться по мере необходимости: генеалогию некоторых образов исторической памяти логично прослеживать с самого начала XIX или даже с конца XVIII вв. Тем не менее, исследовательское внимание будет сосредоточено прежде всего на пореформенном периоде отечественной истории и на тех переменах в историческом сознании образованного общества, которые происходили после отмены крепостного права и сопутствовали модернизации российского социума.

В своем исследовании мы исходим из того, что образы прошлого могли существовать в исторической памяти образованного общества в различных формах. Это могли быть образы конкретных исторических событий и явлений; отдельных исторических деятелей; социальных групп или собирательных типов; образы «локусов» – исторически значимых территорий; наконец, образы целых исторических эпох. Столь широкое поле анализа неизбежно предполагает избирательность исследовательского подхода: необходимо достаточно четко и жестко определить, какие именно сюжеты исторической памяти мы выберем для изучения (если пользоваться известной метафорой Р.Дж.Коллингвуда – где именно будут зафиксированы те точки, между которыми мы постараемся натянуть сетку нашего исследования)³⁶.

Исходя из задач исследования, представляется целесообразным вначале (в первой главе) обратиться к анализу тех структурных перемен, которые происходили во второй половине XIX – начала ХХ вв. в историческом знании России: к проблеме смены парадигм исторического мышления. В данном случае познавательные повороты в исторической науке рассматриваются в контексте сложного, многоуровневого процесса эволюции исторической культуры общества – в том смысле, который вкладывал в понятие исторической культуры М.А.Барг³⁷. Обращаясь к исторической мысли, профессиональному историописанию и миру художественных представлений о прошлом, мы стремимся определить, с какими целями «властители дум» пореформенной и предреволюционной эпохи обращались мыслью и чувствами к далекому или близкому прошлому; каковы были представления о миссии исторического знания, как понимали в то время социальные функции истории.

Следующий шаг состоит в том, чтобы выявить пространственно-временную структуру исторического мышления изучаемого периода: воссоздать образы различных периодов отечественной истории, сложившиеся в исторической памяти XIX в., и определить, какие из этих периодов могли претендовать в сознании образованного общества на статус колыбели национальной идентичности или даже утраченного «золотого века», а какие, напротив, служили источником травмирующих исторических воспоминаний. Этой проблематике посвящена вторая глава настоящего исследования.

Наконец, главы III-V посвящены реконструкции тех образов исторической памяти, которые можно описать с помощью трех системообразующих категорий русской мысли: власть, народ, интеллигенция. (Фундаментальное, определяющее значение именно этих трех категорий для отечественной интеллектуальной традиции, для самоопределения русской интеллигенции признавали многие безусловно авторитетные исследователи)³⁸. При обращении к данной проблематике перед нами опять-таки стояла проблема выбора: какие именно образы или сюжеты исторической памяти предпочтительнее выбирать для анализа в качестве наиболее показательных?.. Мы осознавали и сложности такого выбора, и неизбежную ограниченность, фрагментарность картины, которая будет получена в результате реконструкции.

В конечном итоге было решено пойти по следующему пути. Образы власти, как они сложились в историческом сознании российского общества XIX – начала ХХ вв., в настоящем исследовании представлены на примере фигур двух правителей, историческая память о которых наиболее пронизана разнообразными мифами – Ивана Грозного и Петра Великого. В российской мысли изучаемого периода было представлено множество конкурирующих интерпретаций истории правлений этих двух царей: их личных характеров и судеб, поворотных моментов их биографий, значения их политических шагов для дальнейших судеб русского народа и российского государства. Поэтому на примере жарких дебатов, кипевших вокруг возможных трактовок роли Ивана Грозного и Петра Великого в отечественной истории, можно проследить противоборство различных сценариев коллективной идентичности образованного общества, а также выявить механизмы исторического мифотворчества. Кроме того, следует учитывать, что многие исторические мифы, связанные с этими персонажами, живы в памяти нашего общества до сих пор.

В свою очередь, образы народа в данном исследовании представлены собирательными социально-историческими типами, которые именно во второй половине XIX – начале ХХ вв. привлекали к себе огромный интерес ученых и деятелей художественной культуры. Это так называемые «протестные» типы, которые знаменитый литературный критик Н.К.Михайловский обозначил терминами «вольница» и «подвижники»: с одной стороны, участники открытых акций социального протеста, а с другой – религиозные диссиденты, выработавшие практику мирного стоического неприятия существующих порядков. Разумеется, образы народа в российской культуре того времени были бесконечно многогранны и разнообразны. Однако обращение именно к «протестным» типам в данной работе во многом обусловлено тем, что их – в отличие от, например, образов «мирного труженика» или «угнетенного страдальца», – невозможно было вообразить и воссоздать вне исторического контекста. Проследить формирование образов «вольницы» и «подвижников» в исторической памяти России интересно в нескольких отношениях: на их примере можно увидеть, как изменялось содержание самого понятия «народ» в российской мысли; как решался вопрос о народном духе и национальном характере, о его проявлениях в отечественной истории; как формировался пантеон народных героев и мучеников.

Наконец, образы, с которыми была напрямую связана самоидентификация интеллигенции, в настоящем исследовании также реконструируются на примере собирательных исторических типажей: образов героев революционно-романтической традиции, «борцов за народное дело» – декабристов и народников. Несмотря на то, что, по известному меткому определению, узок был круг этих революционеров, и страшно далеки были они от народа³⁹, – сюжеты исторической памяти, связанные с их образами, важны для понимания того, как формировалась идентичность российской интеллигенции; как представители образованного общества видели свое место в российском социуме; и в какой степени мифы исторической памяти способствовали решению экзистенциальных проблем, вопроса о назначении человека и о смысле жизни.

Таким образом, воссоздание образов прошлого, сложившихся в российской исторической культуре пореформенного и предреволюционного периодов, позволит реконструировать те сценарии идентичности, которые соседствовали друг с другом, переплетались или противоборствовали в сознании образованного общества. Рабочая гипотеза нашего исследования заключается в том, что именно в ту эпоху сформировались ключевые мифы исторического сознания, которым в отечественной культуре была суждена долгая жизнь – и многие из которых до сих пор определяют мировоззренческий кругозор наших современников.

1 Успенский Б.А., Лотман Ю.М. Роль дуальных моделей в динамике русской культуры (до конца XVII века) // Успенский Б.А. Избр. труды. Т.1. Семиотика истории. Семиотика культуры. Изд. 2-е, испр. и доп. М., 1996. С.368.

2 См.: Roth M. The Ironist’s Cage. Memory, Trauma and the Construction of History. N.Y.: Columbia Univ. Press, 1995. P.8-17; Ankersmit F.R. The Sublime Dissociation of the Past: Or How to Be(come) What One Is No Longer // History and Theory. Vol.40, № 3. October 2001. P.295-323; Рюзен Й. Кризис, травма и идентичность // «Цепь времен»: проблемы исторического сознания. М., 2005. С.41-42.

3 Эткинд А. Столетняя революция: юбилей начала и начало конца // Отечественные записки. 2004. № 5. С.46.

4 Про А. Двенадцать уроков по истории / Пер. с франц. М., 2000. С.312; Хаттон П. История как искусство памяти / Пер. с англ. СПб., 2003. С.33-50; Васильев А.Г. Современные memory studies и трансформация классического наследия // Диалоги со временем: память о прошлом в контексте истории / Под ред. Л.П.Репиной. М., 2008. С.19-23; Нора П. Всемирное торжество памяти // Память о войне 60 лет спустя: Россия, Германия, Европа. М., 2005. С.395.

5 См., напр.: Образы прошлого и коллективная идентичность в Европе до начала Нового времени / Отв. ред. Л.П.Репина. М., 2003; История и память: историческая культура Европы до начала Нового времени / Под ред. Л.П.Репиной. М., 2006; Диалоги со временем: память о прошлом в контексте истории / Под ред. Л.П.Репиной. М., 2008.

6 См., напр.: Память о войне 60 лет спустя: Россия, Германия, Европа. М.: НЛО, 2005; «Культурная память в странах Восточной Европы». Научные чтения Кембриджского университета // НЛО. 2009. № 95 (1) и др.

7 См., напр.: Кознова И.Е. Историческая память российского крестьянства в XX веке: Дис. ... д-ра ист. наук: 07.00.02. Самара, 2005; опубл. также как: Кознова И.Е. XX век в социальной памяти российского крестьянства. М., 2000.

8 Ассманн Я. Культурная память: Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности / Пер. с нем. М., 2004. С.50-59.

9 Эткинд А. Столетняя революция: юбилей начала и начало конца. С.46.

10 Лоуэнталь Д. Прошлое – чужая страна / Пер. с англ. СПб., 2004. С.6.

11 Репина Л.П. Память о прошлом и история // Диалоги со временем: Память о прошлом и история. С.15; Савельева И.М., Полетаев А.В. Обыденные представления о прошлом: эмпирический анализ // Там же. С.88-99.

12 Анкерсмит Ф.Р. История и тропология: взлет и падение метафоры / Пер. с англ. М., 2003.

13 Савельева И.М., Полетаев А.В. Знание о прошлом: теория и история: В 2 т. Т.1: Конструирование прошлого. СПб., 2003. С.316.

14 Андерсон Б. Воображаемые сообщества: Размышления об истоках и распространении национализма / Пер. с англ. М., 2001; Hobsbawm E. Introduction: Inventing Traditions // The Invention of Tradition. Ed. by E.Hobsbaum, Terence Ranger. Cambridge, 2004. P.1-11.

15 Гудков Л. «Память» о войне и массовая идентичность россиян; Щербакова И. Над картой памяти; Прусс И. Советская история в исполнении современного подростка и его бабушки; Кормина Ж., Штырков С. Никто не забыт, ничто не забыто; Данилова Н. Мемориальная версия Афганской войны (1979-1989); Кукулин И. Регулирование боли // Память о войне 60 лет спустя. С.83-103, 195-240, 262-281, 617-658.

16 Алексиевич С. У войны не женское лицо. Последние свидетели. М., 1988. С.75.

17 Память о войне 60 лет спустя. С.86-87, 297, 222.

18 Данилевский И.Н. Александр Невский: парадоксы исторической памяти // «Цепь времен»: проблемы исторического сознания. М., 2005; Келли, Катриона. Товарищ Павлик. Взлет и падение советского мальчика-героя. М., 2009; Платт, Кевин М.Ф. Репродукция травмы: сценарии русской национальной истории в 1930-е годы // Новое Литературное Обозрение. 2008. № 90 (2).

19 Шенк Ф.Б. Александр Невский в русской культурной памяти: Святой, правитель, национальный герой. М., 2007.

20 Сенявская Е. Психология войны в XX веке: исторический опыт России. М., 1999. Ч.IV: «Формирование образа врага в войнах XX века»; она же. Противники России в войнах ХХ века. Эволюция «образа врага» в сознании армии и общества. М., 2006.

21 Шенк Ф.Б. Александр Невский в русской культурной памяти. С.500, 505.

22 Там же.

23 Нора П. Проблематика мест памяти // Франция-память / П. Нора, М. Озуф, Ж. де Пюимеж, М. Винок. СПб., 1999. С .17-50.

24 Щербакова И. Над картой памяти; Прусс И. Советская история в исполнении современного подростка и его бабушки // Память о войне 60 лет спустя. С.205-207, 210-212.

25 Васильев А.Г. Современные memory studies и трансформация классического наследия // Диалоги со временем: Память о прошлом в контексте истории. С.39-41.

26 См., напр.: Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории. 21. Специальный выпуск: Исторические мифы и этнонациональная идентичность. М., 2007.

27 Репина Л.П. Память о прошлом и история. С.12.

28 Малышева С.Ю. Мифологизация прошлого: Советские революционные празднества 1917-1910-х годов // Диалоги со временем: Память о прошлом и история. С.683-684.

29 О схеме превращения реального события в миф см., напр.: Нуркова В. Историческое событие как факт автобиографической памяти // Воображаемое прошлое Америки: История как культурный конструкт. Материалы III-ей Летней школы Американистики в МГУ им. М.В.Ломоносова 21-23 июня 2000 г. М., 2001. С.20-33; Гришанин П.И. Белое движение и гражданская война: историческая феноменология и историческая память // Вопросы истории. 2008. № 2. С.168; Эрлих С.Е. История мифа. («Декабристская легенда» Герцена). СПб., 2006. С.79-90.

30 Элиаде М. Аспекты мифа. М., 2000.

31 Лосев А.Ф. Диалектика мифа. Дополнение к «Диалектике мифа». М., 2001. С.212.

32 Эйдельман Н.Я. Революция «сверху» в России. М., 1989. С.26-28.

33 Миронов Б.Н. Социальная история России периода империи (XVIII – начало ХХ в.): Генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства. В 2 т. Т.2: СПб., 2003. С.284-291.

34 Историософия, специфический жанр российской философской эссеистики, может быть определена как «сплав науки с литературой и искусством». – Экштут С.А. Манифест историософского маньеризма // Вопросы философии. 1998. № 1. С.180-181.

35 Под интеллектуальной историей в настоящее время понимают как «традиционную философски ориентированную историю идей и идейных систем», так и «социально-интеллектуальную историю, где акцентируется социологический и организационный аспект познавательной деятельности». См.: Репина Л.П. Что такое интеллектуальная история? // Диалог со временем / Под ред. Л.П.Репиной и В.И.Уколовой. Альманах интеллектуальной истории. 1/99. М., 1999. С.5-12, цит. с.7.

36 Коллингвуд Р.Дж. Идея истории. Автобиография / Пер. с англ. М., 1980. С.231-232.

37 Барг М.А. Историческое сознание как проблема историографии // «Цепь времен»: проблемы исторического сознания. М., 2005. С.12-13.

38 Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. С.17-30; Ахиезер А.С. Россия: Критика исторического опыта. Т.2: Теория и методология. Словарь. Новосибирск, 1998. С.102-104, 205-210; 288-289; Сабурова Т.А. Русский интеллектуальный мир/миф (Социокультурные представления интеллигенции в России XIX столетия). Омск, 2005. Гл.3 «Социальная и культурная идентификация русской интеллигенции XIX века». С.164-277.

39 Ленин В.И. Памяти Герцена // Ленин В.И. ПСС. Т.21. С.261.