кур / О. Б. Леонтьева Историческая память и образы прошлого в российск

РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК

ИНСТИТУТ РОССИЙСКОЙ ИСТОРИИ РАН

ПОВОЛЖСКИЙ ФИЛИАЛ

О.Б. Леонтьева

Историческая память и образы прошлого

в российской культуре XIX – начала ХХ вв.

Самара 2011

УДК 94(47)

ББК 67.3(2)

Л 47

Исследование выполнено при поддержке фонда Герды Хенкель (Gerda Henkel Stiftung), Дюссельдорф, Германия (Программа поддержки нового поколения историков России, Украины, Молдовы и Беларуси, грант AZ 21/SR/05, 2005-2007 гг.) и Программы фундаментальных исследований секции истории Отделения историко-филологических наук РАН «Исторический опыт социальных трансформаций и конфликтов» (2009-2011 гг.).

Леонтьева О.Б. Историческая память и образы прошлого в российской культуре XIX – начала ХХ вв. – Самара: ООО «Книга», 2011. – 448 с.

ISBN 978-5-93424-522-2

Книга посвящена эволюции исторической культуры, исторических представлений образованного общества в России второй половины XIX – начала ХХ вв. Рассмотрено несколько сквозных сюжетов коллективной исторической памяти российского общества: отношение к правлениям Ивана Грозного и Петра I; к народным восстаниям и старообрядчеству; к оппозиционным движениям – восстанию декабристов и народничеству. Это позволило воссоздать смысловое наполнение важнейших категорий русской культуры XIX в. («власть», «народ», «интеллигенция») в их образно-художественной конкретности.

Для специалистов-историков и культурологов, для широкого круга читателей, интересующихся историей и культурой России.

Рекомендовано к публикации комиссией Поволжского филиала Института Российской истории РАН по научным изданиям 29 марта 2011 г., протокол № 25.

Рецензенты:

доктор исторических наук, профессор Г.П.Мягков

доктор исторических наук, профессор П.С.Кабытов

ISBN 978-5-93424-522-2

 Леонтьева О.Б., 2011

Оглавление

Введение. Историк в пространстве мифов: Методологические проблемы изучения исторической памяти

Глава I. Историческое знание и историческая культура России второй половины XIX – начала ХХ вв.: проблема смены парадигм

§ 1. «Суд над историей»: Историческое знание в контексте российской культуры второй половины XIX в.

§ 2. «Дар исторического прозрения»: Проблемы познания прошлого в культуре «серебряного века»

Глава II. Эпохи российской истории в исторической памяти XIX – начала ХХ вв.

§ 1. «В истории мы видим пять разных Россий»: Проблемы периодизации отечественной истории в исторической культуре России

§ 2. «Древняя история России»: образы Киевской Руси и Великого Новгорода в исторической памяти

§ 3. «Русь татарская»: Ориентализация прошлого в российской мысли

§ 4. «Возрождение Московии»: образы Московской Руси в российской культуре

Глава III. Самодержавная власть в зеркале исторических представлений российского общества

§ 1. «Адские вымыслы тиранства»: Иван Грозный

§ 2. «Гений-палач»: Петр Великий

Глава IV. «Вольница и подвижники»: интеллигенция в поисках народа

§ 1. «Народ, да не тот»: Споры о содержании понятия «народ» в русской мысли XIX века

§ 2. «Не религия, а нечто другое»: образы старообрядцев в исторической науке и культуре пореформенной России

§ 3. «Эпоха Степана Разина»: Образы восстаний и вольницы в российской культуре XIX в.

Глава V. Интеллигенция в поисках героя

§ 1. Интеллигенция как воображаемое сообщество

§ 2. «Очистительная жертва»: Образы декабристов в исторической памяти российского общества

§ 3. «Переступить порог»: «революционные биографии» народников в культурно-антропологическом аспекте

Заключение

– Что вы собираетесь делать?

– Я хочу посетить этих пятерых и услышать от каждого из них его собственную версию случившегося.

Старший полицейский офицер Хейл тяжело вздохнул.

– Вы сошли с ума! – сказал он. – Их версии никогда не совпадут. Неужто вам не ясно, что не встретишь и двух людей, кто бы помнил события одинаково. Да еще когда прошло столько времени! Вы услышите пять версий пяти различных убийств!

– На это я и рассчитываю, – ответил Пуаро. – Это будет очень поучительно.

Агата Кристи, «Пять поросят».

Введение.

Историк в пространстве мифов: Методологические проблемы изучения исторической памяти

Историческая наука многолика, и представления о ее задачах изменяются вместе с самим человеческим обществом. В XVII-XVIII вв., в пору формирования основополагающих принципов научного мировоззрения, история воспринималась как «наставница жизни». В XIX веке, с его верой во всемогущество науки, главную задачу истории стали видеть в поиске исторических законов, которые должны были стать теоретической основой для социальной инженерии. Социальные катастрофы ХХ века привели европейских интеллектуалов к разочарованию в разумности и предсказуемости исторического процесса; радикальному пересмотру подверглись и представления о пределах компетенции гуманитарного знания. К концу ХХ века, в эпоху «кризиса модерна», в профессиональной среде все чаще стали звучать высказывания, что важнейшей функцией истории является сохранение социальной памяти – ключевого механизма самоидентификации общества.

Подобно тому, как личностное самосознание человека немыслимо без индивидуальной памяти, так и самосознание общества невозможно без знаний о прошлом и образов прошлого, живущих в исторической памяти общества. Как и память личная, историческая память носит избирательный и творческий характер; формы интерпретации прошлого и смысловые акценты, которые ставятся в историческом повествовании, определяются нормами и ценностями современной культуры. Прошлое может выступать в общественном сознании как «прекрасное прошлое», как некий «потерянный рай»; в таком случае «придумывание памяти» может стать разновидностью эскапизма, способом уйти от переживаний сегодняшнего дня¹. Прошлое может восприниматься и как «проклятое прошлое», как трагический опыт; вопрос «как такое стало возможным?» может оказаться трудным для общественного сознания, и в таком случае для культуры жизненно важно выработать тот или иной компенсаторный механизм, позволяющий преодолеть травмирующий опыт, не отворачиваясь от мучительных воспоминаний².

Особенно актуальной становится проблема отношения к прошлому в исторической памяти, если общество проходит через период серьезных социокультурных перемен, ломки традиционных стандартов и стереотипов мышления, если в сознании людей сталкиваются и уживаются рядом несхожие, а подчас и противоположные ценностные системы. Смысл любого исторического события и значение деятельности любого исторического персонажа может подвергнуться радикальному переосмыслению даже на протяжении жизни одного и того же поколения. Более того: в коллективной памяти могут одновременно уживаться различные образы прошлого и способы повествования о прошлом; в каждом из таких повествований могут присутствовать одни и те же опорные моменты, персонажи, сюжетные эпизоды, но смысловое наполнение этих сюжетов будет различным. В таких ситуациях, по словам А.Эткинда, «борьба за содержание исторической памяти подобна театру военных действий, на котором совершаются стратегические и тактические акции, выполняемые разными силами и средствами»³.

Именно поэтому изучение исторической памяти, - ее содержания и смыслового наполнения, способов хранения и пробуждения к жизни, тех многочисленных функций, которые она выполняет в культурной жизни общества, - стало в последнее десятилетие одной из самых актуальных и достаточно сложных проблем современной исторической науки. Специалисты говорят уже о «мемориальном уклоне» в исторической науке; о «парадигме памяти» в современном социально-гуманитарном знании; и даже о современности как о «мемориальной эпохе»⁴.

Сущность «парадигмы памяти», сформировавшейся в русле исторической антропологии, состоит в том, что предметом исследования становится не историческое событие или явление как таковое, а память о нем, живущая в сознании общества. Закономерно, что в российской исторической науке эта проблематика оказалась актуальной именно в наши дни: непрекращающиеся идейно-политические баталии вокруг событий прошлого наглядно свидетельствуют, что граждане нашей страны (зачастую представители одного и того же поколения) не просто обладают диаметрально противоположными представлениями об одних и тех же исторических явлениях, но и мыслят различными историческими категориями, живут в разных исторических измерениях.

В современной России на волне исследовательского интереса к проблемам исторической памяти активно издаются и переиздаются классические труды таких авторов, как М.Хальбвакс, П.Нора, Я.Ассманн, П.Рикер, Ю.М.Лотман, и многих других. Сформировались школы и научные направления по изучению исторической памяти: одно из таких направлений – «история исторической культуры», представленная в исследованиях Российского общества интеллектуальной истории⁵; другое – история «живой» социальной памяти, которой посвящены исследовательские проекты издательства «Новое литературное обозрение»⁶. Вопросы исторической памяти становятся востребованной проблематикой диссертационных исследований⁷.

Отличительная особенность рассматриваемой области исследований – ее поистине бескрайнее предметное поле. В сфере внимания специалистов по исторической памяти находятся «коммуникативная память», охватывающая воспоминания трех-четырех живущих ныне поколений, – и «культурная память», соединяющая современность с давним прошлым⁸; память «мягкая» (личная, субъективная, запечатленная в дневниках и воспоминаниях) – и память «жесткая» (закрепленная в форме разнообразных «мест памяти», музейных экспозиций, календаря официальных памятных дат, мемориалов и церемониалов)⁹; обыденные представления о прошлом – и эволюция профессиональных, научных практик историописания¹⁰.

Чтобы найти путеводную нить в этом лабиринте, уместно обратиться к анализу методологического, в том числе понятийно-категориального инструментария изучения исторической памяти. Именно через анализ научного инструментария можно понять, на какие вопросы историки ищут ответы, обращаясь к изучению исторической памяти; какими методами ведут поиск; что надеются обнаружить в результате.

Особенности изучения исторической памяти обусловлены прежде всего тем, что память представляет собой и совокупность текстов, и совокупность образов. Безусловно, текст может быть насыщен образами, а образ – семантически расшифрован с помощью текста. Но в большинстве случаев текст и образ анализируются с помощью различных исследовательских методик и различных категорий.

Изучение памяти как совокупности текстов предполагает такую познавательную процедуру, как изучение «языка памяти», или «дискурса памяти», то есть способов повествования о событиях прошлого, стратегий организации такого рассказа. Изучение дискурсивных структур предполагает самые разные направления исследования: историка может заинтересовать, например, каким образом организован нарратив, как выбраны «узловые» или «ключевые» события повествования и в какой «сюжет» (терминология Х.Уайта) они складываются¹¹; в центре исследования может также оказаться и язык исторического письма и приемы исторической концептуализации¹².

В современной историографии вычленяется множество видов исторических дискурсов. Иногда их выделяют по типу идентичности, на упрочение которой нацелен тот или иной способ повествования о прошлом: историки говорят, например, об имперском, национальном и региональном, династическом и революционном дискурсах и т.д. При обращении к традиции историописания, свойственной тем или иным эпохам, историографы выделяют, напротив, такие дискурсы, как эпический, религиозно-сакральный, антикварный, просветительский, позитивистский, или же дискурсы «описания» и «объяснения»¹³.

Вопрос о том, что происходит с идентичностью отдельно взятого человека в ситуации столкновения и переплетения нескольких дискурсов, стал стержневой темой сборника «Память о войне 60 лет спустя» (2005). Через статьи, опубликованные на страницах этого сборника, красной нитью проходит противопоставление двух «языков памяти» о Великой Отечественной войне: «официально-героического», «казенного», «государственно ориентированного» - и «живого», «личного», «личностно ориентированного». Как подчеркивают авторы сборника, если в рамках «официального» дискурса память о войне выступает как инструмент государственного строительства (в полном соответствии с классическими концепциями Э.Хобсбаума и Б.Андерсона)¹⁴, - то в русле дискурса «личного», «личностно ориентированного» воспоминания о войне являются способом преодоления травматической реакции на испытания военного времени, на страдания и смерть близких¹⁵.

Обращение к воспоминаниям военных лет позволяет выявить проблему, достаточно типичную для изучения «живой» памяти. Еще Светланой Алексиевич в очерках «У войны не женское лицо» был описан феномен своеобразного «двоемыслия» - ситуационного «переключения» вспоминающего человека с одного дискурса на другой; этот феномен констатировался практически всеми историками, работавшими с живой, устной памятью¹⁶. Как отмечают исследователи, «двоемыслие» в данной ситуации объясняется тем, что у историй, рассказанных одним и тем же человеком, могут быть «различные адресные аудитории и различные культурные функции¹⁷. Таким образом, изучение речевых структур выводит на проблемы социальных рамок памяти. Оно позволяет понять, что память о прошлом по сути своей диалогична, что воспоминания о прошлом всегда предполагают (пусть в скрытой форме) круг собеседников, слушателей, которым они адресованы. Реконструкция образа неявно присутствующего «идеального слушателя», к которому обращен рассказ, – одна из самых интересных и сложных задач изучения дискурсов исторической памяти.

Другой распространенный путь изучения исторической памяти – исследование образов прошлого. Этот подход основан на том, что память по сути своей образна: именно образы событий и персонажей прошлого, созданные в произведениях художественной культуры, являются основой обыденных представлений о прошлом. Мобилизующий, интегрирующий потенциал образного восприятия прошлого осознавался всеми идеологами; феномен «социального заказа» на художественную трактовку событий прошлого в «нужном» ключе существовал, вероятно, со времен древнейших цивилизаций.

В современной исследовательской литературе по проблемам исторической памяти изучение «образов прошлого» сформировалось как самостоятельный жанр. В центре таких исследований, как правило, находится образ какого-либо яркого исторического персонажа (обычно такого, оценка чьей исторической роли неоднократно пересматривалась: Александра Невского, Ивана Грозного, Петра Великого, Павлика Морозова и др.); исследователь рассматривает, как этот образ «встраивался» в различные идеологические и историографические дискурсы, как изменялась при этом семантическая нагрузка, аксиологическая составляющая и художественная трактовка образа¹⁸. Один из наиболее ярких примеров такого исследования – монография Ф.Б.Шенка об образе Александра Невского в русской культурной памяти, где освещается эволюция этого образа на протяжении восьми веков: от дискурса «локального патриотизма» (суздальского и новгородского) до сакрального и династического общероссийских дискурсов; от имперской риторики петровских и екатерининских времен до идеологии евразийства; от фильма С.Эйзенштейна до современной рекламной индустрии¹⁹. Предметом исследования могут быть не только индивидуализированные, но и типизированные образы: так, в исследовании Е.С.Сенявской прослеживается эволюция «образа врага», метафор «врага-зверя» и «врага-машины» в отечественной пропаганде от русско-японской до афганской войны²⁰.

Исследования образов прошлого позволяют наглядно, шаг за шагом проследить процесс превращения фактов реальности в факты исторической памяти. Когда историческое лицо становится персонажем художественного произведения, его индивидуальные черты, отображенные в источниках, подвергаются художественному переосмыслению с тем, чтобы образ приобрел целостность и выразительность. При этом подлинно художественный образ всегда полисемантичен; он предполагает полифонию возможных интерпретаций, «достраивание» со стороны читательской или зрительской аудитории. Семантическое наполнение образов прошлого позволяет многое понять о самом обществе. Так, в исследовании Ф.Б.Шенка показано, что в русской мысли конца XIX века сосуществовали три «идеальных типа» трактовки образа Невского: как святого, князя и героя-полководца; «три этих образа соотносились с концептами коллективной идентичности, относительно автономно существовавшими тогда в России: сакральным сообществом, империей и современной нацией»²¹. Изменения в трактовке образов исторических персонажей являются, следовательно, показателем «перемен в концептах коллективной идентичности»²².

Вероятно, интерес исследователей к образам прошлого является причиной того, что язык исследований по исторической памяти сам становится образным, метафоричным в высокой степени. Стратегия описания мира памяти с помощью пространственных метафор восходит к классическому исследованию Пьера Нора о «местах памяти»²³. В исследованиях по исторической памяти часто встречаются такие понятия, как «карта памяти» («выборка» исторических событий, которые признаются важнейшими в истории страны или семьи); «ландшафт памяти» (география сюжетов исторической памяти)²⁴. Если при проведении социологических опросов об отношении к прошлому анализируется не только набор упоминающихся событий, но и частота их упоминания, - то выявляются, по образному выражению Э.Зерубавеля, «мнемонические пики» и «мнемонические равнины», «вершины» и «долины» коллективной памяти²⁵. Все эти яркие образы явно группируются вокруг метафоры памяти-пространства. Интересно, что для исследований исторической памяти столь же типичны и визуальные метафоры – например, метафора «картины прошлого», его «панорамы», мозаики или же головоломки-пазла с пропущенными элементами.

Но, безусловно, одна из самых часто встречающихся категорий в исследованиях по исторической памяти – категория мифа. На сегодняшний день именно она стала ключевой в инструментарии исследователей, занимающихся проблемами исторической памяти; при этом можно отметить многозначность данной категории. С помощью понятия «миф» зачастую описываются проекты коллективной идентичности: «национальные мифы», «государственные мифы», «сарматский миф», «кельтский миф»²⁶, а также мифы о «золотом веке», «славных предках», «заклятом враге» и т.п.²⁷ Миф в данном случае трактуется как механизм, обеспечивающий воспроизведение коллективной идентичности через постоянные отсылки к сюжетному повествованию об «общем прошлом», к его ключевым моментам и персонажам. В то же самое время понятие «миф» применяется и к отдельным сюжетам исторической памяти: исследователи охотно пользуются такими словосочетаниями, как «миф о Чапаеве», «миф о Павлике Морозове» или «декабристский миф». При этом, конечно, имеется в виду не то, что Чапаев или декабристы являются вымышленными фигурами, а то, что вокруг этих исторических персонажей сформировались устойчивые интерпретативные традиции и риторические шаблоны.

Для разграничения разнообразных оттенков понятия «мифы исторической памяти» продуктивным является подход С.Ю.Малышевой, которая в своей работе о советских революционных празднествах выявляет три уровня таких «мифов»: уровень «глобальный» (представления об истории, ее ходе, историческом времени; этот уровень можно назвать макроисторическим или метаисторическим); уровень мифологии, сложившейся вокруг конкретных исторических событий; наконец, уровень мифов, создающихся вокруг той или иной исторической личности (микроисторический)²⁸. Полагаем, что эта типология может быть применена к изучению исторического мифотворчества не только в советскую, но и в любую другую эпоху.

Интересные возможности для исследователя открывает изучение мифов, возникающих в исторической памяти вокруг реальных исторических событий и деятелей. Историк, выступающий в данном случае в роли дешифровщика мифа, прослеживает, как за образами исторических персонажей, тиражируемых пропагандой или массовой культурой (от соцреалистического романа до голливудского фильма), встают архетипические, фольклорные прообразы. Как показывают исследования, механизм создания мифа вокруг реального исторического события заключается в том, чтобы соотнести повествование об этом событии с одним из «циркулирующих в мировой культуре универсальных сюжетов»; отбросить из рассказа все «лишние» детали и привнести детали новые, более соответствующие мифическому прообразу; и, наконец, перевести повествование в яркий образный ряд. Если же, напротив, историк, установив реальные исторические детали события, вносит их в свой рассказ, и в результате таких дополнений образ отклоняется от мифического прообраза, – массовое сознание может воспринять это как развенчание героя²⁹.

В этом плане далеко не каждый образ прошлого способен превратиться в «исторический миф»; чтобы подняться в общественном сознании на уровень мифа, этот образ должен нести в себе некую универсальную символику. Кроме того, мифологизированное восприятие исторического события, как правило, связано с манифестацией каких-либо общезначимых ценностей, а поступки героя в рамках исторического мифа становятся способом утверждения этих ценностей (например, миф о том, что Петр I пожертвовал сыном ради будущего страны; миф об «уходе» императора Александра I как об искуплении исторических грехов самодержавной власти и т.д.).

Таким образом, «мифологический» подход к изучению исторической памяти основан на допущении, что в сознании современного человека, под покровом рационалистического мышления, живут архаические структуры, архаические способы осмысления мира; что человеческое сознание воспринимает мир и исторические события сквозь призму древнейших архетипов, но при этом пытается оправдать с помощью этих архетипов самые разные ценности – в том числе и ценности модернизирующегося мира, реформ, перемен и т.д. Безусловно, этот подход вырос из наследия Мирчи Элиаде: в работе «Аспекты мифа» он обосновал идею, что сознание современного общества является мифологическим по существу ничуть не в меньшей степени, чем сознание дикаря³⁰.

Почему же именно категория мифа превратилась в центральную категорию изучения исторической памяти? Вероятно, причина этого заключается в том, что миф в его исходной, архаической форме представляет собой семантическое «ядро», где в свернутом виде заключены и образ, и рассказ-повествование. (А.Ф.Лосев дал мифу определение: «миф есть в словах данная чудесная личностная история»³¹, то есть сюжетное повествование, построенное вокруг какой-либо персоны и образным языком раскрывающее участие сверхъестественных сил в ее судьбе). Категория мифа, следовательно, позволяет объединить и дискурсивную, и образную природу исторической памяти. Вместо же «сверхъестественных сил», влияющих на судьбу персонажа, в современных исторических дискурсах выступают трансцендентальные ценности той или иной культуры, приобщение к которым придает смысл человеческой жизни и непреходящее значение – конкретным поступкам.

Таким образом, исследование исторической памяти всегда представляет собой реконструкцию идентификационных структур, свойственных сознанию «вспоминающей» эпохи. Понятия «идентичность» – «память» – «дискурс» – «образ» – «миф» оказываются взаимно увязанными друг с другом, существующими в одном проблемном поле. Эти понятия очерчивают смысловые координаты, в которых существуют современные исследования по истории памяти; и они же, как представляется, достаточно четко показывают, в чем заключается секрет притягательности исследований по истории исторической памяти.

Этот секрет кроется в рефлексивной природе таких исследований. Совершая работу по дешифровке структур идентичности людей из других исторических эпох, мы тем самым оттачиваем инструменты, которые могут быть применены для анализа нашей собственной идентичности, для вскрытия дискурсивной, образной или мифологической природы нашего собственного исторического сознания. Возвращаясь к метафорическому ряду исследований по исторической памяти, хотелось бы вспомнить о том, что память часто уподобляется пространству, которое можно изобразить визуально – например, картографировать. Если продолжить эту метафору, то изучение исторической памяти можно сравнить с путешествием; и, как показывает опыт травелогов всех времен и народов, начиная с «Одиссеи», путник всегда возвращается из путешествия не таким, каким отправлялся в путь.

* * *

Настоящее исследование посвящено исторической памяти и образам прошлого в России второй половины XIX – начала ХХ вв. Выбор для анализа именно этого периода определяется несколькими причинами.

Прежде всего, в исторической науке и историософской публицистике, начиная с 1990-х гг., именно эту эпоху довольно часто сопоставляли с современным нам периодом³². На примере исторического отрезка 1861-1917 гг. рассматривалась проблема выбора путей общественного развития, «развилок» и «точек бифуркации» в отечественной истории, упущенных возможностей и нереализованных альтернатив исторического развития.

Действительно, для нашей страны период второй половины XIX – начала ХХ вв. был временем стремительных социальных перемен, вместившим в себя многое: закат крепостничества – и Великие реформы 1860-1870-х годов; бескомпромиссную войну революционеров-террористов с императорской властью – и попытку консервативного «подмораживания» страны в правление Александра III; невиданные даже по европейским масштабам темпы индустриального развития – и неуклонно нараставший аграрный кризис; открытое формирование массовых политических партий, недолгий опыт работы российского парламента – и жесткое политическое противостояние, парализовавшее Россию в годы первой мировой войны; наконец, социалистическую революцию 1917 года, которая положила начало грандиозной попытке построить совершенно новый, неизвестный доселе истории общественный строй. Это было время, когда, по признанию историков, философов и публицистов, шло становление гражданского общества в России – хотя этот процесс протекал достаточно трудно, неравномерно, и к 1917 году оставался незавершенным³³.