Отношение к земным пределам и к истории

XII — XIII вв. являются временем важных открытий в пределах зем­ного мира.

Христианские паломничества и деятельность миссионеров продолжаются и развиваются. Радость достижения «земных пределов» как реализации конечных духовных целей все более смешива­ется в них с удовольствием странствий. Христианин, считающий се­бя паломником к вечным небесам (homo viator), который должен по­стоянно чувствовать себя в пути (in via), все больше и больше интересуется самой этой дорогой, встречающимися в его странствии центрами земной жизни, даже если это центры религиозные (церк­ви или христианские реликвии). В результате паломничества и мис­сии приобретают оттенок туристических путешествий....

Система земных ценностей

Люди XIIXIII вв. создают новые системы ценностей, покоящиеся на земных основаниях и в этике, и в политике, и в религии.

Со времен античности и утверждения христианства человек знал в качестве живого примера для подражания Христу три варианта христианского героя — мученика, монаха и святого. Теперь, в XIXIII вв., формируются две новые модели аристократических и чисто свет­ских героев, хотя сами эти герои и остаются христианскими.

Первую из этих моделей воплощает светский, мирской кодекс куртуазии. Он характеризует, как это прекрасно показал Норберт Элиас, искусство жить и представляет кодекс хороших манер и иде­альных норм земного поведения. Он стремится внушить человеку четыре принципа такого поведения: вежливость (вместо грубости и насилия), храбрость, любовь и душевную широту, щедрость. Этот

330

кодекс должен был сформировать цивилизованного воина и вписать его в рамки гармоничного целого, зиждящегося на двух главных оп­позициях: культура—природа и мужчина—женщина. Куртуазная любовь, которая, возможно, существовала лишь в воображении мужчин и женщин эпохи, впервые со времен поздней античности превозносит мирскую, земную любовь, существующую наряду с бо­жественной и небесной (и иногда пренебрегающую ею).

В XIII в. эта простая куртуазия уступает место более изощ­ренной, признающей своим идеалом безукоризненность (prud'hommie); этот идеал особенно отчетливо формулирует и стремится его воплотить Людовик Святой. Это синтез двух главных образов «Пес­ни о Роланде»: благочестивого Роланда и мудрого Оливье. Куртуазия выступает здесь в более умеренном воплощении и сочетает отвагу с мудростью, доблесть с разумом. Этот идеал остается мирским, да­же если его высказывает столь благочестивый человек, как Людовик Святой.

Тогда же формулируются две модели идеального общества. Первая предполагает реальное создание на земле возможно более совершенного общества. Такая попытка была предпринята Людови­ком Святым, когда он по возвращении из Святой Земли в 1254 г. издал в конце того же года известный ордонанс, предписывавший поддан­ным новый образ жизни и запрещавший богохульство, проститу­цию, ростовщичество, частные войны и войны между христианами вообще, всякую несправедливость, порчу монеты и т. д. В качестве знамения достижения всех этих целей Людовик ожидал увидеть земной успех  победу в крестовом походе. Это была утопическая попытка создать рай на земле! Такую же попытку предпринимает в 1256 г. Болонская коммуна, освободив всех живших в ее сельских владениях сервов, чтобы привлечь их в город. В идеалистическом об­личье здесь фигурировало вполне материальное стремление запо­лучить дешевую рабочую силу. Тем не менее эта акция — полуиллю­зия-полулицемерие — отражает надежду на создание на земле со­вершенного и счастливого общества. Не случайно болонский статут об освобождении сервов официально назывался «Райской книгой» («Liber paradisus»).

Другой путь создания совершенного общества  чистая уто­пия, получившая свое выражение в литературе: это мечта о возвра­щении человечества не в христианский рай, но в Золотой век древ­ности. Ученую версию этой утопии мы найдем в «Романе о Розе» (ок. 1270 г.), фольклорную версию — в фаблио «Страна Кокань» (ок. 1250 г.). В одном случае перед нами человечество до своего социального рас­слоения, до появления насилия, несправедливости и войн; в другом — мир, не знающий голода, труда и смерти. А в центре всего — чело­вечество и земной мир, для которых нет нужды в небесах.

331

Изменения затрагивают, кроме того, область религии. Они бы­ли тесно связаны с обновлением церкви в результате деятельности нищенствующих орденов. Именно в это время складываются ерети­ческие учения, утверждающие полный отказ от мира, от всего мате­риального ради небесного. Но параллельно формируются воззрения, в которых главное — мечта о тысячелетнем царстве, возвещенном в Апокалипсисе, и наступлении Золотого века, когда исчезнут все ви­ды церковной и светской иерархии и начнется царствие святых мира сего. Эти воззрения преемственно связаны с наследием калабрийского аббата Иоахима Флорского (умер в 1202 г.), завещавшего милленаристский жар всему XIII в. и последующим поколениям. Именно эти­ми милленаристскими идеями францисканец-иоахимит Гуго де Динь старался заразить Людовика Святого после его возвращения из кре­стового похода 1254 г. во время бесед в монастыре Ийер...

Апокалиптические грезы проникают даже в область христи­анской ортодоксии. Так, на тимпане церкви в Конк идеологическим стержнем скульптурной композиции является, как это доказал Жан-Клод Бонн, сошествие на землю небесного Иерусалима.

Мирское и священное в мире

воображения, в литературе и искусстве

Еще более кратко, рискуя быть поверхностным, остановлюсь на области литературы и искусства, где вновь складывающееся разделение между небесным и мирским проявилось в XIIXIII вв. с особым блеском.

До XII в. искусство и литература имели лишь один сюжет — Бога. Ныне мирское, профанное отвоевывает себе место рядом с сак­ральным и за его счет. Перестройка ценностных ориентации и в этой сфере нередко осуществляется на основе некоего компромисса. Так, при изображении библейских сцен заказчик и художник акценти­руют внимание на мирских сторонах бытия, например на сценах строительства храма или замка, на сельских работах. Жизнь дея­тельная сопоставляется с жизнью созерцательной; живописное или скульптурное выражение получают сельскохозяйственные работы ежегодного календарного цикла. Словом, в искусство вторгается земная жизнь и жизнь человека. Атрибутами святых покровителей ремесел и корпораций становятся подлинные инструменты ремес­ленников. Изображение сцен воскресения из мертвых позволяет по­казать красоту обнаженного человеческого тела. Если человек пред­стает в романском и готическом искусстве земным «образом и подо­бием Бога», то небесный мир, снизошедший в храмы земные, приобретает, наоборот, отпечаток антропоморфной красоты. Это ка­сается, например, улыбающихся ангелов в Реймском соборе или «красивого» Бога в Амьенском соборе.

332

Искусство пытается выразить смысл преходящего, земного и любовь к нему. В скульптуре (такой, например, как на Доме Музы­кантов в Реймсе) чувствуются радость и красота музыки, скорее земной, нежели небесной. Изображению именно таких радостей по­священы изделия из слоновой кости, в изобилии появляющиеся в XII—XIII вв. по мере признания малых жанров искусства и способ­ные в совокупности составить настоящий светский музей куртуазии. В литературе — например, в «Романе о Розе»— этому созвучно ощущение течения времени, поиск способов показать полноту каж­дого момента жизни, оплакивание старости.

В общем, возрастает внимание к эфемерному, мимолетному, приобретает более высокую оценку все земное. В связи с тем что че­ловек заново осваивает пространство и наблюдаются важные изме­нения в построении линейной перспективы, происходит крупный сдвиг в системе художественного изображения, который именуют рождением реализма. Этот реализм также представляет свод неких правил, своеобразный кодекс, десакрализованный и профанный.

Кульминацией всех этих изменений является, безусловно, воз­никновение личности, — идея, на которой особо настаивает А. Я. Гуревич: (Бегло упоминая о «появлении личности» в XIII в., Ле Гофф ссы­лается на мои работы. Но моя идея, напротив, заключается в том, что предпосылки индивидуального сознания изначально заключены в христианстве. Мои мысли об индивиде Ле Гофф прочитал в статье, в которой, в частности, оспаривается мнение Ф. Ариеса, будто «малая» или индивидуальная эсхатология пришла в XII или XIII в. на смену «великой»или всемирно-исторической эсхатологии. Я показы­ваю, что обе идеи — Страшного суда «в конце времен» над родом человеческим и отдельного суда над душою индивида в момент его кончи­ны — в равной мере восходят к Евангелиям и потому не могут быть ис­толкованы как свидетельства «индивидуализации» идеи загробного суда в период высокого средневековья (примеч. А. Я. Гуревича).

Действительно, с появлением у людей, кроме имен, фамилий уменьшается риск спутать разных людей. Вера в чистилище увели­чивает важность смерти и индивидуального суда непосредственно по­сле нее — в ущерб Страшному суду в конце времен (приобретающему оттенок некой декоративной финальной картины без значимой функ­ции) . Появление в XIII в. индивидуального чтения про себя или впол­голоса также расширяет сферу личностного. В конце XIII в. появляет­ся индивидуальный портрет, торжествуют земные образы личности. Как прекрасно показано в исследовании М. Цинка, в литературе про­рывается «Я» и торжествует художественная субъективность.

Наконец, отступает вера в неотвратимость конца мира: угроза Страшного суда, изображаемая на порталах соборов, как бы отвра­щается. Земля не имитирует больше небо, она становится реальностью,

333

небо же, наоборот, имитирует землю. Прогресс королевской юс­тиции теснит компетенцию Бога и небесного мира в целом. В конеч­ном счете, как в этом признается сам Людовик Святой, земная жизнь стоит того, чтобы быть прожитой. Происходит великое обращение христианского общества и земному миру. Расчищается путь для первых подступов к новому времени.