Бытие у своего порога (посильные размышления) Размышление девятое – внимание

(…) Оставим за скобками саму логическую несостоятельность словосочетания “научная философия” (столь же нелепого как “научная религия”, “научное искусство” или “деревянное железо”) и опустим тот весьма распространенный факт, что “научные философы”, как правило, если не всегда, питаются “научными достижениями” вчерашнего дня, а потому просто обрекают себя на отставание, второсортность и ненадобность самой науке, ибо наука как таковая есть метод – путь, по которому идет и “научный философ”. Но поскольку та реальность, с которой имеет дело ученый, постоянно корректирует метод–путь самой науки, а философ с этой реальностью дела непосредственно вообще не имеет, постольку он просто обречен повторять вчерашний день науки. На это, однако, могут возразить так, что, мол, у философии свой предмет – своя реальность, которую она лишь “научно” организует. Но и это возражение несостоятельно, так как сами принципы организации научного знания все время меняются. И сами эти новые принципы затребованы объяснением той реальности, с которой наука в каждый данный момент имеет дело. Интересно, как бы отреагировал автор “Философии как строгой науки” на предложение “научно” отбросить или ограничить закон исключенного третьего. В рамках своей феноменологии? Когда сама наука все более, – конечно, исключительно своими средствами и своим путем, – приходит к осознанию важности понимания, а не только объяснения, а сегодня отчасти и внимания; “научной философии” грозит перспектива остаться в гордом одиночестве – и без реальной науки, и без действительной живой философии. (…)

Куда бы мы ни обратили свой взор – в античность ли, в средневековье или в Новое Время, – везде мы обнаружим то, что составляет неповторимый колорит или качественность умо-внимания того или иного философа. Не безучастное умо-зрение холодного аристотелевского “мышления”, а страстное и исступленное умо-внимание, движимое любовью платоновского “Федра”. Но поскольку эта любовь есть всегда чувство переживаемой любви, постольку и постижение подлинное сопряжено с переживанием дарованного. Ведь и любовь есть, в известном смысле, дар!

Объективность (и в этом смысле повторяемость, воспроизводимость, тиражируемость) составляет особенность и отличие компиляторства и подражания, – а тем самым беспочвенность, т. е. безосновность и неоригинальность, в буквальном смысле этого термина – неподлинность философствования. Это есть имитаторство в философии.

Внимающее переживание по самому своему существу (сущности) не может не быть подлинным. И наоборот: имитатор может заимствовать чужой язык, может даже изобрести собственный, но, не имея главного – душевного исступления и изумления, – он сможет создать только “мертвую схему” и шахматную комбинацию. (…) Нет божьего дара, говорит Платон, нет и искусства философии. Другими словами, подлинной философии, как философии дарованной, – нельзя научить, а подлинным философом – нельзя стать, им можно только быть. И хотя “повивальное искусство” Сократа, а затем и платоновская Академия вроде бы говорят об обратном, однако, как замечал Сократ, “я ищу благородных юношей, душа которых уже обременена любовью к мудрости”. Я лишь помогаю народиться тому, говорил Сократ, что уже созрело и нуждается в разрешении от бремени. Ни Сократ, ни Платон никогда не потерпели бы в своем окружении имитаторства, – что, в общем, и подтверждается их отношением к “мудрости” софистов и ораторов. (…)

Совсем иной природы философия дарованная. Она не просто познает мир или феномены мышления: ей, собственно, и нечего познавать, так как самим даром – сразу, целокупно, – открывается и даруется то, что имеет своим основанием “бытие совершенное”. Внимающий дару, внявший ему уже находится “у-дара”, во власти дара. Между внимающим дару и самим даром нет границы, – как, впрочем, нет и самого “между”. Они составляют то единство, которое лишь обнаруживает себя в понятиях, уже заложенных даром в то созвучие, которое воспроизводит одаренное мышление. Ибо сущность мышления, обнаруживаемая в понятиях, дарована ему. Мышление не вырабатывает свою сущность из себя, а лишь обнаруживает ее в себе уже в готовом и наличном виде. Сущность дарована. И чем глубже и богаче дар, тем существеннее дарованная сущность, открываемая в меру сил и способности одариваемого. Всему даровано в его меру, в назначенную ему меру. Мера дарованного оберегает собой ограниченную природу человека. Внимающий пережитому может поэтому передать с помощью понятий содержание переживания, открывшуюся ему сущность дара, – но никогда не сможет передать, выразить его чрез-мерно.

Имитатор, в свою очередь, может проимитировать некие понятия; однако, лишенный подлинного внимания, он лишен и понимания даже в его дильтеевском смысле. Говоря обыденным языком, ему необходим тот же жизненно-духовный опыт. Но переживание всегда индивидуально, а имитатор лишен его. Поэтому он либо сам внимает сущему и получает понятия, как плод собственного внимания пережитому (и тогда может интерпретировать, толковать понятия того, кого он собирается понять в понятиях собственного переживания), – либо вынужден имитировать процесс понимания. Однако в этом имитатор обнаруживает свою границу, так как, оставаясь в сфере человеческого, он не может имитировать самый дар, как относящийся к сфере сверх-человеческого. (…)

При таком подходе к пониманию и вниманию дарованного по-особенному поворачивается к нам и сама проблема “научности” и “интерсубъективности” философии. Не оказывается ли после всего сказанного, что “интерсубъективность большинства” (а иначе она не общезначима даже в своем собственном замысле) пытаются призвать для обоснования имитаторства, как способа философствования в XX веке?

Не получается ли так, что всякий раз, когда философское вопрошание не инициировано даром, не выведено им из состояния разум-мления бывающим сущим, – оно поневоле требует для себя статуса научности? Не является ли причиной этого (неважно – осознаваемая или неосознаваемая) неукорененность такого вопрошания в чем-то для себя подлинном? Не движет ли такой “философией” страх остаться безосновной и беспочвенной, понуждающий искать и обрести почву не в самой себе, а в науке, в ее, науки, идеалах и нормах познания? Мы склонны ответить на эти вопросы утвердительно. Ведь, действительно, имитатор, как и всякий софист древности, не имеющий внимания дарованному, затрудняется в вопросе о началах своего философствования, – у него либо вовсе нет исходных принципов, полученных в даре пережитого, либо он не уверен в их исходности, т.е. подлинности. И поэтому свою неуверенность он стремится поддержать строгостью, логичностью, “научностью” их формального обоснования. Но, как мы показали выше, рассудок или ограниченный разум безразличен с формальной стороны к исходным принципам. Ему все равно – смертен Сократ или бессмертен. Как счетная машина, – у одного лучше, у другого – хуже, – он будет “строго логично” и “научно” выдавать получаемые из принципов следствия. А, стало быть, корень проблемы внимания – не в доказательности или обоснованности его, внимания, объективности или интерсубъективности, а в том, есть оно или его нет, а если оно есть, то чему внимает? (…)

М. К. Мамардашвили