Койре

В такой философии предложения выводятся из явлений и обобщаются с помощью наведения. Другими словами, устанавливаемые экспериментом отношения посред­ством индукции трансформируются в законы.

Так что неудивительно, что для большого числа историков и философов этот лега­листский, феноменистический или, более общо, позитивистский аспект науки Нового времени представляется выражающим самую ее сущность или по крайней мере при­надлежность и что они противопоставляют эту науку реалистской и дедуктивной науке средневековья и античности.

Хотелось бы, однако, выдвинуть следующие возражения против этой интерпрета­ции.

1. В то время как легалистская тенденция науки Нового времени несомненна и, более того, оказалась чрезвычайно плодотворной, позволив ученым XVIII в. посвятить себя математическому исследованию фундаментальных законов Ньютоновой Вселен­ной – исследованию, достигшему своих вершин в замечательных трудах Лагранжа и Лапласа (хотя, по правде говоря, один из законов, а именно закон тяготения, они трансформировали в соотношение причины и силы), – феноменистический характер этой науки гораздо менее очевиден. Действительно, причинно не объясненные – или необъяснимые – законы устанавливают связь не между явлениями, а между мыслен­ными объектами. Действительно, в качестве соотносящихся или в качестве оснований устанавливаемых наукой математических отношений выступают не объекты нашего повседневного быта, а абстрактные объекты – частицы и атомы Ньютонова мира.

2. Позитивистские автоинтерпретации и самоограничения науки отнюдь не про­дукты Нового времени. Они, как установили уже Скьяпарелли, Дюгем и другие иссле­дователи, почти так же стары, как и сама наука, и, как и все остальное – или почти как все остальное, – были придуманы древними греками. Александрийские астрономы объясняли, что целью астрономической науки является не открытие реального меха­низма движения планет, который, впрочем, вообще непознаваем, а только лишь спа­сение феноменов: на базе эмпирических наблюдений, путем некоторого ловкого ма­тематического приема – сочетания системы воображаемых окружностей и движений – рассчитать и предсказать положения планет, которые можно будет наблюдать.

Впрочем, к этой же прагматистской и позитивистской эпистемологии прибегнул в 1543 г. Осиандер, чтобы с ее помощью замаскировать революционное воздействие творения Коперника. И именно против такой искажающей позитивистской дезинтерпретации столь яростно выступал великий основатель новой астрономии Кеплер, кото­рый в само название своего выдающегося труда о планете Марс включил слово АППОЛОГЕГОХ, так же как Галилей и даже Ньютон, который вопреки своему знамени­тому "гипотез не измышляю" построил в "Математических началах натуральной фило­софии" не только реалистическую, но даже каузальную науку.

Несмотря на отказ – временный или даже окончательный – от поиска механизма, производящего притяжение, а также несмотря на отрицание физической реальности действия на расстоянии, Ньютон тем не менее считал притяжение реальной – транс­физической – силой, на которой основана "математическая сила" его конструкции. Предком позитивистской (физической) науки является не Ньютон, а Мальбранш.

Действительно, отказ Ньютона от физического объяснения притяжения, так что это последнее полагается неким трансфизическим действием, лишен смысла с позитиви­стской точки зрения. Согласно последней, мгновенное дальнодействие, как некогда объяснил Э. Мах, а недавно – П. Бриджмен, вовсе не заслуживает осуждения: требо­вать временной или пространственной непрерывности – значит связывать себя пред­рассудком.

Наоборот, как для Ньютона, так и для лучших его последователей действие на расстоянии через пустоту всегда было чем-то невозможным и, следовательно, недо­пустимым. Именно это убеждение, которое, как я только что указал, могло опираться на авторитет самого Ньютона, сознательно вдохновляло творчество Эйлера, Фарадея, Максвелла и, наконец, Эйнштейна.

Как мы видим, не позитивистская установка, а совсем противоположное ей новое ключевое научное понятие математического реализма, фундаментальное значение которого прекрасно показал Эйнштейн, лежит в основании физики поля.

Итак, мне представляется правомерным сделать, хотя бы в первом приближении, два вывода из уроков, преподанных нам историей.

1. Позитивистский отказ – уступка – является лишь этапом временного отступле­ния. И хотя человеческий разум в своем "стремлении к знанию периодически отступа­ет на эту позицию, он никогда не считает ее – по крайней мере до сих пор так было – решительной и окончательной. Рано или поздно он переставал ставить себе в зас­лугу эту ситуацию". Рано или поздно он возвращается к своей задаче и вновь устрем­ляется на поиски бесполезного или невозможного решения проблем, которые объяв­ляли лишенными всякого смысла, пытаясь найти причинное и реальное объяснение установленных и принятых им законов.

2. Философская установка, которая в конечном счете оказывается правильной, – это не концепция позитивистского или прагматистского эмпиризма, а, наоборот, кон­цепция математического реализма; короче говоря, не концепция Бэкона или Конта, а концепция Декарта, Галилея и Платона.

Думаю, что располагай я временем, я мог бы привести совершенно сходные при­меры из других областей науки. Можно было бы, например, проследить за ходом раз­вития термодинамики после Карно и Фурье (как известно, именно лекции Фурье вдох­новили Огюста Конта на создание его системы) и увидеть, чем она стала в руках Мак­свелла, Больцмана и Гиббса, не забывая о реакции Дюгема, полное фиаско которой столь же показательно.

Мы могли бы проследить за эволюцией химии, которая, несмотря на – вполне "резонную" – оппозицию многих великих химиков, заменила закон кратных отноше­ний лежащей в глубинной основе атомистической и структурной концепцией действи­тельности и тем самым нашла истинное объяснение этого закона.

Мы могли бы проанализировать историю периодической системы, которую недав­но мой друг и коллега Г. Башляр представил нам в качестве образца "целостного плю­рализма", и проследить, чем эта система стала в руках Резерфорда, Мосли и Нильса Бора.

Или возьмем, к примеру, историю принципов сохранения, принципов, если угод­но, метафизических, для подтверждения своей истинности требующих постулирования, время от времени" существования неких гипотетических объектов – например, нейтрино, – к моменту постулирования еще не наблюденных (или даже вообще ненаблюдаемых), с одной-единственной целью: сохранить в силе действенность этих принципов.

Я думаю, что мы пришли бы к совершенно аналогичным выводам, если бы проанализировали историю научной революции нашего времени (мне кажется, что для этого уже открывается возможность).

Вне всякого сомнения, именно философские размышления вдохновляли Эйнштей­на в его творчестве, так что о нем, как и о Ньютоне, можно сказать, что он в такой же степени философ, в какой и физик. Совершенно ясно, что в острове его решительного и даже страстного отрицания абсолютного пространства, абсолютного времени и аб­солютного движения (отрицания, в некотором смысле являющегося продолжением того, что Гюйгенс и Лейбниц некогда противопоставляли этим же понятиям) лежит некоторый метафизический принцип.

Но это отнюдь не означает, что абсолюты как таковые полностью упразднены. В мире Эйнштейна и в эйнштейновской теории имеются абсолюты (которые мы скром­но именуем инвариантами или константами и которые заставили бы содрогнуться от ужаса любого ньютонианца, услышь он о них), такие, например, как скорость света или полная энергия Вселенной, но только это абсолюты, не вытекающие непосред­ственно из самой природы вещей.

Зато абсолютное пространство и абсолютное время, принятые Ньютоном без ко­лебаний (так как бог служил им основанием и опорой), представились Эйнштейну ничего не значащими фантомами совсем не потому – как иногда говорят, – что они не ориентированы на человека (интерпретация в духе Канта представляется мне столь же ложной, сколь и позитивистская), а потому, что они суть не что иное, как некие пустые вместилища, безо всякой связи с тем, что содержится внутри. Для Эйнштейна, как и для Аристотеля, время и пространство находятся во Вселенной, а не Вселенная "находится во" времени и пространстве. Поскольку не существует непосредственного физического действия на расстоянии (как не существует и бога, способного заменить это отсутствие), то время связано с пространством и движение оказывает воздействие на движущиеся тела. Но теперь уже ни бог, ни человек не выступают в качестве меры всех вещей как таковых: такой мерой отныне становится сама природа.

Вот почему теория относительности – столь неудачно названная – поистине ут­верждает абсолютную значимость законов природы, которые должны формулировать­ся таким образом, чтобы быть познаваемыми и верными для всякого познающего субъекта, – субъекта, разумеется, конечного и имманентного миру, а не трансцен­дентного субьекта, каким является ньютоновский Бог.

К сожалению, у меня нет возможности развить здесь некоторые из сделанных в отношении Эйнштейна замечаний. Но все же я считаю, что сказанного достаточно, чтобы показать абсолютную неадекватность распространенной позитивистской интер­претации его творчества и заставить почувствовать глубокий смысл его решительной оппозиции индетерминизму квантовой физики. И речь здесь идет отнюдь не о каких-то личных предпочтениях или привычках мышления: налицо противостоящие друг другу философии. Вот почему сегодня, как и во времена Декарта, книга физики открывает­ся философским трактатом.

Ибо философия – быть может, и не та, которой обучают ныне на философских факультетах, но так же было во времена Галилея и Декарта, – вновь становится кор­нем дерева, стволом которого является физика, а плодом – механика.

Койре А. О влиянии философских концепций на развитие научных теорий // Койре А. Очерки из истории философской мысли. М., 1985. С. 12-25.