01_Rider_po_kursu_itogovyy_variant / Тема 06. Политические традиции и политическая жизнь современного общества / ДилигенскийРос.архетипы и современность

Социокультурныепроцессы

Г.Г.Дилигенский, доктор исторических наук,

ИМЭМО РАН

Российские архетипы и современность

Отечественная политическая и научная мысль все более важным фактором выбора Россией пути дальнейшего развития признает культурное и духовное наследие русской истории. Речь идет, в сущности, о тех передаваемых из поколения в поколение стандартах восприятия социально-полити- ческой действительности, социального и личного поведения, которые, как предполагается, формируют специфически русский тип

личности Некоторые авторы называют эти стандарты социальными архе-

типами, подчеркивая тем самым их устойчивость, глубинно психологический характер и вместе с тем формирование их у каждого индивида в процессе его социализации (в отличие от врожденных архетипов, исследовавшихся изобретшим этот термин К.Юнгом)1. Отсутствие в постсоветском обществе демократических и "рыночных" традиций — факт несомненный Демократическая практика в каких бы то ни было формах — явление почти совершенно чуждое русской истории на протяжении многих столетий Нескольким поколениям, формировавшимся в годы советской власти, была совершенно чужда практика неконтролируемой властями социальной активности и отношений свободного рынка.

Один из наиболее устойчивых компонентов российской ментальности — ощущение бессилия человека в социальном и политическом пространстве, в особенности его бессилия перед лицом государства. Психология социального бессилия лежит в основе системы аттитьюдов российской государственно-патерналистической по-

литической культуры Эта культура пронизана представлением о

1 Касьянова К. О русском национальном характере. М., 1994.

273

государственной власти как единственной земной силе, способной вершить судьбы народа, ожиданием пришествия "доброго царя", мудрого и справедливого генерального секретаря, ожиданием, способным самим по себе порождать мифы: в 1995 г., по данным одного из опросов в России, наиболее популярным советским лидером был Ю.Андропов, "царствовавший" фактически менее года и не успевший ничего сделать, кроме провозглашения туманных обещаний перемен1. Коммунистический тоталитаризм укрепил государствен- но-патерналистские аттитьюды, распространив их на сферу повседневной экономической жизни людей (уровень зарплаты и цен, распределение и т.д.). Смысл либеральных экономических реформ, начатых в 1992 г. К.Гайдаром, оставался непонятным большинству; люди полагали, что взлет цен, вызванный отказом от их определения государством, означает, что цены повышает правительство. Преимущества свободного рынка и конкуренции были доступны пониманию лишь образованного и интеллектуально развитого меньшинства.

Комплекс социальной слабости влияет не только на политическое сознание и поведение, он оказывает сильное воздействие на всю структуру личности, особенно на ее мотивационную сферу и "Я- концепцию". Веками жизненные возможности простого человека были ограничены сословными барьерами, а для основной массы народа — весьма близкой к рабству крепостной зависимостью. При социализме их заменила жестко бюрократическая организация социальных отношений. Для наиболее массовых социальных групп упорный, добросовестный труд и при царизме, и при социализме был средством выживания, в лучшем случае — условием ограниченного материального достатка, но отнюдь не социального продвижения и обогащения. С этим историческим опытом связано слабое развитие в русском обществе "мотивации достижения" (achievement motivation), сыгравшей роль решающего психологического фактора в экономическом прогрессе западных стран. По данным опроса 1993 г., 40% респондентов согласились с мнением, что "каждый человек сам, своим трудом должен обеспечить себе достойный уровень жизни", а 43% считали, что "обеспечивать гражданам достойный уровень жизни должно государство"2.

Невозможность выйти собственными усилиями за рамки предопределенных социальными условиями бедности и униженности породила систему механизмов психологической адаптации к этим условиям. Едва ли не центральный среди них — способность к "терпению", которое нередко рассматривается как основополагающая черта национального характера.

1Независимая газета. 1996. 24 янв.

2Фонд "Общественное мнение" // В поле зрения. 1993. № 37. Авг. С. 8.

274

Можно полагать, что с этими традиционными особенностями русского менталитета связана та его черта, которую одни авторы определяют как "духовность", приоритет духовного над материальным, а другие, используя терминологию М.Вебера, — как "ценност- но-рациональное", т.е. сознание и поведение, ориентированное не на определенные цели (целерациональное), а на ценности1. Склонность к ценностной, морально-этической рефлексии действительно одна из характерных черт русской культуры во всех ее аспектах: и в религиозном сознании, и в литературном творчестве, и на массовом уровне. Ключевые понятия этой рефлексии — совесть, правда, "жить по совести" — высший морально-ценностной императив традиционного русского человека.

Более сложен вопрос, насколько подобные ориентации регулируют реальное поведение. По-видимому, морально ценностная ориентация сильнее всего проявлялась в условиях патриархальных отношений, особенно крестьянской общины, когда эту ориентацию подкрепляли интенсивность и замкнутость групповых связей, сила групповых норм и их воздействия на личность. С разложением общины и других патриархальных социальных связей ценностная ориентация приобрела другую функцию: она стала в растущей мере служить психологическим компенсатором несамостоятельной и вынужденной, морально неудовлетворительной жизненной практики личности, превратилась в форму психологического эскапизма. Логика этой эскапистской стратегии примерно такова: "пусть моя жизнь бедна и неправедна, плоха, зато я знаю, что живу плохо, у меня есть понятие правды и совести, в конце концов, внутренняя жизнь ("душа") важнее внешней". Таким образом достигается своеобразное мазохистское самоутверждение. В русской религиозной культуре покаяние играет особо важную роль, в отличие от чисто символического, достигаемого через таинство покаяния католического (отпущение грехов священником, индульгенция), оно представляет собой глубокое внутреннее переживание, разбойник, загубивший десятки людей, а потом покаявшийся и давший деньги на церковь, может служить одним из идеотипов русского менталитета.

История нравов в России вряд ли может подтвердить тезис о некоей особо выдающейся, по сравнению с другими странами, роли моральных ценностей в повседневной социальной и личной жизни. Эта ориентация была сильно развита на уровне культурных норм, но слабо влияла на ядро личности, что порождало особую психическую напряженность, внутренние метания, характерные для русского человека, и делало его столь интересным, "сложным", "загадочным" как в глазах иностранцев, так и в его собственных. Особую интенсивность духовной жизни личности, вероятно, можно

1 Касьянова К. Указ. соч. С. 109, 166.

275

рассматривать как один из источников великой русской художественной культуры и ее вклада в культуру мировую. Но эта интенсивность не была особенно продуктивной для социального действия. Силы и ресурсы личности расходовались на ее "внутреннюю" активность, что мешало ей развивать активность "внешнюю", направленную на практическое совершенствование условий жизни.

Было бы неверно рассматривать российский менталитет просто как один из вариантов сознания, которое весьма условно называют "азиатским". В рамках этого сознания деспотическая власть и жесткая социальная иерархия признаются естественным порядком, а идеотипу личности полностью чужда ценность свободы, связанные с ней мотивы и аттитьюды. Русский менталитет не совпадает с подобной моделью: мечта о воле и моральное неприятие

национальном фольклоре. Ценность свободы выражалась не только в мечтах; геополитическая ситуация русского этноса — наличие громадных малонаселенных пространств на востоке и юге - позволяла практически воплощать ее в миграции на Дон и Кубань, в Тавриду, в Сибирь и Среднюю Азию. "Внутренний" эскапизм дополнялся эскапизмом внешним, пространственным — тем, что Н.Бердяев называл "властью пространств над русской душой"1. В современной литературе экстенсивность определяется как характерная черта русской культуры2. Эскапистский характер данного культурного архетипа препятствовал выработке ориентации на интенсивное развитие, экономическую социальную и политическую модернизацию. Хотя миграции порождали более свободные, по сравнению с традиционными, формы жизни (например, казачество), переплетаясь с военно-политической колонизацией и расширением империи, они в основном воспроизводили на новых землях старые политические порядки и закрепляли социальную пассивность основной массы народа.

Уникальность сочетания рассмотренных социально-психологи- ческих характеристик свидетельствует о том, что русский менталитет не является ни "азиатским", ни "европейским" и не может анализироваться в рамках подобных культурных категорий.

Наряду с воспроизводством относительно устойчивых, проявляющихся вплоть до настоящего времени чертах русской ментальности и культуры, эти ментальность и культура испытывали процесс исторических изменений. Здесь невозможно даже кратко

1Бердяев Я. Судьба России. М., 1990. С. 69.

2Ахиезер А. Культура и пространственная динамика России. Тезисы доклада

//Куда идет Россия?.. Международный симпозиум. 1996. С. 22.

276

описать этот процесс, ограничусь лишь вопросом об "общинности" и коллективизме, по распространенному мнению, якобы неизменно присущих русскому национальному характеру. На мой взгляд, в данном случае мы имеем дело с идеологическим мифом.

Общинный коллективизм начал основательно разрушаться в результате реформ 60—70-х годов XIX в., столыпинской реформы начала XX в. и развития русского капитализма; он был полностью подорван в период "реального социализма". С одной стороны, став индустриальным обществом, Россия не могла избежать общецивилизационного процесса "атомизации" общества и индивидуализации. Резко возросшая социальная меж- и внутригенерационная мобильность, новые формы образа жизни, потребления, коммуникаций отрывают человека от его первоначальной социальной среды ослабляют его связи с определенной социальной группой. С другой стороны, тоталитаризм использовал общинные, коллективистские традиции для превращения общества в казарму, для подавления личности. В первые десятилетия советской власти, пока в массах еще существовал "социалистический энтузиазм", ему это в той или иной мере удавалось; когда же этот энтузиазм иссяк, насаждаемые властью формы коллективизма, подкрепляемые страхом перед репрессивным аппаратом режима, психологически стали все более отторгаться советским человеком, восприниматься им просто как официальные правила игры. Они не могли быть заменены другими, более свободными его формами, ибо тоталитаризм исключал какуюлибо общественную самодеятельность, не контролируемую номенклатурой социальную активность. Социальная группа — малая или большая — чаще всего не могла выполнять в этих условиях ни функции защиты своих членов, ни объединения их действий во имя общих интересов. Наиболее рациональной стратегией индивида становилась в этих условиях индивидуальная адаптация к системе ("каждый спасается в одиночку...1) Цену нормативного советского коллективизма наглядно иллюстрирует хорошо известный акт всеобщего воровства на "родных" заводах и в колхозах.

Послесталинский "поздний" социализм — это общество законченных индивидуалистов. Это своеобразный адаптационный индивидуализм, мало похожий на западный; он не ориентирован на свободную жизнедеятельность индивида, сочетается с социальной пассивностью и конформизмом, с низкой способностью к разумному самоограничению во имя групповых интересов. Когда, в 80—90-х года, маскировавшие его "коллективистские" нормы были отброшены, он проявил себя с полной силой. В экономике — в варварском стяжательстве, не знающем иных целей, кроме быстрого обогащения и престижного потребления, отбрасывающего любые мораль- но-этические табу и не способного к какой-либо долгосрочной и

277

конструктивной деловой стратегии, к выработке групповых интересов бизнеса. В политике — в индивидуальной гонке за статусами

ихорошо оплачиваемыми должностями, препятствующей формированию устойчивой партийной системы и эффективных политических союзов.

Несмотря на близость традиционного российского социально-по- литического уклада к азиатскому, нет оснований определять русский менталитет как "евразийский". Русское сознание никогда особенно не интересовал азиатский опыт. Азиатский мир для него

— либо варварский ("басурманский"), либо (как Китай и Индия) абсолютно чуждый, потусторонний. Равнодушие к Востоку резко контрастирует с весьма интенсивным, эмоционально-напряженным восприятием Запада — еще в средние века оно становится одной из несущих основ русского самосознания, своего рода точкой отсчета для определения места России в мире. Формула "Москва— третий Рим" определяет русскую историю как последнее звено в историческом движении, начатом на Западе. От Петра I до Сталина

иХрущева в российском политическом менталитете явно или неявно присутствует приоритетная цель: догнать и перегнать Запад. Объективное положение России как страны догоняющего развития порождало метания русского сознания как бы между двумя полюсами. Один полюс — это восхищение Западом, зависть, стремление к подражанию; а второй — столь же или еще более эмоциональное отрицание, отторжение западного опыта. Комплекс неполноценности психологически вытеснялся комплексом превосходства (по принципу "зелен виноград").

Противоречивое отношение русского менталитета к Западу интересно более всего тем, что в нем выражена постоянная потребность в некоем внешнем "образце", подсказывающем, как надо или (по принципу от противного) как не надо жить. Эта потребность выявляет некую фундаментальную черту русского менталитета. Я

бы определил его как неуверенное, или тревожное сознание, кото-

рое характеризуют относительная неустойчивость ориентации, их противоречивость и относительная легкость смены одних ориентаций другими. "В русском человеке, — писал Н.Бердяев, — так мало подтянутости, организованности души, закала личности..."

Исторически это объяснимо: культурно-исторический процесс проходил в России не эволюционно, а рывками: кратковременные периоды преобразований (Петра I, Екатерины II, Александра II, "строительства социализма", перестройки и либерализации) сменялись эпохами консерватизма и застоя. И преобразования эти не столько происходили в результате естественной эволюции форм жизни, собственной практики самих людей, сколько насаждались сверху. В результате каждая очередная фаза социально-культур-

278

ной динамики оставалась незавершенной, новые представления и ориентации не успевали вытеснить старые, выработать устойчивые эталоны поведения. Поэтому незавершенной и противоречивой, размытой оставалась структура личности. Динамику русского менталитета характеризует своего рода "устойчивая неустойчивость". Она же придавала этому менталитету высокую подвижность, лабильность, обусловливала его "открытость", способность впитывать инородные культурные образования ("нам внятно все", по А.Блоку), а также и отвергать их, защищая свою постоянно находящуюся под угрозой самобытность. Здесь же, возможно, коренится знаменитая "широта русской натуры", которая обычно противопоставляется самодостаточному и узкому, жестко заземленному на закрепленных длительным опытом прагматических ценностях западному сознанию.

В современном психологическом состоянии российского общества исторически сформированная неупорядоченность сознания и поведения достигла своего апогея Культурно-психологический фон, на котором развертывается его нынешний кризис, — крайне размытый, противоречивый, неустойчивый. В его менталитете не существует доминирующих жестких установок, которые могли бы предопределить его развитие по какому-то одному пути, существуют потенции движения в разных, в том числе и противоположных, направлениях. Любой из возможных путей будет оригинально, по сравнению с известным историческим опытом, отражать специфику российских архетипов. Но не эти архетипы предопределят выбор России.

Скорее он будет зависеть от того, в каком направлении пойдет процесс выработки новых типов социальной жизни, адекватных условиям и возможностям, сложившимся в результате распада старых структур. Чем более определенными и социально конструктивными будут эти новые типы жизни, чем более ясную альтернативу образуют они нынешней неопределенности и хаосу, тем больше радикальных, непредсказуемых ныне изменений произойдет в русском менталитете, тем более устойчивыми станут его новые тенденции. Подобная перспектива в огромной мере зависит от собственной социальной практики масс, не меньше — от изменений в структуре, ментальности, деятельности российских экономических, политических, интеллектуальных элит. Российское общество крайне нуждается сейчас в новых системах идей и представлений, способных ориентировать жизненную практику рядового человека, внушить ему уверенность и доверие. Нынешнее состояние российских элит, которому присущи растерянная суетливость, крохоборство, крайняя фрагментированность, отсутствие интереса к большим идеям и долгосрочным стратегиям, мало соответствует характеру и масштабу этой общественной потребности.

279