Азадовский
.pdf
М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклоризм и фольклористика в последекабрьский период.
встречаем и таких крупных деятелей русской и украинской фольклористики, как М. А. Максимович и П. В. Киреевский. Но идейные истоки фольклоризма Максимовича осложнены его национальноукраинскими тенденциями; что же касается П. Киреевского, то его деяльность как собирателя и исследователя народной поэзии началась только после 1830 г., т. е. тогда, когда уже началось разложение «любомудрия». К тому же он всегда занимал, как об этом будет сказано подробнее позже, особые позиции среди любомудров расходясь с ними по целому ряду принципиальных вопросов в том числе и по вопросу о старинной культуре и по вопросам проблемы народности. П. Киреевский в сущности очень рано сформулировал те идеи, которые позже вошли в канон славянофильской доктрины и к которым последовательно перешли в той или иной степени и другие основные участники кружка любомудров.
§ 2. В развитии русского фольклоризма и в ряду первых опытов изучения русского фольклора видное место принадлежит Ни-
223
колаю Алексеевичу Полевому (1796 — 1846) — крупнейшему журналисту и критику первого последекабрьского десятилетия, создателю и редактору самого передового журнала этого времени — «Московский телеграф» (1825 — 1834). «Московский телеграф» и «Московский вестник» знаменуют собой два основных течения общественной мысли. «Московский вестник» являлся органом дворянской интеллигенции, искавшей новых путей в условиях декабристского разгрома и николаевской реакции; «Московский телеграф» отражал интересы русской буржуазной оппозиции, выступившей в 30-е годы под знаком борьбы с господствующим классом дворянземлевладельцев1. Журнал Полевого боролся против феодально-
1827 г.: «Заметка Снегирева «О старинной русской масленице» (ч. 1, № 4); его же, «Красная горка с большим количеством песен» (ч. III, № 10); «Песня об Илье Муромце» (ч. VI, № 21); публикация разбойничьей песни (ч. VI, № 24) со следующим примечанием редакции, написанным, несомненно, С. Шевыревым: «Песня сия многим из читателей покажется грубой; мы помещаем ее как памятник старинной поэзии и свидетельство образа мыслей тогдашнего времени; она должна принадлежать к числу разбойничьих волжских песен. Журналист обязан сохранять подобные материалы для будущего историка русской словесности» (стр. 389); заметка В. Б. «О народных праздниках» (ч. VI, № 23), в которой также содержится ряд песенных текстов и пословиц; «Малороссийские песни», опубликованные Максимовичем II, № 8; ч. III, № 12); в № 23, ч. VI — упомянутая уже выше рецензия Шевырева на сборник Максимовича со стихотворным переводом одной из песен сборника на русский язык; в № 24, ч. VI — рецензия на два переводных немецких сборника шведских и литовских народных песен: «Schwedische Volksharfe» von Studach и «Daino’s oder littauische Volkslieder» von L. Rhesa.
1828 г.: «Программа Снегирева по изучению русских народных праздников (ч. XI, № 10); «Три русские песни», сообщенные Н. г. Цыгановым (ч. 11, № 18); одна из них —
знаменитая песня «Ах туманы вы, туманушки» из разинского цикла. |
|
||
1829 г.: Снегирев, О древнем и новом Семике (ч. V). |
|
||
1830 г.: «Сатирические |
русские пословицы |
и поговорки» И. Снегирева |
(№ 14-16) и в |
№ 20 — «Замечание |
о Сибири» В. П. |
(Вадима Пассека) — лучшая |
фольклорная |
публикация «Московского вестника»; автор сообщает в ней о сибирском наречии, о сложенных в Сибири пословицах и поговорках, с указанием поводов их применения; приводит материалы по сибирскому народному календарю, образцы сибирских ругательств и пр. Среди приведенных фольклорных текстов великолепный вариант песни о Разине.
1 См. Н. Полевой, Материалы по истории русской литературы и журналистики тридцатых годов. Ред. В. Орлова. 1934, стр. 26.
М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклоризм и фольклористика в последекабрьский период.
крепостнической системы, за установление более прогрессивного строя; Полевой ясно сознавал необходимость перехода страны на путь капиталистического развития, и основными пунктами его программы были ликвидация крепостного права, раскрепощение промышленности и расширение правового положения «третьего сословия». «Московскому вестнику» были близки тенденции немецкого романтизма; «Московский телеграф» восторженно пропагандировал литературу передового французского романтизма, особенно же были ему близки идеи «молодой исторической школы» (О. Тьерри, Фориэль, Барант, Гизо).
Молодая историческая школа представляла собой передовой отряд буржуазной историографии, духовно сложившейся в атмосфере идей французской революции. Для школы в целом был характерен интерес к современности, к истории средних классов и к движению народных масс. Тьерри выступал боевым апологетом буржуазии; дворянско-феодальной романтике средневековья он, как и вся школа в целом, противопоставлял новую романтику — либерально-буржуазную, боевую романтику «третьего сословия»2. Отсюда и новые принципы исследования: вместо изучения деятельности королей и прочих правителей нужно изучать самодеятельность народных масс; история должна быть историей страны, историей народа, историей граждан3. Сам Тьерри подчеркивал свою принадлежность к сыновьям тех буржуа-простолюдинов, которые восставали против рыцарей и «заставляли дрожать Карла V». Этот интерес к народным движениям составляет основное содержание исторической работы Тьерри, который по праву считается одним из основателей социальной истории. Он же первый выдвинул идею борьбы классов, хотя как буржуазный историк и не смог понять ее подлинного значения, выводя ее из факта завоевания и отождествив общественные классы с расами, вследствие чего борьба социальных интересов
224
была подменена фактически борьбой племен. Позже Тьерри значительно изменил свои позиции: революция 1848 г. явилась для него переломным моментом, заставив его пойти направо и искать союза с дворянством, но ранние его работы еще отражали боевой и революционный пафос буржуазии первого периода ее истории. Эти-то работы и привлекали внимание к нему в России таких читателей, как Пушкин, Полевой, позже Белинкий Герцен, Грановский.
Значение работ Тьерри и всей исторической школы в целом неоднократно подчеркивали основоположники марксистской исторической науки. Вместе с тем Маркс, признавая исторические заслуги Тьерри, сурово осудил его последующие выступления и раскрыл полную неспособность Тьерри понять истинный классовый «антогонизм между буржуазией и пролетариатом»1.
Тьерри по преимуществу историк масс. Замечательна его «Подлинная история Жака Простака» («Histoire vйritable de Jacque Bonhomme», 1820) — «поэтизированное олицетворение простонародной Франции», в котором он
2См. Р. Виппер, Две интеллигенции, М., 1912, стр. 76; г. В. Плеханов, Сочинения, т. VIII,
изд. 2, стр. 10 — 12.
3См. г. В. Плеханов, Сочинения, изд. 2, т. VIII, стр. 11.
1 Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XXII, 1929, стр. 48 (письма Маркса Энгельсу от 27
июля 1854 г.).
М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклоризм и фольклористика в последекабрьский период.
воссоздает историю угнетенного крестьянина, на своих плечах выносящего всю Францию. В основе этой «Истории» лежит представление о народе как об огромной коллективной личности. «Поскольку это больше, чем простая манера выражаться, — пишет современный исследователь, — подобная терминология служит зачастую для перехода к утверждению идеалистической закономерности. Если народ — это личность, то его история есть история «народной души», «народного духа» или «гения расы»2. Но это же понимание определило и интерес Тьерри к фольклору, к памятникам народной поэзии, которые он усердно привлекает в качестве исторических свидетельств о прошлом, сохраненных народом, и без которых нельзя выполнить задачу создания «биографии народа», что представлялось ему, как и всей молодой исторической школе, «величайшей задачей» историка. В этом плане построено и его «Завоевание Англии норманнами» («Histoire de la conqttкte de l’Angleterre par Normands», 1830).
И хотя, заметим попутно, Тьерри не был фольклористом или этнографом в собственном мысле слова, его непосредственное влияние в истории французской фольклористики весьма ощутимо. Виллемарке (Villemarquй) в предисловии к своему знаменитому сборнику «Барзас-Брейз. Бретанские народные песни» («Barzaz-Breiz. Chants populaires de la Bretagne», 1837), с
которого некоторые историки литературы начинают историю французской фольклористики, выражает глубокую признательность Тьерри-историку, который так хорошо знал, чту можно извлечь из народной поэзии, и который
225
«не только сам собирал, но руководил и поддерживал других собирателей». Полевой очень увлекался работами молодой историческое школы и был их ревностным пропагандистом в России1. Особенно же был ему близок апологетический пафос раннего Тьерри в отношении к буржуазии. В истории русской общественной мысли Полевой явился первым
провозвестником идей буржуазной народности.
Тема народности была одной из центральных тем «Московского телеграфа», так же как и «Московского вестника», но разрешалась им совершенно в ином направлении. Позиция «Московского вестника» была в этом вопросе кастовой, дворянской; позицию «Московского телеграфа» следует характеризовать как буржуазное понимание народности. С этих позиций Н. Полевой и его брат Ксенофонт (1801 — 1867) — ближайший сотрудник Н. Полевого, бывший буквально рупором его идей — рассматривали все явления русской литературы. В этом плане следует рассматривать и их борьбу с так называемой «литературной аристократией» и их борьбу с подражательностью в русской литературе, которую они объясняли как следствие разрыва между культурной верхушкой и основной массой русского народа.
В статье, посвященной «Полтаве» Пушкина2, Ксенофонт Полевой пишет о подражательности русской литературы. Он указывает, что русская
2 О. Трахтенберг, Французские историки эпохи реставрации, «Под знаменем марксизма», 1940, № 7, стр. 87.
1Это нашло отражение, между прочим, в многочисленных полемических выпадах против Полевого, которого его антагонисты иронически именовали «Российским Гизо», «Московским Тьерри» и т. д.
2См. «Московский телеграф», 1829, т. XXVII, стр. 219 — 236.
М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклоризм и фольклористика в последекабрьский период.
литература была на первых порах неизменной наперсницей иностранной; каждый русский писатель, который умел увлечь своих современников, «был исполнен духом не России, ему чуждой и неизвестной, но духом какойнибудь литературы или даже одного писателя иностранного». Карамзин внес в русскую литературу стерновские настроения (хотя, отмечает Ксенофонт Полевой, Карамзин не сумел понять «высокой иронии Стерна над чувствительностью»); Жуковский увлек к одностороннему направлению Шиллера, последующие писатели отражали байроновские тенденции, и все они забывали, «что у нас есть Россия, которая имеет свой мир». Это не только литературная оценка и формулировка, — это отказ от основных линий ведущей литературы, т. е. литературы дворянской; критик ставит чрезвычайно остро вопрос о дальнейших путях этой литературы. Полевой считает большой заслугой Пушкина, что тот нашел в себе силы «оставить Байрона и наметить новые пути в искусстве»; в частности, он высоко расценивает «Полтаву», где Пушкин «нашел, наконец, тайну своей поэзии в духе своего отечестве в мире русском». Наряду с этим в той же статье Полевой упрекает Дельвига за пристрастие к античным формам, тогда как
226
«русский мир красуется не менее греческого, британского, итальянского и испанского». Критик требует решительного поворота к русской истории и национальной тематике.
В этих вопросах позиция «Московского телеграфа» в сущности смыкается на первый взгляд с целым рядом аналогичных высказываний, идущих из различных литературных и политических лагерей, но в отличие от них «Московский телеграф» четко дифференцирует вопрос о национальной тематике. Призыв к последней отнюдь не означал признания всей национальной (иногда принимавшей национально-аристократические формы) линии в русской литературе. Тот же Кс. Полевой вскрывает принципиальное различие между этими разными формами национального элемента в русской литературе и указывает путь, по которому и во имя которого должно идти развитие этой национальной тематики. В статье «Взгляд на два обозрения русской словесности 1829 года»1 он ставит вопрос о том классе, который должен осуществить национальную идею в литературе. Он утверждал, что даже Жуковский и Пушкин «не могли подвинуть вперед эстетики русского общества», ибо «они — превосходные поэты», но «частные представители в литературе», т. е., по мысли критика, они являются представителями не всего народа, а только одной его части и, конечно, части дворянской, аристократической. Преобладание такого рода «частных» явлений в литературе обусловило, по мнению Кс. Полевого, и появление в ней подражательности; последнее явилось следствием огромного разрыва между высшими и низшими слоями. Были университеты и академия, но не было народных школ: «Высшие точки нашего общественного горизонта были освещены ярким пламенем европейской образованности, а низшие закрыты густым мраком векового азиатства». Класс же средних людей, стоящих между барином и мужиком, начал образовываться только в XVIII веке. Между тем только этот класс, решительно заявляет Кс. Полевой, везде составляет «истинную прочную
1 «Московский телеграф», 1825, ч. III, стр. 227 — 228.
М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклоризм и фольклористика в последекабрьский период.
основу государства». Именно из этого класса вышел Новиков, «за которым стояло целое общество» и который «первый создал отдельный от светского круг образованных молодых людей». Этот-то круг внес образование в те слои, «где оно производит многозначащие прочные успехи». По мнению Кс. Полевого, только с выступлением этих «низших слоев общества» и начался первый период нашей образованности; для него ясно, что и в дальнейшем писатели, которые сумеют «увлечь за собой всю литературу», могут выйти только из этого круга. Из среды светского общества такой писатель не сможет появиться, ибо для людей «литература всегда останется делом посторонним», тогда как для низших классов она есть «та стихия, котораю они сближаются с человечеством».
227
Таким образом, здесь совершенно отчетливая постановка вопроса; это первая в русской литературе формулировка идей буржуазной народности.
Это буржуазное понимание народности тесно связано и с повышенным национальным чувством, с тем, что сам Н. Полевом называл «русизмом». Подобно любомудрам он также утверждал что России суждено «внести в Европу особую стихию духа»; но он иначе расценивал сущность этой стихии и в иных социальных слоях видел активных деятелей, долженствующих осуществить историческую миссию народа. Так же как и они, в частности как Веневитинов, он стремился разорвать с внешним пониманием народности. Подлинная народность осуществляется лишь при глубоком постижении жизни народа и его истории; отсюда возникает важная задача изучения памятников национальной истории, национальных преданий и поэтической старины простого народа. «Пора нам рассмотреть, — писал он в «Московском телеграфе», — дух и характер поэзии истинно народной. Песни и сказки — одно из важнейших средств узнать этот близкий русскому сердцу предмет»1.
Врецензии на «древний русский перевод арабской сказкия Н. Полевой вскрывает значение таких памятников для познания; народа и его истории, ибо в них лучше всего изображается характер и образ мыслей наших предков. Он сетует, что мало обращается внимания на собирание песен и сказок, которые, беспрерывно истребляются или обезображиваются. «Если мы хотим, — писал он в той же рецензии, — воздвигнуть здание собственно своей народной поэзии, нам необходимо должно стараться сберечь все, что было поэтического в быту наших предков. История покажет нам дела их, но только произведения словесности могут показать их мнения, образ мыслей, предрассудки и все, чем упражнено было их воображение»2.
Врецензии на сборник Вука Караджича Полевой писал: «Поэтическая старина каждого народа всего разительнее является в его народных песнях.
Внаше время, когда стараются узнать стихии самостоятельной поэзии каждой страны, издание сербских песен произвело столь же сильное впечатление, как фориэлево собрание песен новогреческих». Сербские песни Полевой считает; особенно драгоценными и для русского читателя, так как они близки к нашим песням3; в другом месте он высказывает
пожелание, чтобы пример сербских собирателей побудил к тому же и
1«Московский телеграф», 1832, ч. XVI, стр. 117.
2«Московский телеграф», 1825, ч. III, стр. 227 — 228.
3См. «Московский телеграф», 1827, ч. XIII, стр. 145 — 146.
М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклоризм и фольклористика в последекабрьский период.
русских деятелей. Наконец, в рецензии на «Словацкие песни» И. Срезневского Полевой прямо восклицает: «Но где Форизль для наших славянских народов?»4.
228
Чрезвычайно интересно и принципиально существенно, что Полевой в пример приводит не немецких собирателей-романтиков, даже не Гердера, но таких деятелей, как Вук Караджич или всегда особенно подчеркивающих действенное, а не архаическое значение памятников народной поэзии. В отношении современности Полевой видел основную отличительную черту великорусской песни, совершенно ошибочно противопоставляя ее в этом плане украинской, главным признаком которой он считал историческую тематику. Русская песня, писал он в рецензии на «Историю Малой России» А. Н. Бантыш-Каменского, «вся в настоящем, вся в окружающем быту. Царев кабак, красная девица, заботы любви грубой, ревности простонародной, сравнения с березою, сосною, с голубкою, с утицею таковыны нешние наши песни»1.
Из этого обзора Полевой исключает старые народные баллады, разбойничьи и солдатские песни (под последними он понимает, очевидно, исторические). Что же касается казачьих песен то в их понимании Полевой стоит вполне на декабристской точке зрения и сравнивает их с песнями клефтов2.
Эта статья вообще очень характерна для Полевого по своему восторженному отношению к народной песне. Он сочувственно цитирует в ней слова Мицкевича о песне: народная песня — «радуга соединения прошлого с настоящим»; «ей передает народ трофеи предков»; она — «цепь воспоминаний и цвет чувств». Еще более характерна в этом отношении его статья «О романах Виктора Гюго и вообще о новейших романах», представляющая собой сжатый очерк о романтизме вообще. Н. Полевой писал в нем: «Возьмите русскую простонародную песню, германскую нибелунгу, скандинавскую сагу, арабскую моаллаку, итальянскую арлекинаду — словом, все то, что создает народ собственно в каждой стране. Истина и полнота бывают в сем случае доведены до высочайшей степени: народ или тот, кто был его представителем, тут весь, вполне, с его жизнью, духом, умом, нравами, языком»3; и далее: «Степенью всеобщности, всемирности определяется степень важности творений. Русская народная песня стала после сего в надлежащем отношении к Омировой Илиаде»4. Еще в Сибири, где Н. Полевой провел детские и юношеские годы, он заинтересовался народной поэзией. По его сообщению, он записал там большое количество песен и былин, которые, за исключением небольшого отрывка об Илье на Соколе корабле5 до нас не дошли. В 1832 г. Н. Полевой напечатал в том же «Московском телеграфе» проект «Продолжения древ-
229
4 «Московский телеграф», 1832, ч. XIV, стр. 561.
1«Московский телеграф», 1830, ч. XXXV, стр. 250.
2Там же, стр. 251.
3Тамже, ч. XIII. стр. 373.
4Там же, стр. 374.
5«Московский телеграф», 1827, ч. XVIII, отд. II, стр. 108 — 109.
М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклоризм и фольклористика в последекабрьский период.
ней русской вивлиофики и издания русских песен». Полевой хотел явиться продолжателем дела Новикова, и самое издание должно было носить, по его плану, следующее заглавие: «Продолжение древней российской вивлиофики, изданной Н. И. Новиковым». Тут же Н. Полевой писал: «Издатель «Телеграфа» имеет честь известить еще о другом предприятии своем — изданий русских песен. Многие почтенные особы давно изъявляют желание видеть по возможности полное собрание песен русских — русских именно, старинных, сохранившихся в древних памятниках и простонародных, сохраняющихся в устах и памяти народа. Все доселе напечатанные песенники не могли удовлетворить такому желанию. Это были или грубые сборники, где песни обезображивались — поправлялись, исправлялись, или собрания без разбора старого и нового, народного и перенесенного с чужбины или напетого вновь, с чужого голоса. Никто не спорит о том, что песня Нелединского, Мерзлякова, Дельвига имеет свое достоинство, но мы хотим чисто русского, народного, в его природной грубости и его неподдельной прелести»1.
Далее Полевой сообщал, что уже сам давно занимается собиранием русских песен, что их уже собрано свыше шестисот, которые и будут им опубликованы и явятся «первым в своем роде» собранием русских песен. Тексты, по плану Полевого, должны были сопровождаться вариантами, примечаниями и критическим исследованием о древней и простонародной поэзии. Песни он предполагал печатать в том виде, как они поются, однако сохраняя текст «от нелепых прибавок, — очевидно, Полевой также считал, что текст должен быть очищен от того, что собирателю представлялось поздним и наносным.
Наконец, Полевой в том же проекте сообщал и план своего «собрания». Он предполагал разбить его на десять отделов: «1) Исторические думы, 2) Баллады, 3) Простонародные песни, 4) Солдатские, 5) Казацкие, 6) Разбойнические, 7) Хоровые, 8) Свадебные, 9) Подблюдные, 10) Сатирические».
Этот проект свидетельствует о том огромном значении, какое придавал делу изучения русской народной поэзии Полевой, но осуществить задуманное предприятие ему не удалось. В 1833 г. Полевой издал первый и единственный том «Вивлиофики», но «песни» так и не появились. Неизвестна и дальнейшая судьба песенного собрания Полевого. В собрание Киреевского попало несколько текстов из собрания Полевого, но в крайне незначительном количестве. Неизвестен и состав и история возникновения песенного собрания Полевого2. Осталось ненаписанным и
230
и обещанное «критическое исследование о древней и простонародной поэзии», но содержание и характер его можно легко представить по довольно многочисленным высказываниям Н. Полевого по данному
1«Московский телеграф», 1827, ч. XVI, отд. II, стр. 115.
2Очень возможно, что не все эти записи были сделаны самим Н. Полевым. Большое количество песен было записано в Сибири сестрой Н. Полевого Е. А. Авдеевой. Кроме того, Н. Полевой имел одно время в своем распоряжении записи З. Ходаковского. После разгрома «Московского телеграфа Н. Полевой редактировал «Русский вестник» (1841 — 1844); за этот период в журнале появилось довольно много фольклорных публикаций, в том числе и сибирских народных песен; некоторые из этих публикаций принадлежат, несомненно, самому Н. Полевому.
М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклоризм и фольклористика в последекабрьский период.
вопросу, разбросанным в его критических статьях и рецензиях и в «Истории русского народа».
Впротивовес своим предшественникам Полевой в своей Истории» выдвигает на первый план вопросы культуры в самом широком смысле этого слова — вопросы литературы, просвещения и пр., т. е. все проявления духовной жизни народа; но особенно же важным представляются ему всевозможные народно-поэтические материалы.
Всуждениях Полевого о народной словесности сплошь и рядом чувствуется полемическая заостренность, направленная против современных ему писателей из реакционного лагеря. Так, например, для реакционных писателей было характерно противопоставление древних баянов или бардов и позднейших простонародных певцов. Таковы были, как мы уже отмечали, воззрения шишковской школы. Полевой, наоборот, видел в современных простонародных певцах прямых продолжателей и наследников древнерусских певцов. «На пиршествах Владимира раздавались, пишет он в «Истории русского народа», — и песни бардов славянских»; «песнопения, дошедшие до нас, где говорят нам о пирах, гульбе, богатырях Владимира, явно сочинены в позднейшие времена, но основание их, видимо, принадлежит древнему веку» (стр. 206); «Следы баянов... остались доныне в быту нашем» (стр. 206 — 207).
Вспециальном же примечании к этому месту он поясняет: «У нас доныне есть еще простонародные сказочники и песельники, люди посвятившие себя особенно этому занятию. В Малороссии ведется даже особый цех менестрелей». Это прямое смыкание с гнедическим предисловием к «простонародным песням».
Прямым возражением Шишкову служат и его замечания о пословицах. В замечательной для своего времени рецензии на сборник Снегирева Полевой доказывает невозможность на основании пословиц судить о народной мудрости или нравственности; воззрениям Шишкова и Снегирева он противопоставляет историческую точку зрения. Неоднократно пытались, пишет он, пословицами доказывать «величие, мудрость, ум, нравственность наших предков. Мысль совершенно ложная и достойная младенчества словесности! Никакой народ ни добр, ни зол, ни умен, ни глуп, ни нравственен, ни безнравствен, ни велик, ни низок сам по себе. В каждом есть отличительные свойства характера, а ум, нравственность и величие народа составляются его историею и обра
231
зованностью»1. В пословицах, по мнению Н. Полевого, следует искать не доказательств мудрости или нравственности, а «отличительных черт русского народного характера, следов исторических событий, материалов для языка». Эти три основных предмета и составляют, по Полевому, основные вопросы при исследовании пословиц. Полевой сумел дать совершенно правильную критическую оценку предыдущих сборников и с негодованием отмечал допускаемые в них разнообразные поправки, являющиеся по существу только искажениями. По поводу И. Богдановича он замечает: «Добрый этот человек думал быть умнее народа, создавшего пословицы»2.
1«Московский телеграф», 1831, ч. XXXVIII, стр. 384.
2Там же, стр. 383.
М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклоризм и фольклористика в последекабрьский период.
Воззрения Полевого на народную поэзию тесно связаны с его историческими концепциями. Свою «Историю русского народа» он посвятил Нибуру и стремился применить его метод анализа народного предания к русскому материалу. В основе метода Нибура лежало стремление разграничить область исторических фактов и область народного предания. По удачному выражению В. Бузескула, он стремился «очистить историческую действительность от легенды и предания». С одной стороны, он, как последователь теорий Гердера и Вольфа, устанавливал роль и значение народно-поэтического предания; так, история царского периода представлялась ему «осадком римского эпоса», а в исторических рассказах об основании древнеримской республики он видел только народно-поэтические памятники.
Нибур был чрезвычайно популярен в русской науке; его критический анализ летописных свидетельств служил образцом и примером для русской «скептической школы», возглавляемой Каченовским, но последний весьма ограничивал роль народных песен, тогда как Полевой весьма подчеркивал
иисторическое и эстетическое их значение.
В«Обозрениях материалов для истории русского народа», перечисляя важнейшие исторические источники, Полевой называет также «предания, сказки, песни, пословицы». «Относясь к истории по основанию, которое служило для них поводом, и выражая дух времени», они «могут быть принимаемы в соображение при историческом обзоре»3. Одновременно он указывает и те критерии, которыми должен руководствоваться историк при анализе народно-поэтических материалов, требующих, как он особо подчеркивал, большой осторожности в пользовании ими. За каждой легендой он ищет исторических оснований, реальных исторических фактов, которые могли вызвать ее к жизни. Так, например, в легенде о мщении Ольги он видит не сказочный вымысел, не просто легендарное повествование, лишенное реаль-
232
ной почвы, а отражение определенных исторических событий, в данном случае — завоевания древлянской земли1.
В числе факторов, которые должен учитывать историк, Полевой отмечает и возможность заимствования; впрочем, его взгляды на этот вопрос не отличаются четкостью. Вопрос о заимствовании и влиянии был поставлен Гнедичем, утверждавшим, как мы отмечали выше, зависимость новогреческих песен от древне-славянской поэзии. Полевой считает более вероятным видеть в сродстве, отмеченном Гнедичем, или «случайность», или следствиие «общего характера песен народов необразованных»2. Это замечание позволяет судить, как вдумчиво подходил Полевой вопросам истории народного творчества; но в дальнейшем он не выдерживает этого принципа объяснения и возвращается к заимствованию как причине сродства и признает уже греческое влияние, а не обратно, как это утверждал Гнедич.
Задуманное «критическое замечание» Полевого осталось нереализованным, но следы его сохранились; первоначальный набросок
3 «История русского народа», т. I, М., 1829, стр. IV — V.
1См. Н. Л. Рубинштейн, Русская историография, 1941, стр. 251.
2«Московский телеграф», 1825 ч. II, стр. 132.
М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклоризм и фольклористика в последекабрьский период.
этого «замечания» можно видеть в статье Н. Полевого о «Слове о полку Игореве», написанной по поводу перевода Вельтмана.
В ней Полевой набрасывает краткий очерк создания и развития русской народной поэзии. История ее представляется Полевому в следующем виде: народная русская поэзия образовалась при соединении норманнов со славянами. Первой ее формой были саги, которые исполнялись древнерусскими баянами. О характере древнеславянских поэм можно судить по сербским песням; о характере норманских — по песнопениям скандинавских скальдов. «Русские саги есть именно среднее между тем и другим. Характер их, какое-то добродушное, свирепое удальство, совершенное удаление от восточного многоглаголания и витиеватости схоластической: простота образов; жар души; сила слова; повторения одного и того же; повторение нескольких известных выражений, как будто пословиц и поговорок. Все это совершенно в духе русском»3. Дальнейшее же развитие шло так: с введением христианства мифолого-героическая поэзия русов оказалась неуместной; ее начинают притеснять и преследовать; русские саги принимают схоластическую, религиозную форму, в какую облекалась тогда вся русская письменность. Поэзия принимает религиозно-героический характер и прозаическую форму. Остатки древнепоэтических преданий он отмечает в летописных сказаниях (например, рассказ о походе Мстислава Удалого на Суздаль в «Софийском временнике», сказание о житии Александра Невского и.т. п. ). Монгольское иго заглушило развитие этой поэзии, однако дух ее не умирал, и «в то время, как поэзию
233
гнали из княжеских чертогов и боярских теремов, она укрылась в в хижины и шалаши»1. Таким образом, произошло разделений и распад: книжная поэзия подпала под власть западной схоластики, а «народная русская поэзия, сделавшись простонародной, надолго отделилась от испорченной, наносной поэзии, чуждой по форме и по духу»2.
Этот окончательный вывод в начале 30-х годов, когда уже окончательно были сформулированы идеи официальной народности и когда уже в качестве основной линии русской культуры провозглашалась старая церковно-религиозная письменность, приобретал большую политическую остроту. Утверждение, что подлинно народная поэзия оказалась изгнанной из дворцов и теремов и перекочевала в хижины, перекликалось с выпадами против современной «литературной аристократии» и вообще всей дворянской культуры3.
3 «Московский телеграф», 1833, ч. I, стр. 426 — 427.
1«Московский телеграф», 1833, ч. I, стр. 429.
2Там же, стр. 431.
3В данном случае Полевой не является вполне оригинальным: мысль о подлинной национальной поэзии, изгнанной из дворцов и перекочевавшей в хижины, была уже высказана Ходаковским почти в таких же выражениях. Но это не меняет дела: мысли Ходаковского Полевой придал более четкую, политическую форму. Эти же положения лежат и в основе его «Исторического обозрения поэзии», включенного в состав второго тома «Истории русского народа», где систематизированы и объединены вместе его мысли, разбросанные по разным рецензиям и отдельным статьям и заметкам. В данном «Обозрении» он, между прочим, считает необходимым подчеркнуть, что песни славянских гусляров и песни северных скальдов должны были значительно различаться между собой и их не должно смешивать.