Опубликовано в журнале:
«Неприкосновенный запас» 2004, №4(36)
ТЕМА 2: УЧЕБНИКОМ ПО ИСТОРИИ
Мария Ферретти
Обретенная идентичность. Новая «официальная история» путинской России
MariaFerretti (р. 1958) - историк, специалист по истории СССР в 1920-е годы. Преподаватель Российского государственного гуманитарного университета. Автор книг «La memoria mutilata. La Russia ricorda» («Искалеченная память. Россия вспоминает». Milano: Corbaccio, 1993) и «LabattagliadiStalingrado» («Сталинградская битва». Firenze: Giunti, 2001). Текст публикуется с сокращениями - оригинал одновременно выходит в итальянском журнале «Passatoepresente».
«Дело Долуцкого» и последовавшие за ним высказывания Путина (см. статью Антона Свешникова в этом номере «НЗ») показывают: президент предлагает переписать историю, «сбалансировав» трагедии и успехи так, чтобы дать молодым поколениям положительный образ национального прошлого, который послужит основой их самоопределения как граждан[1]. Речь идет, иными словами, о том, чтобы «обнулить» прошлое, сгладив до сих пор еще болезненные и разъединяющие людей воспоминания, что позволит это прошлое «нормализовать» и забыть во имя вновь обретенного национального согласия. Это, как было замечено историками из «Мемориала», операция в духе Нольте*, задача которой - сбросить с себя тяжесть и освободиться от ответственности за еще одно прошлое вместо того, чтобы сознательно принять его и переработать, что, по их мнению, является обязательным условием - и здесь они близки к позиции Хабермаса - создания основ гражданственности в демократическом обществе[2].
Вскоре после своего выступления в Российской государственной библиотеке президент снова пошел в наступление. Говоря от имени ветеранов, сетовавших на недостаточное внимание, которое, по их мнению, уделяют войне школьные учебники[3] (типичный советский прием - говорить «от имени народа»), в декабре Путин направил письмо в Академию наук, в котором просил представить к 1 февраля подробный отчет о состоянии учебников истории[4]. В конце января министр образования Владимир Филиппов со своей стороны объявил, что все учебники будут подвергнуты проверке, а несколько дней спустя еще и подлил масла в огонь, пообещав, что по каждому предмету их останется всего три[5]. Хотя Филиппов - вынужденный, после формирования нового правительства, уступить свое кресло Андрею Фурсенко - не уточнил, кто уполномочен произвести отсев учебников, прямое подключение Путиным Академии наук указывает на желание президента опереться на мнение организации, считающейся высшим научным авторитетом страны. А это означает, что отныне контроль за научным качеством учебников будет поручен прежде всего Институту российской истории Академии наук, директор которого, Андрей Николаевич Сахаров, известен своими воинственными националистическими убеждениями и открыто заявленными симпатиями к сильному и авторитарному государству. Кроме того, Сахаров славен не столько своими научными качествами (скорее посредственными), сколько близким знакомством с проблемами идеологического воспитания и пропаганды. Историк по образованию - он закончил Московский университет в 1953 году, в год смерти Сталина, - специалист по древнерусской истории, Андрей Николаевич обязан своей блестящей карьерой работе в аппарате пропаганды сначала комсомола, а затем, в конце 1960-х - начале 1970-х годов - партии. Это были годы брежневского правления, когда, после удушения Пражской весны изгонялись любые следы либерализма, рожденного во время хрущевской оттепели: именно в 1970-е годы национализм, понятый как превознесение сначала российской, а потом советской мощи и присутствия на мировой арене, становится не просто манерной социалистической риторикой, но цементирующим элементом официальной идеологии[6]. Именно в этой атмосфере Сахаров в середине 1970-х начал работать в издательской сфере, став одним из главных цензоров страны, устрашающим по ортодоксальности взглядов, которые с легкостью позволяли ему направлять в адрес незадачливых авторов тяжкие обвинения в троцкизме: злые языки рассказывают, что в своем цензорском усердии он попытался даже запретить публикацию произведений Герцена, объясняя свою позицию тем, что Герцен был первым диссидентом. С этих аппаратных должностей Сахаров был в 1984 году десантирован на должность заместителя директора Института истории СССР при Академии наук, директором которого стал в 1993 году, получив причитающийся ему по рангу титул члена-корреспондента.
В 1990-е годы, когда Россия еще была заворожена мечтой о Западе, Сахаров, перешедший, как и многие представители националистического течения в лоне КПСС, от воспевания советской мощи к культу величия вечной Руси, оставался совершенно периферийной (чтобы не сказать: многим совершенно неизвестной) фигурой в интеллектуальной жизни страны. Час его славы пришел с изменением идеологической парадигмы, которая во всей своей полноте проявилась с приходом к власти Путина, и с тем новым вниманием, которое президент уделил истории. Сахаров - автор и редактор одного из последних университетских учебников истории, книги, которая словно отвечает ожиданиям Кремля и может в этом смысле рассматриваться как нечто вроде новой официальной истории, а посему заслуживает особого внимания.
Скажем сразу, что это произведение, не очень похожее на учебник в том смысле, как мы понимаем его сегодня на Западе, - два толстых, напечатанных мелким шрифтом тома без иллюстраций, общим объемом около 1900 страниц[7], - напоминает тексты образца XIX века, призванные «создавать» своим совершенно гладким изложением, без дискуссий и постановки проблем, национальную историческую традицию: впрочем, именно великие отцы русской историографии XIX века (и в первую очередь Карамзин) названы Сахаровым в качестве образцов для подражания (т. 1, с. VI)[8]. Скажем также сразу, что речь идет о плохо выполненной и плохо написанной работе, лишенной ясного видения целого, состоящей из разделов, написанных разными авторами, часто противоречащих друг другу. Что же касается «научности», то ценность текста весьма сомнительна: как и в старые советские времена, утверждения авторов никогда не сопровождаются библиографическими ссылками, цифры приводятся без указания источников, отсутствует какой бы то ни было критический аппарат.
Основополагающая концепция работы (по правде говоря, довольно туманная) изложена Сахаровым в предисловии (т. 1, с. I-ХVI). Русская история предстает как результат самореализации, на протяжении веков, не очень определенных «духовных принципов», чья уникальность и самобытный характер тем не менее особо подчеркиваются. Для понимающего читателя большего и не нужно: если претензия на национальное превосходство над Западом и не формулируется открыто, тем не менее настаивать на «духовности», на «специфике» России значит говорить о том «особом пути» страны в истории человечества, который составляет основу националистического и славянофильского видения истории. Сахаров подчеркивает фундаментальную роль, принадлежавшую в этом процессе самореализации национального духа, с одной стороны, российскому государству - и, в частности, царскому самодержавию и аристократии, «славе нации», а с другой стороны, православной церкви, вклад которой в строительство и сохранение государства представлен как чрезвычайно существенный. В оправдание особого социального устройства страны, характерной чертой которого было сохранение крепостного права до второй половины XIX века, Сахаров говорит о геополитическом положении, которое в течение веков требовало от России значительных военных усилий, сначала чтобы освободиться от золотоордынского ига, затем чтобы завоевать пространство, обеспечивающее благоприятные условия для развития страны, и выйти к морям, Балтийскому на севере и Черному на юге. Рабство, другими словами, является, по мнению автора, не результатом особых общественных отношений, но лишь ценой, которую приходится платить за строительство государства: вот почему Сахаров защищает его, настаивая на несостоятельности любой оппозиции XIX века, ориентированной на западные образцы (либералы, социалисты и революционеры любого типа), неспособной понять необходимость авторитарного государства для осуществления высших национальных интересов страны, и противопоставляя ей вечное «терпение» русского народа. Для опытного читателя намек не оставляет сомнений: именно интеллигенция, завороженная Западом, подтолкнула Россию в пропасть трагедии ХХ века, сняв оковы с черни, которая и породила жестокую тоталитарную диктатуру большевиков для того, чтобы осуществить чуждую национальным традициям утопию (т. 1, с. ХVI). Воспевание русской духовности и требование «особого пути» модернизации, отторжение западной модели и западных ценностей, прославление авторитарного государства и роли православной церкви, защита национальных интересов, презрение к парламентаризму и к народу, сведенному в разряд презренной черни, когда он не проявляет долготерпения: ценности, которые несет в себе предложенная Сахаровым интерпретация прошлого, идеально подходят официальной идеологии новой путинской России.
Чтобы проиллюстрировать, каким образом Сахаров заново придумывает историю, обильно черпая из дореволюционных и эмигрантских работ, остановлюсь подробно на втором томе, который покрывает период от начала XIX века до сегодняшней эпохи, период, находившийся в центре пересмотра прошлого в последние годы. В том, что касается первого тома, посвященного эпохе от появления человека в Восточной Европе до конца XVIII века, ограничусь лишь кратким указанием на два принципиально важных момента, позволяющих понять идеологические установки работы. Первое. Возвращаясь к стародавней дискуссии о норманнских корнях русского государства, Сахаров категорически исключает какое бы то ни было иностранное, неславянское воздействие на российскую государственность, утверждая не только что государственные формы существовали в России еще до прихода норманнов, но и что варяги, роль которых в этом процессе представляется неопровержимой, вовсе не были, как принято считать, скандинавского происхождения, но принадлежали к славянским племенам (т. 1, с. 47-55 част.). Это все равно что сказать: Россия никому ничем не обязана. Чтобы усилить это положение - перехожу ко второму пункту, - Сахаров представляет разрыв, произведенный Петром I в русской истории, как относительный. Он настаивает на глубинной русской сути государя: если и правда, признает автор, что Петр восхищался Европой и позаимствовал у нее некоторые технические новшества, тем не менее верно и то, что он продолжил линию своих предшественников, завершив строительство абсолютной власти и превратив Россию в мощную державу (т. 1, с. ХI, 623-627 част.).
Во втором томе самая удивительная часть касается XIX века. Принадлежит она перу Александра Боханова, который после конца СССР обернулся убежденным монархистом и принялся переписывать историю, просто изменив в ней знаки: то, что было положительным, стало отрицательным, и наоборот. Созданная им картина царской Руси настолько агиографична, что оказывается почти карикатурной. Тем не менее следует отметить, что в отличие от идеализированного изображения дореволюционной эпохи, на которое ссылались либералы начала 1990-х, стремившиеся легитимировать ельцинский разрыв и восхвалявшие благоденствующую Россию, счастливо направлявшуюся по пути капитализма и демократии, открытому Западом, образ, который сегодня предлагает Боханов, прославляет самодержавный строй в его наиболее нелиберальных и реакционных проявлениях. Для Боханова самодержавие - это форма государства, наиболее подходящая для русского народа, народа смиренных, богобоязненных крестьян. Хранители старинных добродетелей (честь, рыцарство, любовь к родине и Богу) и очень набожные (во всякий трудный момент они удаляются на молитву), цари у Боханова душой и телом преданы вечной Руси и ее величию, секреты которого знают только они одни. Их несчастье, однако, состоит в том, что они живут в мире, населенном врагами и предателями: как будто все, внутри страны и за ее пределами, плетут заговоры против самодержавия и, главным образом, против российской мощи. Именно так автор объясняет разрушительное скатывание страны, находившейся на вершине величия и богатства на заре XIX века, к концу монархии в 1917 году. И главный виновник, коварно дергающий за кулисами ниточки, чтобы погубить Россию, - это Запад, во всех его проявлениях.
Это нелепые идеи свободы, воспринятые в Париже во время кампании против Наполеона, побудили в 1825 году группу молодых русских аристократов, цвет нации, восстать против царя, чтобы получить конституцию. Что мог сделать бедный Николай I, кроме как приказать войскам стрелять в декабристов? Именно из-за распространившихся протестных настроений царь для защиты безопасности государства вынужден был создать мощную тайную полицию, с ее сетью информаторов и мелких доносчиков. Чтобы оправдать возникновение полицейского государства, автор не находит ничего лучшего, чем опять обвинить Запад, где, как он утверждает, такое государство уже было, замалчивая российские особенности этого феномена, обильно документированные учеными (т. 2, с. 91-105). Еще откровеннее автор высказывается о Сергее Уварове, авторе известной формулы «православие, самодержавие, народность» - она была задумана, как поясняет Боханов, для того «чтобы противопоставить модным теориям о “равенстве” и “свободе” особое понимание русской государственнсти, неповторимого духовного облика русской нации» (т. 2. С. 106).
«Соединение трех этих элементов и создавало удивительный исторический феномен, называемый “Россия”. По сути дела, - заключает Боханов, - Уваров лишь призывал русских людей не превращаться в “умственных рабов” иностранных учений, уважать прошлое, дела предков и не забывать, что в империи двуглавого орла слишком много неповторимого, своеобразного» (т. 2. с. 107).
И снова коварный и неблагодарный Запад, спасенный от Наполеона ценой русской крови, плетет заговоры, чтобы ослабить мощь царской империи. Вместо того чтобы соблюдать пакт о разделении зон влияния, принятый Венским конгрессом, Лондон и Париж рукоплещут польскому восстанию в 1830 году, а после кровавого подавления бунта царскими войсками разоблачают варварство России, полностью обходя молчанием зверства польских патриотов и преследования православных католиками (т. 2, с. 107-110). Тот же сценарий повторится в 1861-1863 году, когда Лондон и Париж под предлогом защиты борцов за независимость попытаются вмешаться во внутренние дела Российской империи (т. 2, с. 203-206). Не говоря уже о коварной королеве Виктории - и здесь интонация Боханова начинает напоминать скандальную светскую хронику, - которая, вместо того чтобы проявить монархическую солидарность, всеми силами постаралась избежать визита Николая I в Лондон и, пока царь, восхищенный и пораженный, разглядывал достопримечательности города, вместо того чтобы и самой расчувствоваться, не скрывала своей антипатии и давала понять то, что думала на самом деле: что царь - «человек ограниченного ума» и «нецивилизованный» (т. 2, с. 119-121). Все поражения России во внешней политике объясняются коварством Запада, завидующего мощи империи и готового на все, чтобы эту мощь ограничить. Такое объяснение, простое и действенное, позволяет вплести успокоительные мифы в рассказ о неуклонном упадке России на протяжении века. Наиболее удивительны те, что касаются Крымской войны и русско-японского конфликта 1904-1905 годов. Совершенно неверно считать, утверждает наш автор, что в обоих случаях Россия потерпела поражение. Вина здесь опять полностью ложится на западные страны, которые, хотя и знали, что враги уже на исходе сил, вынудили Россию подписать унизительные мирные договоры (т. 2, с. 121-125, 335-343).
Виной Запада и его приспешников внутри страны было и то, что Россия не пользовалась доброй славой. Философия Боханова проста. Все, что делает Россия, - хорошо. Это ее враги, внутренние и внешние, подтасовывают факты и портят ее репутацию. Колониализм, завоевание Кавказа? Ничего подобного, господа! Это из-за этих проклятых горцев, чеченцев и ингушей, черкесов и лезгинов, которые, подстрекаемые турками, нападают на наши мирные караваны, Россия вынуждена была сражаться (т. 2, с. 111-117)... И хорошо еще, что легендарный вождь повстанцев Шамиль в конце концов, после того как «увидел удивительную страну, где жили совсем не те злые и лживые люди, которыми он раньше представлял русских» (т. 2, с. 116), убедился в величии и духовности России и поклялся в верности царю. А что сказать о колонизации Центральной Азии? Экономические интересы? Да что вы, это делалось для того, чтобы цивилизовать этот регион (т. 2, с. 214-216). Россия со своими казаками, в 1849 году подавившими венгерское восстание, - жандарм Европы? Да нет, просто верный данному слову Николай I защищал легитимность династии, торжественно провозглашенную на Венском конгрессе. Русские цари были верны своему слову, не то что европейцы, всегда готовые изменить свое мнение и оставить Россию на произвол судьбы (т. 2, с. 121). Империалистическая политика на Балканах? Да нет, речь шла лишь о том, чтобы оказать помощь бедным «братьям по православию», болгарам и сербам (т. 2, с. 121, 208-214 и др.). И потом, зачем так настойчиво критиковать Россию? Разве другие великие державы не занимались разделом остального мира? Если уж нельзя обвинить Запад, можно хотя бы использовать его для того, чтобы «обелить» Россию.
Еще губительнее, в глазах Боханова, «внутренний» Запад, «западники», то есть все мыслители, деятели культуры и политики, которые, презирая особый характер вечной Руси, православной и самодержавной, опираются, в той или иной форме, на западный опыт. Западники определены настолько широко, что в их число попадают самые разные люди, от декабристов до большевиков, включая народников, однако границы этой категории могут быть изменены по обстоятельствам. Для Боханова невыносимо, что он должен бы включить в нее и Пушкина, русскость которого историк хочет превознести любой ценой: и мы обнаруживаем, что великий национальный поэт был в действительности, сам того не зная, вдохновителем славянофилов, потому что считал, что у России «было свое особое предназначение» (т. 2, с. 166). В более общем плане текст источает ненависть и злобу по отношению к либералам, социалистам и революционерам всех мастей. Ленин? «Черный гений», скучный, неспособный человек, неудачник, живший с нелюбимой женой (т. 2, с. 354-355). Маркс? Настоящий болтун, разоблачавший эксплуатацию рабочих и проповедовавший революцию, но находившийся со всей своей, как подчеркивает автор, многочисленной семьей на содержании у друга-капиталиста Энгельса (т. 2, с. 144-346). А что сказать о народниках, представленных исключительно как кровавые террористы и предшественники большевиков (т. 2, с. 226-236)? И при всем этом, сетует Боханов, еще говорят о царских репрессиях: в его глазах они были более чем оправданны и даже, можно сказать, трагически недостаточны. Положительную оценку получают также усилия секретной полиции по созданию прогосударственных рабочих организаций: это нечто вроде естественного союза между царем и его народом (т. 2, с. 359-360 и далее). Впрочем, общественные конфликты в книге полностью отсутствуют. Беспорядки, сотрясавшие Россию, забастовки рабочих и вспыхивавшие то здесь, то там крестьянские восстания разжигались всего лишь жалкой горсткой злодеев и провокаторов, потому что большинство народа любило и почитало царя (т. 2, с. 228, 348, 360-351, 382-383, 426, 433 и др.). Даже ответственность за Кровавое воскресенье, когда царские войска расстреляли безоружную толпу рабочих, пришедшую просить заступничества у царя, чтобы он помог улучшить убогие условия их существования, возлагается на экстремистов, виновных в том, что они подстрекали рабочих выйти на демонстрацию, прекрасно зная, что для царя это станет невыносимым жестом оскорбления величества (т. 2, с. 361).
Ненависть к либералам и парламентаризму достигает апогея, когда автор приступает к описанию начала ХХ века: революции 1905 года и созданию первых выборных органов - Дум. Либеральные «господа», требующие гражданских свобод и конституции, представлены как безответственные болтуны, которые, вместо того чтобы помогать царю и правительству, стремятся разнести все вдребезги (т. 2, с. 363-364 и далее, 378-381, 386-392). И это оправдывает, по мнению нашего автора, роспуск двух первых Дум и ловко навязанное в 1907 году премьер-министром Столыпиным изменение избирательного законодательства, которое позволило ему наконец иметь покорную и консервативную Думу. Столыпин, творец аграрной реформы, которая должна была, по его планам, привести к созданию класса мелких собственников, способных обеспечить прочную консервативную базу самодержавию, является, согласно лучшим традициям русского национализма, подлинным героем этого периода: Боханов прославляет его железный кулак, твердость, с которой тот подавлял бунтарей любого толка, а также любовь к родине и безоговорочную верность царю (т. 2, с. 386-404). Симпатии нашего автора вызывают также крайне правые организации, такие, как Союз русского народа, маленькую подробность о котором - его яростный антисемитизм историк тактично замалчивает (т. 2, с. 381-384). Боханову особенно нравится лозунг крайне правых - триада «Бог-царь-отечество». Превознесение православной церкви и ее роли является, впрочем, одной из путеводных нитей текста, богатого тщательно вылепленными жизнеописаниями святых и мучеников. Деяниям одного из них, проповедника Иоанна Кронштадтского, пророчески предостерегавшего от опасности «торжества сатаны», посвящена целая небольшая главка, в то время как Толстой и Достоевский обречены на тесное и трудное соседство (т. 2, с. 287-290)[9].
Все, однако, могло бы завершиться наилучшим образом, утверждает Боханов, жонглируя цифрами об экономическом буме в России между 1910 и 1913 годами, не разразись, и вновь по вине западных держав, Первая мировая война. Война, которой, как утверждает учебник, царь совершенно не желал, но в которую вынужден был вступить, чтобы остаться верным данному слову и прийти на помощь Сербии, над которой нависла австрийская угроза: королевское слово есть королевское слово, гласят старинные сказки, и царь не мог «пойти на предательство» дружественной страны, опуститься до столь «аморального жеста» (т. 2, с. 386-404). Ну а войной воспользовались подстрекатели, либералы и социалисты, которые, вместо того чтобы поддерживать родину и царя, принялись требовать правительства национального доверия, ответственного перед Думой. В феврале 1917 года самодержавие рухнуло, и это была «гибель огромной культурно-цивилизационной системы» (т. 2, с. 438).
Последняя часть книги, посвященная советской истории, в целом более «уравновешенна», без страстей и решительного позиционирования. Поражает как раз отсутствие интерпретационной линии или хотя бы попытки проблематизировать представленный материал. Автор, Владимир Шестаков, во времена СССР специалист по развитию социализма, пускается в длинную компиляцию фактов и событий разной степени значимости, часто поставленных в один ряд, не давая читателю ни одной, ни нескольких путеводных нитей, несмотря на спасительное обращение к категориям, которые могли бы оказаться полезными, таким, как понятие модернизации или проблема создания многоэтничного государства. В результате получилась примитивная реконструкция с подчас трудно прослеживаемыми причинно-следственными связями, теряющимися в мириадах фактов и фактиков. Убедительнее всего выглядит, пожалуй, первая часть. Описывая революции 1917 года - февральскую, с падением самодержавия, как казалось, открывшую России дорогу к демократии и парламентаризму, и октябрьскую большевистскую, - автор показывает провал либералов и постепенную радикализацию политической ситуации, которая взорвется Октябрем. Затем, после насильственного роспуска Учредительного собрания, следует установление большевистской диктатуры, которая рассматривается как прелюдия к гражданской войне, оставившей, как подчеркивается, глубокий след в сознании и обычных людей, и руководителей. Намного меньше ясности в разделе, посвященном НЭПу. Реконструируя дискуссии эпохи и выбранные ею пути, Шестаков не дистанцируется от принятой в то время официальной интерпретации разногласий внутри советского руководства. Очень шатко выглядит и объяснение отказа от НЭПа (якобы НЭП был путем к возрождению капитализма - старая сталинская идея, с которой по этому случаю стряхнули пыль, - т. 2, с. 551-564). Что же до причин зарождения сталинизма, автор колеблется, так ни разу и не высказываясь определенно, между двумя в равной мере абстрактными и идеологическими гипотезами: идеей термидора и теорией тоталитаризма, термина, к которому обращается часто, но значение которого не пытается уточнить. Описание 1930-х годов представляет собой пример новой, «сбалансированной» истории, в которой положительные и отрицательные стороны прошлого компенсируют друг друга: в один ряд поставлены, например, данные об экономическом развитии, которое якобы позволило, благодаря труду миллионов энтузиастов (старинные мифы, вроде сказки о Стаханове, не подвергаются ни малейшей критике), преодолеть тотальное отставание России от Запада (т. 2, с. 584-586), и сведения о репрессивной системе с ее трагическим числом жертв (т. 2, с. 602-619). Такие используемые автором понятия, как тоталитарное государство или культ личности, остаются безо всякого определения.
Невыразителен и раздел, посвященный войне и сводящийся к краткому изложению ее хода, размеченному, по шаблону старой официальной истории, постоянными упоминаниями о героизме советского народа. И здесь тоже история переписана по принципу «сбалансированности». Если Сталин не представлен больше великим творцом победы, он тем не менее описывается как значительный стратег, возродивший (в первую очередь заключением пакта Молотова-Риббентропа) мощь древней Российской империи, утраченную в результате революции. Многочисленные умолчания и стереотипы безо всякой критики воcпроизводятся по старой официальной советской истории. Книга умалчивает о союзниках и их политике помощи, о знаменитой речи Сталина 3 июля 1941 года, в которой диктатор, впервые используя старинную формулу «братья и сестры», понуро призывал к национальному единству. Ни слова не сказано о Холокосте на советской земле, и, как и во времена СССР, массовое убийство в Бабьем Яру под Киевом, где в 1941 году за два дня было уничтожено 33 000 евреев, представлено «просто» как зверство, без указания на его расистскую суть. Книга умалчивает и о коллаборационизме, о котором лишь кратко сказано, что генерал Власов предал родину и перешел на сторону врага (т. 2, с. 645). Нет речи и о депортации целых народов, в том числе чеченского.
Небрежны и запутанны, наконец, главы о послевоенных годах, эпохе, последовавшей за смертью Сталина, и о долгой десталинизации: здесь автор ограничивается коллажем из различных сведений, которые не пытается вписать в единую и сколько-нибудь последовательную конструкцию, при этом широко пользуясь категориями, взятыми напрокат из политической публицистики, такими, как «номенклатура», понимаемая в широком смысле слова, или «олигархия». Том завершается главой, в которой прославляется конец коммунизма и переход, вместе с Путиным, к новой эре процветания и стабильности, в которой - и это вовсе не второстепенное обстоятельство - Россия не гоняется более за западными миражами, но возвращается на свой особый путь, который предполагает, среди прочего, прагматическое отстаивание своих национальных интересов и завоевание заново уважения в качестве великой державы (т. 2, с. 849-859). Если и есть путеводная нить в этой картине советской истории, то это снова прославление российского государства и ценностей патриотизма. Несмотря ни на что, большевики, отмечается в тексте, спасли российское государство; более того, они сумели, после событий Первой мировой войны и взрыва национализма, сохранить империю - дело, которое Сталин довел до завершения во Второй мировой войне, вернув России статус великой мировой державы и расширив ее рубежи почти до границ начала ХХ века. Таким образом, если Сталин и не реабилитируется полностью - преступления, вдохновителем которых он был, нисколько не смягчаются, - но не замалчиваются ни в коей мере и его «заслуги» по восстановлению великой мощи России: таким представляется результат «сбалансированного» подхода к прошлому, на котором настаивает Путин.