Добавил:
Upload Опубликованный материал нарушает ваши авторские права? Сообщите нам.
Вуз: Предмет: Файл:

Сато Анна каренина

.doc
Скачиваний:
6
Добавлен:
18.03.2015
Размер:
107.52 Кб
Скачать

Юсуке Сато, В. В. Сорокина

«МАЛЕНЬКИЙ МУЖИК С ВЗЪЕРОШЕННОЮ БОРОДОЙ» (Об одном символическом образе в «Анне Карениной»)

1. Символические образы романа Л. Н. Толстого «Анна Каренина» почти не исследованы, хотя, по мнению ученых, именно в них заключено его существенное отличие от более ранних произведений писателя (см. Эйхенбаум 1960, 218; Полякова 1978, 324, 332). Один из важнейших символов «Анны Карениной» — это фигура маленького мужика со взъерошенной бородой. «Мужичок» возникает в решающие минуты жизни заглавной героини: за несколько мгновений до ее знакомства с Вронским, перед родами и (трижды!) в день гибели; он не только присутствует наяву, но и видится персонажам во сне. Мы рассмотрим подробнее все эпизоды, в которых этот «мужичок» встречается, и постараемся понять, какой смысл несет в себе его загадочный образ.

1) ч. I, гл. XVII. Анна приезжает из Петербурга в Москву; Вронский встречает на вокзале мать, ехавшую в одном купе с Карениной. Когда подошел поезд, «молодцеватый кондуктор, на ходу давая свисток, соскочил, и вслед за ним стали по одному сходить нетерпеливые пассажиры: гвардейский офицер, держась прямо и строго оглядываясь; вертлявый купчик с сумкой, весело улыбаясь; мужик с мешком через плечо» (Толстой 1970, 57) 1. За «молодцеватым кондуктором» из вагона вышел крестьянин, а чуть позже вслед за этим же кондуктором Вронский вошел в вагон к своей матери, где встретился с Анной.

Как «мужик с мешком через плечо» мог оказаться в вагоне первого класса вместе с великосветскими дамами? Знаменательно, что в рукописной редакции этой сцены никакого «мужика» не было: «<...> стали проходить <...> классы съ высовывающимися [?] изъ-за оконъ пасажирами <sic!> — коричневые 2-го, потомъ синiй 1-го класса. Молодцоватый кондукторъ, на ходу давая свистокъ, соскочилъ сзади, и вследъ за нимъ стали по одному на останавливающемся ходу сходить нетерпеливые пасажиры — Гвардейскiй офицеръ, прямо держась и строго оглядываясь, и купчикъ съ сумкой, весело улыбаясь» (Толстой 1939, 20: 145). Судя по всему, очутившийся среди «чистой публики» «мужик» — это символ, который живет не по общественным, а по художественным законам, не подчиняясь нормам сословных отношений. Кстати сказать, эти нормы Толстому были хорошо известны: он сам, как вспоминает С. А. Берс, «часто ездилъ въ третьемъ классе и тогда забирался въ тотъ вагонъ, где сидели мужики преимущественно» (1893, 30).

Вслед за первым появлением «мужика» происходят два значительных события (ч. I, гл. XVIII): Каренина знакомится с Вронским; железнодорожный рабочий гибнет под колесами поезда [«Сторож, был ли он пьян или слишком закутан от сильного мороза, не слыхал отодвигаемого задом поезда, и его раздавили» (с. 60)]. Эта смерть становится «таинственным связующим звеном» между Анной и Вронским (Nabokov 1981, 189, ср. 154, 177); героиня воспринимает ее как «дурное предзнаменование» (с. 61).

2) ч. I, гл. XXIX. Каренина уезжает в Петербург; в вагоне поезда она видит железнодорожных работников. Сначала мимо Анны прошел «закутанный <...> кондуктор, занесенный снегом» (с. 89). Анна вспоминает Вронского, стыдится своих чувств и впадает в полузабытье. Входит истопник — «худой мужик в длинном нанковом пальто, на котором недоставало пуговицы <...> потом опять все смешалось... Мужик этот с длинною талией принялся грызть что-то в стене <...> потом что-то страшно заскрипело и застучало, как будто раздирали кого-то; потом красный огонь ослепил глаза, и потом все закрылось стеной» (с. 90). Наконец «голос окутанного и занесенного снегом человека прокричал что-то ей над ухом. Она <...> поняла <...> что это был кондуктор» (с. 90—91). Эпизоды (1) и (2) связаны повторяющимися мотивами: и погибший сторож, и кондуктор «закутаны» от мороза (Nabokov 1981, 158); стóрожа «раздавил» поезд — в полусне Анны что-то скрипящее и стучащее (очевидно, поезд) «раздирает» кого-то (погибшего рабочего? или ее саму?).

3) ч. I, гл. XXX. Услышав голос кондуктора, Анна очнулась и вышла на платформу станции Бологое. Здесь вновь возникает «мужик»: «Согнутая тень человека проскользнула под ее <Анны. — Ю. С., В. С.> ногами, и послышались стуки молотка по железу» (с. 91; отметим мотив «железа», о котором нам придется говорить особо). Буквально через минуту Анна встретила Вронского, и между ними произошел разговор, который «страшно сблизил их» (с. 92; ср. Nabokov 1981, 177).

4) ч. IV, гл. I—II. После встречи в Бологом проходит около года. Анна беременна. Думая о ней, Вронский «лег на диван, и <...> воспоминания <...> сцен, виденных им в последние дни, перепутались и связались с представлением об Анне и мужике-обкладчике, который играл важную роль на медвежьей охоте <речь идет об охоте, упомянутой вскользь в конце I-й главы IV-й части. — Ю. С., В. С.>; и Вронский заснул. Он проснулся <...> дрожа от страха <...> „Что такое? Что? Что такое страшное я видел во сне? Да, да. Мужик-обкладчик, кажется, маленький, грязный, со взъерошенной бородкой, что-то делал нагнувшись и вдруг заговорил по-французски какие-то странные слова <...> Но отчего же это было так ужасно?“ Он живо вспомнил опять мужика и те непонятные французские слова, которые произносил этот мужик, и ужас пробежал холодом по его спине» (с. 302).

5) ч. IV, гл. III. Анна рассказывает Вронскому, что она видела тот же самый сон: «Я видела, что я вбежала в свою спальню, что мне нужно там взять что-то, узнать что-то <...> и в спальне, в углу, стоит что-то». «И это что-то повернулось, и я вижу, что это мужик маленький с взъерошенною бородой и страшный. Я хотела бежать, но он нагнулся над мешком и руками что-то копошится там...» «Он копошится и приговаривает по-французски, скоро-скоро и, знаешь, грассирует: „Il faut le battre le fer, le broyer, le pétrir...“ <Надо ковать железо, толочь его, мять... (фр.). — Ю. С., В. С.> И я от страха захотела проснуться, проснулась... но я проснулась во сне. И стала спрашивать себя, что это значит. И Корней <слуга. — Ю. С., В. С.> мне говорит: „Родами, родами умрете, родами, матушка...“ И я проснулась...» (с. 307). Действительно, Каренина едва не умерла от родильной горячки (ч. IV, гл. XVII), но, оказывается, сон сулил иное: он был предвестием самоубийства.

6) ч. VII, гл. XXVI. В отношениях между Карениной и Вронским наступает кризис. В ночь перед смертью Анна принимает опиум и засыпает «тяжелым, неполным сном». «Утром страшный кошмар, несколько раз повторявшийся ей в сновидениях еще до связи с Вронским, представился ей опять и разбудил ее. Старичок-мужичок с взлохмаченною бородой что-то делал, нагнувшись над железом, приговаривая бессмысленные французские слова, и она, как и всегда при этом кошмаре (что и составляло его ужас), чувствовала, что мужичок этот не обращает на нее внимания, но делает это какое-то страшное дело в железе над нею <...> И она проснулась в холодном поту» (с. 630). В некотором противоречии с предшествующим повествованием находится сообщение автора о том, что Анна много раз видела этот сон «еще до связи с Вронским». В любом случае из сказанного можно заключить, что кошмарный образ постоянно преследует героиню.

7) ч. VII, гл. XXXI. Анна отправляется на дачу к матери Вронского. Приехав на Нижегородскую станцию, она садится к окну в пустом вагоне. «Испачканный уродливый мужик в фуражке, из-под которой торчали спутанные волосы, прошел мимо этого окна, нагибаясь к колесам вагона. „Что-то знакомое в этом безобразном мужике“, — подумала Анна. И, вспомнив свой сон, она, дрожа от страха, отошла к противоположной двери» (с. 641).

8) ч. VII, гл. XXXI. Каренина решается на самоубийство: «И вдруг, вспомнив о раздавленном человеке в день ее первой встречи с Вронским, она поняла, чтó ей надо делать» (с. 643). Круг замкнулся; Анна бросается под поезд: «<...> что-то огромное, неумолимое толкнуло ее в голову и потащило за спину <...> Мужичок, приговаривая что-то, работал над железом» (с. 644).

Итак, можно сказать, что образ «мужика» преследует Анну, сопутствуя почти всем главным событиям в ее жизни. Этот персонаж выпадает из повседневности (ездит первым классом, говорит по-французски и т. д.). Он легко пересекает границы между сном и явью, и мера его реальности остается не до конца проясненной (ср. Сато 1998, 256). «Мужичок» мал ростом, безобразен, неопрятен, у него взъерошенная борода; он часто нагибается. Его появлению всегда сопутствует мотив железа (железная дорога, стук молотка по железу, работа над железом, фраза Надо ковать железо).

2. Разумеется, этот ключевой образ не мог не привлечь внимания исследователей, но единого отношения к нему литературоведам выработать так и не удалось.

Д. С. Мережковский писал об отвратительном мужике из романа Толстого как о символическом «Старичке», хотя в восьми сценах, где присутствует «мужик», «старичком» он назван лишь единожды. Смещение акцентов дало простор вольным религиозно-философским ассоциациям критика: в «маленькомъ Старичке со взлохмаченной бородой» он увидел «призракъ „Ветхаго деньми“, христіанскій призракъ до-христіанскаго <ветхозаветного. — Ю. С., В. С.> Бога <...> который <...> „делаетъ свое страшное дело въ железе“, надъ всякою „дышащею, любящею« плотью». «У такого Бога нетъ милосердія, а есть только железный законъ правосудія, законъ необходимости: „Мне отмщеніе, Азъ воздамъ“» (1902, 489, ср. 483—488).

Б. М. Эйхенбаум в книге «Лев Толстой: Семидесятые годы» анализирует такие «символы» и «аллегории» «Анны Карениной», как свеча, метель, свисток паровоза, железная дорога. К их числу исследователь относит и «проходящий через весь роман кошмар Анны», предсказывающий ее гибель. «Первые элементы этой аллегории», указывает Эйхенбаум, появляются ужé в начале повествования, но, на его взгляд, только в четвертой части романа весь «этот психологический материал <...> получает аллегорический смысл» (1960, 220; ср. Полякова 1978, 332—333). Последний тезис может быть оспорен: Эйхенбаум исходит из линейного восприятия произведения («первочтения»), когда текст еще не дан нам в виде единого целого. Такой подход характерен для формализма и постформалистического литературоведения, не учитывающего возможности «перечтения», при котором каждый нарративный элемент «воспринимается в его связях не только с прочитанным, но и с еще непрочитанным, ориентируясь на эти узловые моменты дальнейшего текста» (Гаспаров 1988, 17).

В. В. Набоков полагал, что «ингредиентами» (ingredients) сна о мужике стали жизненные впечатления, накапливавшиеся у Анны и Вронского с момента их первой встречи. Образ кошмарного мужика складывается из отдельных черт сторожа, кондуктора, истопника и других персонажей. Как и Эйхенбаум, Набоков говорит о «символических импликациях» и «эмблематичности» толстовского романа. По его мнению, «мужик» — это «эмблема чего-то скрытого, постыдного, разорванного, изломанного и болезненного в ее <Анны. — Ю. С., В. С.> вспыхнувшей страсти к Вронскому», «символ ее греха, отвратительного и опустошающего душу». «Маленький мужик из сна Анны делает с железом то же, что ее греховная жизнь сделала с ее душой: растаптывает и уничтожает». Французская речь мужичкá становится, согласно Набокову, «символом ненастоящей жизни», поскольку на этом языке Анна и Вронский «говорят об обыденных вещах в мире, который Толстой считал поддельным» (Nabokov 1981, 177, 187, 175, 186, 182 и др.). Отдавая должное проницательности Набокова-критика, нельзя не сказать о том, что в чàстностях его толкования не всегда убедительны (ср. Илюшин 1996, 388).

В работах советского периода во главу угла нередко ставилась социальная характеристика образа. Я. С. Билинкис, например, утверждал, что мужик в снах Анны воплощает «всеобщие законы нравственности и морали», «которые Толстой связывает с законами „божескими“, а также с жизнью мужиков. Последняя чужда, непонятна, страшна Анне, и для автора романа <...> это неизбежно делает героиню повинной <...> „в грехе“» (1959, 306—307). Тезис о том, что «за мужиком вещих снов Анны стоит мужицкий мир», противопоставленный миру столичного дворянства, довел до абсурда В. Г. Одиноков: «Офранцуженный мужик открыл путь Анне в небытие. Только там она освободилась от классово-аристократических заблуждений» (1962, 36, 38; 1978, 123, 125). Э. И. Денисова, резонно усомнившаяся в справедливости выводов Одинокова, согласилась, однако, с тем, что фантасмагорическая фигура мужичкá рождается в сознании героини романа как реакция на «ощущение неистинности, ущербной ограниченности ее жизни в сравнении с простой и естественной жизнью народа» (1981, 97—98). Несмотря на популярность, социологическая интерпретация образа не выдерживает никакой критики: она противоречит собственным предпосылкам авторов, которые классифицируют толстовских персонажей на основе общественно-экономических критериев. Мужики, что привиделись во сне Карениной, — не крестьяне, а железнодорожные рабочие. Они живут не в идеализированной Толстым патриархальной общине, а в новом индустриальном мире, который губит их так же, как и Анну (вспомним смерть сторожа).

Л. И. Еремина рассматривает образ мужика в контексте двух оппозиций: «мрак vs свет» и «смерть vs жизнь». Мрак, темнота, с одной стороны, и свет, огонь и т. д., с другой, присутствуют в тексте романа «как символ и реальность во взаимном переплетении и взаимодействии». «С темнотой, мраком — смертью связан и образ мужичка <...> мужичок — порождение кошмара, помраченного сознания, то есть того же мрака — мóрока — темноты в метафорическом значении этого ряда» (Еремина 1978, 12, 17; 1983, 157—158, 162—163; ср. Денисова 1981, 97, 98). Надо признать, что это каламбурно-этимологическое отождествление кошмара, мрака и смерти представляется достаточно произвольным.

В. И. Немцева в своей неопубликованной диссертации замечает, что для героини романа «страсть к Вронскому», «образ мужика» и «железо» «связались в единую ассоциативную цепь». В мотиве железа, по мнению Немцевой, аккумулирован целый комплекс идей. «Это <...> железный, неумолимый закон страсти <...> неумолимость, надчеловечность нравственного закона <...> гибельность пути, по которому шло целое поколение переворотившегося мира, и железная антигуманность законов несправедливого общества» (1988, 11). Такое истолкование не кажется основательным: определения вроде «железный закон» или «железная антигуманность» — не более чем метафоры, навязываемые анализируемому тексту и мало что в нем раскрывающие.

Общим, однако, для всех рассмотренных работ является указание на символическую или аллегорическую природу сáмого таинственного персонажа «Анны Карениной» 2. Выявлена его профетическая функция в сюжете (он предсказывает смерть Анны). И в то же время ряд важных вопросов по-прежнему остается без ответа. Почему, например, у всех героев мужичок вызывает необъяснимый ужас? Почему он отталкивающе безобразен? Почему этот образ устойчиво связывается с мотивом железа?

Японский исследователь Толстого профессор Такаси Фудзинума высказал предположение, что образ мужика в романе может быть непосредственно соотнесен с фольклорно-мифологическим образом кузнеца. Обоснованию этой гипотезы посвящен следующий раздел статьи.

3. В мифах и фольклоре разных народов кузнец — это персонаж, связанный с небесным или солнечным огнем. Кузнец может выступать в ипостаси верховного бога-громовержца или выполнять роль его помощника: так, в кузне, куда огнемощный Вулкан-Гефест сошел с высокого неба (hoc tunc ignipotens caelo descendit ab alto), куются молнии Юпитера-Зевса (Virg. Aen. VIII, 424, 426—432). С другой стороны, кузнец ассоциируется с подземным миром — с рудами и вулканическим огнем. Он обладает уродливой внешностью, сближающей его с хтоническими существами: иногда он хром, как Гефест у древних греков или Вёлунд (Виланд) у древних германцев, иногда мал ростом, подобно карликам-кузнецам в германских сказаниях (Иванов 1982). Кузнец соотнесен как с верхней, так и с нижней областью мироздания и может служить посредником между ними [таковы Гефест, кузнец в малороссийском предании «Премудрый Соломон и злая мать его» (см. Драгоманов 1876, 105—108) и др.].

По народным поверьям (в том числе славянским), кузнец наделен необычайной физической силой и сверхъестественными способностями, которые вызывают у окружающих почтение и страх. Несколько обособленное положение кузнеца в обществе сближает его с положением колдуна (ср. Eliade 1977, 72—81) 3. Обращает на себя внимание тот факт, что «корень, который используется в слав<янском> kovati, в других индоевропейских языках служит для обозначения жреца, поэта, волхва-шамана» (Иванов, Топоров 1974, 90). В русском языке этимологическое гнездо ков- помимо глагола ковать и существительных кузнец, кузня etc., включает такие слова, как ков ‛злой умысел’, кознь (мн. ч. козни), коварный, коварство, коварствовать (Фасмер 1967, 270, 279, 402) 4.

Связь кузнеца с потусторонним миром и с огнем, его магические способности и телесная мощь находят отражение в пословицах: Умудряетъ Богъ слѣпца, а чортъ кузнецá; Кому Богъ ума не далъ, тому кузнецъ не прикуетъ; У кузнеца рука легка: была бы шея крѣпка!; У калачника дрождей, а у кузнеца угольевъ не проси; Для того кузнецъ клещи куетъ, чтобы рукъ не ожечь и др. (Даль 1881, 212). Особое место занимает паремия Куй желѣзо, пока горячо, восходящая к римской античности и зафиксированная у латинских, французских, английских и русских авторов (Михельсон 1902, 487). Во французском языке оно, также как в русском, перешло в область языковой идиоматики: Il faut battre le fer quand (= pendant que) il est chaud. Именно этими словами начинается странная реплика, услышанная Анной во сне: «Il faut le battre le fer» = «Надо ковать железо» 5.

В меняющемся облике «мужика» из толстовского романа явственно проступают архетипические черты кузнеца. Ужé во втором эпизоде становится очевидной связь этого образа со стихией огня [когда Каренина вспомнила о Вронском, какой-то внутренний голос сказал ей: «Тепло, очень тепло, горячо»; истопник, вошедший в вагон, «смотрел на термометр»; видение Анны закончилось тем, что «красный огонь ослепил <ей> глаза» (с. 90)]. В третьем эпизоде Анна видит «согнутую тень» и слышит «стуки молотка по железу».

Мотивы согнутой фигуры и железа получают развитие в параллельных снах Анны и Вронского [эпизоды (4) и (5)]. Не раз отмечалась любопытная деталь: герой и героиня видят один и тот же кошмар, однако Анна успевает рассмотреть то, чего не увидел Вронский, и расслышать то, чего он не услышал. Именно на этих моментах концентрируется внимание читателя. Во сне Вронского мужик «что-то делал нагнувшись» — во сне Анны «он нагнулся над мешком и руками что-то копошится там...» (не этот ли «мешок» упомянут в первом эпизоде: «мужик с мешком через плечо»?). В мешке, по-видимому, находится железо, которое надо ковать (это те самые «непонятные французские слова», которых не разобрал Вронский). Оба мотива вновь соединяются в повторном кошмаре Анны [нагнувшись над железом (6)], а затем расщепляются в двух заключительных эпизодах [нагибаясь (7), работал над железом (8)] 6.

Мотивы физической ущербности и внешней неприглядности «мужичкá» по ходу действия усиливаются, становятся всё более и более явными. Его неряшливость (нанковое пальто, на котором недоставало пуговицы) и непривлекательность (длинная талия), отмеченные во втором эпизоде, через посредство эпитетов грязный (4) и страшный (5; 6) вырастают до размеров почти гротескных: испачканный уродливый мужик (7) 7.Таким образом, «мужик» соединяет в себе все характерные приметы кузнеца: он обладает безобразной внешностью и работает с огнем и железом. Кроме того, мотив железа служит связующим звеном между двумя символическими образами — мужиком (resp. кузнецом) и железной дорогой.

4. «Железная дорога, — писал Эйхенбаум, — вообще, играет в романе какую-то зловещую, мистическую роль — от начала <...> и до конца. Это <...> символ, воплощающий в себе и зло цивилизации, и ложь жизни, и ужас страсти» (1960, 222; ср. Бабаев 1978, 48, 50, 52). О том же говорил и М. С. Альтман, который отметил, что с железной дорогой так или иначе связаны сразу несколько героев «Анны Карениной»: сама Анна, ее брат Степан Аркадьевич Облонский, домогающийся службы по железнодорожному ведомству, Левин, работающий над книгой о железнодорожных сообщениях, и даже сын Анны, увлекающийся игрой в железную дорогу (Альтман 1964, 67).

С конца 1830-х годов «железная дорога» становится знáком времени, синонимом прогресса и европейской цивилизации (Кошелев 1999). «Нынче век железных дорог», — восклицает госпожа Хохлакова в «Братьях Карамазовых» (Достоевский 1976, 348—349). Толстой (по всей видимости, искренне) считал, что индустриальный прогресс приносит вред России и русскому народу. В статье «Прогресс и определение образования» (1862—1863) он утверждал, что железнодорожные сообщения не увеличивают, а, напротив, уменьшают благосостояние крестьян, и потому «дух народа всегда недоброжелательно относится к введению железных дорог». Эту формулу, как заклинание, Толстой повторяет несколько раз на протяжении одной страницы: «<...> несомненный факт всегдашнего противодействия народного духа к введению железных дорог существует во всей своей силе. Народ примиряется с ними только в той мере, в которой, испытав соблазн железных дорог, он сам делается участником этой эксплоатации. Настоящий народ, т. е. народ прямо, непосредственно работающий и живущий плодотворно, народ преимущественно земледелец, 9/10 всего народа <...> всегда враждебно относится к ним» (Толстой 1936, 8: 344). Эти же мысли развивает в своем трактате Константин Левин («Анна Каренина», ч. V, гл. XV): «Он доказывал, что <...> <бедности страны. — Ю. С., В. С.> содействовали в последнее время ненормально привитая России внешняя цивилизация, в особенности пути сообщения, железные дороги, повлекшие за собою централизацию в городах, развитие роскоши и вследствие того, в ущерб земледелию, развитие фабричной промышленности, кредита и его спутника — биржевой игры» (с. 408; ср. Альтман 1964, 68—69).

Отношение к железным дорогам различает Левина и Облонского. Степан Аркадьевич (ч. VI, гл. XI) с восторгом рассказывает о Мальтусе, который «был известный железнодорожный богач». «Не понимаю тебя, — сказал Левин <...> — как тебе не противны эти люди <...>» «Только что успели уничтожить откупа, как явились железные дороги, банки: тоже нажива без труда» (с. 493—494). Самогó Левина даже в «гостинице губернского города», устроенной «по новым усовершенствованным образцам» (ч. V, гл. XVII), раздражает ее «какая-то новая современно железнодорожная самодовольная озабоченность» (с. 412; разрядка наша. — Ю. С., В. С.). Напротив, Облонский (ч. VII, гл. XVII) добивается «места члена от комиссии соединенного агентства кредитно-взаимного баланса южно-железных дорог и банковых учреждений», рассчитывая, что оно будет приносить ему «от семи до десяти тысяч в год» (с. 602). Хлопоча о прибыльной должности, Облонский узнаёт от своего племянника Сережи (ч. VII, гл. XIX), что у них в школе тоже «теперь идет железная дорога». Это «опасная игра», при которой нужны «смелость и ловкость, особенно как вдруг остановятся или кто-нибудь упадет» (с. 609). «Опасная игра» (словá Сережиного гувернера) — метафора, смысл которой постигается лишь после гибели Анны.

По воспоминаниям С. А. Берса, «Левъ Николаевичъ всегда терпеть не могъ железныхъ дорогъ. Въ своихъ сочиненіяхъ онъ часто высказывалъ это отвращеніе. После езды на железной дороге онъ всегда жаловался на ощущеніе, испытываемое въ вагоне» (1893, 29— 30) 8. 28.III(9.IV) 1857 Толстой писал Тургеневу: «Железная дорога к путешествию то, что бардель к любви — так же удобно, но так же нечеловечески машинально и убийственно однообразно» (1949, 60: 170). Это уподобление железной дороги публичному дому — всего лишь эффектная фигура речи, но слово соблазн, которым Толстой характеризовал влияние железных дорог в статье 1863 г. (см. выше), вряд ли было выбрано им случайно. Железная дорога — воплощение греха и средоточие порока. В драме «Власть тьмы, или „Коготок увяз, всей птичке пропасть“» (1886) у главного героя Никиты «коготок увяз» в пору его жизни «на чугунке». Никита соблазнил девку-сироту, которая «куфаркой у них в артели жила» (действие I, явление X), обещал взять ее замуж, но не взял, и за первым обманом потянулась цепь других преступлений: «Грех, значит, за грех цепляет, за собою тянет, и завяз ты, Микишка, в грехе» [действие III, явление XV (Толстой 1936, 26: 137, 196)]. В «Анне Карениной» железная дорога вводит героиню во грех и в конце концов ее губит 9.

Возникает естественный вопрос: что же объединяет железную дорогу — символ современности, с одной стороны, и мифопоэтический образ кузнеца, с другой? По всей видимости, для автора «Анны Карениной» было живо представление о кузнечном деле как о древнем источнике нынешней цивилизации. В подтверждение этого предположения можно привести выдержку из статьи Толстого «Одумайтесь!», написанной в дни русско-японской войны (1904): «Лишенные религии люди, обладая огромной властью над силами природы, подобны детям, которым дали бы для игры порох или гремучий газ. Глядя на то могущество, которым пользуются люди нашего времени, и на то, как они употребляют его, чувствуется, что по степени своего нравственного развития люди не имеют права не только на пользование железными дорогами, паром, электричеством, телефонами, фотографиями, беспроволочными телеграфами, но даже простым искусством обработки железа и стали, потому что все эти усовершенствования и искусства они употребляют только на удовлетворение своих похотей, на забавы, разврат и истребление друг друга» (1936, 36: 123; разрядка наша. — Ю. С., В. С.) 10. В своем мнении Толстой не был одинок: цивилизация, порожденная мастерством «кузнецов», не способствует нравственному развитию человека. За полстолетия до статьи «Одумайтесь!» декабрист Г. С. Батеньков писал А. П. Елагиной (4.VII 1853): «Не видал я материальных железных дорог — это чудо нашего времени. И подлинно чудо: кузнец перевернул весь мир. Верно, миф был не без толку. Вот Вулкан <...> поймал отца в самом акте творчества и своею железною сетью удержал тайну от разглашения, пока гнев пройдет и искусство, чтоб воспользоваться ею, созреет. Но, изуродовавшись падением с неба, он не может выпрямиться и крепко хромает односторонним направлением капиталов и истощением их для множества неотразимых потребностей». «Правда, дело его готовить и моральную перемену, но не дело кузнеца довершить ее» (Батеньков 1989, 281).

Кузнец в «Анне Карениной» олицетворяет зло современности. Наверное, поэтому он говорит по-французски — на языке европейской цивилизации, увлекающей Россию по ложному, с точки зрения Толстого, пути. За «мужичком»-кузнецом, как и за «железной дорогой», встает зловещий образ ferreae saeculae — «железного» XIX века. Хотя прямо в тексте романа этот образ не явлен, его присутствие угадывается благодаря многочисленным и многозначительным мотивным перекличкам, проанализированным в настоящей статье. Тема железа и связанный с нею «архетипический» образ кузнеца приобретают символический характер. Ассоциативность (см. Сато 1998), звуковые метафоры, элементы «неомифологизма» и импрессионистической «поэтики недосказанности», органично вплетенные в ткань реалистического повествования, позволяют считать этот роман Толстого одним из провозвестников новых веяний в русском искусстве на рубеже XIX и XX столетий.

 

Примечания

 

1     При дальнейших ссылках на это издание указываются только номера страниц.

2     До выхода монографии Эйхенбаума (1960) превалировала другая точка зрения: сны Анны и Вронского «в конденсированном виде обрисовывают основной эмоциональный тон переживаний персонажей-сновидцев» (Страхов 1949, 242, ср. 234—241); содержание снов о мужике «не связано непосредственно с Анной и Вронским, не отражает действительных или воображаемых событий их жизни. В них говорится о постороннем, что нельзя даже воспринимать как аллегорию <...> Каждый из этих снов является рефреном по отношению к общему настроению героя в тот или иной момент» (Безрукова 1955, 90).